Дети августа — страница 4 из 6

Если хотите увидеть будущее — представьте сапог, топчущий человеческое лицо — и так до конца времён.

Джордж Оруэлл, «1984».

Глава 1. Атаман

Ливень начался внезапно и застал их вдали от укрытия, на Змеиногорской дороге. Вернее, чуть в стороне от нее, на месте довоенной деревни. Туда их привел скорбный повод. Во время ночной стоянки помер Иваныч.

Оставив колонну «мытарей» на дороге, Окурок взял одну машину в роли катафалка и десять человек. Хоронить на кладбище в Заринске он не хотел по разным причинам. Во-первых, дела еще не закончены, и пока они доберутся туда, тело начнет портиться. А старый Мустафа говорил, что Иваныча недавно в ислам крестил. Значит, хоронить надо в этот же день. Во-вторых, если завтра сибиряки взбунтуются, они могут все могилы пришлых на своем кладбище разорить, а тела свиньям выбросить. Лучше уж тут в поле.

Сборщики дани к тому времени успели объехать почти двадцать селений — и везде им безропотно сдавали положенную норму, которая в этом году, со сменой власти, выросла вдвое. Скрипели зубами, но сдавали: мелкую картошку, морковку, свеклу, репу. Вся еда перед зимой свозилась в закрома Заринска. Все это делалось «для их же блага», якобы для создания государственного семенного фонда.

Все знали, что Артур Бергштейн был давно фигурой номинальной. Для вида то есть сидел. Всем заправляли прибывшие из-за Урала «сахалинцы».

Сборщики побывали везде, кроме Змеиногорска, который был у черта на куличках в горах, и двух деревень далеко на востоке, где был вообще край известного мира, о котором рассказывали только байки. Но и туда продуктовые группы при поддержке «милиции» (местные силы действительно так звались!) были посланы.

Окурку не нравилась эта работа. Он видел, что люди отдают едва ли не последнее. И не особо понимал, зачем это нужно.

Но приказ есть приказ, Железный Закон велит ему подчиняться, не раздумывая. «Это чтоб кормить гарнизон, — только и сказал во время сеанса связи Генерал. — Не бойтесь их. Они не пикнут. Мы уже тыщу раз так делали».

И их дребезжащие «КамАЗы» приезжали на новое место без опоздания. А после на складе в Заринске надо было сдать груз под роспись кладовщику с помятой красной рожей. Окурок ставил крестик на пожелтевшем листе. В основном это была картошка — плохонькая, горошистая. Год был не очень урожайный, да еще жуки поели. Насчет «не пикнут», Генерал слегка ошибся. Несколько раз в деревнях им вслед неслись приглушенные ругательства (иногда просто «козлы», а иногда и «фашисты долбанные»), но никто не бросил камня и тем более не выстрелил, хотя охотничье оружие здесь было.

Еще бы. С пулеметом на гантраке не пошутишь. Люди тут были пуганные, битые. Сказывалась память давних войн и разорений.

Заодно Генерал на последнем сеансе связи приказал всем отрядам ловить бродяг и всех подозрительных и везти в Замок. Там в подземных казематах к ним умели находить подход.

Но к этим обязанностям атаман относился, спустив рукава. Он в шпионов не верил и одну оборванную семью с железной тачкой отпустил на все четыре стороны, только проверив доку́менты у мужика в резиновых сапогах и бабы неопределенного возраста в шерстяном платке. По виду типичные «мешочники». У него дома на Волге таких называли «старатели». Он сам таким был, и от хорошей жизни ими не становятся.

Про себя он заметил, что в деревнях тут люди живут не лучше, чем крестьяне Гоги. Не сравнить с сияющим Заринском. Город на берегу реки Чумыш был красив и, если закрыть глаза на брошенные районы, где дома были аккуратно заколочены, а въезды на аварийные улицы перекрыты заборами с предупреждающим знаком, казался пришельцем из другого времени. В его центре даже тротуары были замощены плиткой и деревья подстригались.

Местные говорили, что в это время года ветры дуют с севера и грязных дождей не бывает, даже при том, что грязной здесь считались такая вода, которая на Волге и на Урале считалась годной для питья.

Но можно ли верить местным? После Урала атаман не доверял ни дождям, ни людям.

Здесь, в Сибири, погода еще гаже. И если такой была осень, то страшно представить, какой будет зима. Но зато здесь почти нет людей. И уж лучше померзнуть, чем получить пулю из засады.

Штабной УАЗ не вмещал все отделение, и Димон посчитал бы себя последней тварью, если бы отсиживался, когда пацанам приходится мокнуть. Он был спокоен. Ветер действительно дул с северо-востока. А там, как говорили, городов не было, а только океан, за которым даже если что-то и взрывалось, то очень-очень далеко.

В общем-то, если бы не собачачий холод, он бы сказал, что ему в Сибири нравится. Тут меньше хабара, чем на Урале, но меньше и отравы. Можно даже жрать грибы, рыбу и дичь.

Вокруг него бойцы накидывали и завязывали капюшоны плащ-палаток, крестились и бормотали заговоры. Если дождь плохой, то, в натуре, оставалось надеяться только на высшие силы.

Через пять минут дождь пролился и небо сразу прояснилось. Выждав еще немного, пока остальные сушились и обтряхивались, Окурок спокойно набрал в ведерко воды. Запитав прибор от автомобильного аккумулятора, замерил гамма-фон (тот был «нормальный»), поднес зонд к воде.

По слухам этот ДП-5 был изготовлен ровно сто лет назад. Но фурычил как новенький.

Вначале не было ничего. Стрелка не шелохнулась. Но прибор был исправен — он проверил его, повернув фигнюшку на зонде, которая сама давала маленькое свечение.

Дальше Окурок покрутил ручку, как учил его еще один из мамкиных хахалей, сменил диапазонд на другой, более чуткий. «Когда-нибудь это спасет тебе жизнь, щенок. Шучу. Ты все равно околеешь — от поноса, от кашля или просто с голодухи. Кормить-то я тебя и твою мамку-шлюху больше не буду».

Добрый был дядя Слава, мир его костям. Знал бы этот татуированный бык, живший мелким крысятничеством и давно сгнивший в земле, чего добился мальчик Дима, которого он когда-то лупил обрезком шланга.

Стрелка столетнего прибора чуть шелохнулась. Окурок выждал, потом сбросил и повторил замер. Ага! И вода была тоже нормальная. Не для питья, конечно, но рожу помыть можно.

— Все чисто! — громко объявил Димон. — Будем жить.

Хотя «Димоном» его теперь называли реже. Больше по отчеству или товарищем атаманом Саратовским, как он теперь подписывался. По названию города, где прошло его детство.

Но для своих он по-прежнему оставался дядей Димой по прозвищу Окурок, хоть и стал командиром, после того, как Нигматуллин зацепил ногой поставленную уральцами мину-растяжку. Теперь под началом Дмитрия ходил отряд «Череп» — если и не лучший в орде, то самый лютый.

Не считая нохчей, конечно. Но они в поход не пошли, кроме пяти или десяти человек — остались грабить Ёбург.

— Опять льет, етить твою через коромысло, — ворчал худосочный Комар, пряча голову в плечи. Ветер трепал его потертую штормовку, на острый нос падали последние капли ушедшего дальше в холодную пустыню дождя. — Ну сколько можно!

Он всегда жаловался. На дождь, на снег, на холод, на редко выпадавшую жару, на сапоги и на лямки от вещмешка. Но при этом был вынослив, как лошадь, поэтому на его брюзжание давно никто внимания не обращал. Только когда он слишком увлекался, Окурок делал ему внушение. В этот раз хватило сурового взгляда. Увидев выражение лица командира, Комар заткнулся и начал работать лопатой с удвоенной силой. Могила должна быть просторной. Так требовал закон.

Его молодой напарник копал молча и сосредоточенно. За этот месяц Мишка изменился и возмужал. В первом же настоящем бою малец посмотрел в глаза ангелу смерти и двоих отправил к нему сам, а это меняет людей.

Тогда они попали в засаду ополченцев из Пышмы, не все из жителей которой были рады видеть гостей на своей земле. В тот день зашитые в куртку стальные пластины, задержали пулю из «вертикалки» и спасли ему жизнь, хотя, конечно, от выстрела из «калаша» это не помогло бы.

После этого случая самодельные броники стали мастерить себе и другие. Хотя в пользу их Окурок не верил. Он даже фабричные, довоенные жилетты не одобрял — подвижность в быстром бою важнее — это тебе не осада, когда враг врылся в землю и надо выковыривать его из каждого здания. Хотя и такой опыт у них уже имелся. И получили они его совсем недавно, при взятии Ёбурга.

Вначале копали в низинке. Но стоило лопате уйти на полштыка в землю, как она натыкалась на сплошные камни. Пришлось рыть могилу выше по склону, на ровном травянистом лугу. Когда-то здесь был огород. Узнать это можно было только по нескольким столбам от забора, по остаткам дорожки, выложенной бетонными плитами, да по яме колодца, наполовину засыпанного осевшей землей.

От дома почти ничего не осталось. Его фундамент виднелся среди березок и кленов, вымахавших в полтора человеческих роста, которые сейчас качались и махали своими ветвями, словно руками. То ли приветствуя, то ли провожая.

Какие-то постройки — не то сараи, не то коровники, тоже сгорели дотла — только трава на их месте была немного другая, по цвету и по росту. Вряд ли это был атом. Далековато. Скорее полыхнуло во время одного из лесных и степных пожаров, которые, если верить местным, случались в этих краях за короткое лето.

Тут хотя бы не было камней.

«Спи спокойно, корешок».

Атаман Окурок и сам бросил десяток лопат земли, здесь не было урона его достоинству. Наоборот, если бы он простоял в сторонке, это было бы паскудством. Все-таки это был товарищ, с которым и в огне, и в говне побывали.

Хорошо проявил себя старик и при штурме Ёбурга, богатенького города, который поднялся на раздербанивании залежей из подземных убежищ. Они на Урале были на каждом шагу. Только, как говорят рыбаки: «Места нужно знать». Потому что почти во всех ничего, кроме старых костей, не было.

Из двадцати добровольцев, которые отправились в поход с Волги вместе с Ордой под началом Окурка, в живых не было уже семерых. Четверо пали в боях и от ран. Двое, включая Иваныча, померли в переходах и от болезней. Еще один потерялся. Скорее всего, его тоже зарезали уральцы, когда он стоял в карауле. Но ни один не разочаровался и не попытался вернуться домой.

Из четырех жердин устроили табут — погребальные носилки. На них лежал покойник, одетый в саван, который правильно звался «кафан» — простую дерюгу в два слоя, под которой угадывались очертания костлявого тела, даже лицо с резкими чертами.

Его зарыли, насыпав небольшой холм, но никак не отмечая место. Всевышний зрит. А смертным не обязательно.

— Спи спокойно, брат, — вслух сказал Окурок.

Он был в глубине души даже рад, что это случилось. Последние недели Старый не жил, а мучился в земном аду. Кровь у него каждый день шла горлом, кровью он мочился и, говорят, испражнялся. Пил кружками маковый отвар, который ему готовил пленный лекарь, которого пацаны из Мордовии почему-то называли «лепилой». После него он худо-бедно мог спать. Когда и опий не помогал, старик глушил литрами мутный трофейный самогон.

Но его не выгнали подыхать на мусорной куче, как одряхлевшую больную псину. Атаман, как мог, поддерживал деда. Даже уступал ему свою палатку, а сам подолгу ходил, проверяя даже то, что его проверки не требовало.

Этим вечером дед почувствовал себя особенно плохо. Скулил, катался по земле и выл, как защемивший лапу капканом волк. Потом, подняв глаза на командира, произнес: «Да всади мне уже маслину в башку, атаман. Сколько можно?.. Или дай ствол, я сам».

Окурок разозлившись, послал Иваныча на три буквы и обозвал бабой. А оружие унес.

Потом ему будет стыдно за эти слова.

Под вечер старикан слегка успокоился и пожаловался, что мерзнет. Окурок поворчал для вида, но дал ему лишний плед и даже принес нагретый в костре большой камень. И застегнул клапан палатки, чтоб не слышать, как старый вояка тихо плачет как ребенок, вспоминая то маму, то какую-то девку — то ли дочку, то ли любовницу. А еще жалеет свое больное нутро.

«Да не ной ты. Все там будем», — огрызнулся атаман, уходя в ночь с караулом.

Когда он утром зашел в палатку, Иваныч лежал с открытыми глазами, лицом синюшный, и был уже холодный, как ледышка. В палатке стоял едкий аммиачный запах. Так уж устроена жизнь, что ни кошка, ни собака, ни человек с собой на тот свет не унесет даже содержимое мочевого пузыря.

Мустафа-хаджи произнес краткую заупокойную речь, восхваляя подвиги и качества покойного. Говорил красиво, как сам Димон не научился бы, даже если бы еще тридцать лет коптил своими самокрутками небо.

Старый чуркобес соловьем разливался о том, как сгинул боец в чужой земле. Не от пули, не от снаряда, а от лютой хвори, которая стольких хороших людей свела в могилу. Которая есть наследие темного времени, когда невидимая смерть ходила по земле и ее коса секла людей, как траву.

«Но все равно ты погиб как воин, ибо воином жил! Увидел новые края. Много хороших дел сделал. Был храбрым батыром и верным товарищем. Врывался в города, как ураган, и женщин брал с боем, как крепости. Но в добыче никогда не был жаден — всем, что добыл, всегда делился со своими братьями. И всегда готов был прикрыть товарищу спину, не жалея себя! В боях девятерых врагов убил, и это только те, кто с оружием был и о ком точно известно».

«Это потому, что он всегда подходил к своим мертвецам первый и на глазах у всех вырезал свои пули и отсекал уши, — подумал Окурок. — Поэтому и не спорил никто, что это его».

Поток восточного краснобайства еще продолжался, когда они покинули лагерь на шоссе и отправились копать последнее пристанище для старого бойца.

Лагерь сборщиков дани как раз готовился отходить ко сну. На рекламном щите кто-то уже успел жирно намалевать — «Орда это парядок». В Заринске было свое небольшое химическое производство. В том числе делали краски с лаками.

Часть людей отдыхала в кузовах машин, часть в разбитых полукругом палатках. Прохаживались расставленные Окурком часовые. На небе выглянул щербатый лунный диск. Где-то далеко тоскливо подвывал волк. Даже одичавшие собаки так не умеют.

На краю стоянки рядом с самой большой палаткой Дмитрий заметил фигуру Мустафы-хаджи. Тот сидел у костра в окружении своих нукеров. Столом им служил покрытый куском клеенки патронный цинк, на котором были расставлены нехитрые кушанья.

— А, Дмитрий-джан! — тепло приветствовал его Мустафа-хаджи. — Присаживайся, атаман, гостем будешь. Чай-кофе не желаешь?

Насчет кофя — это была шутка и поворот речи. Но чай у старика имелся.

Сам старый узбек казался выкованным из железа. Несмотря на холод — в одной майке и в полотняных штанах. Да и сидел на голой земле, хотя даже его абреки расположились или на деревянных чурбачках, или на ящиках. Сидел без коврика, ловко поджав под себя ноги, как ёг. Коврик он подкладывал под себя, только когда совершал молитвы. А других в такие дни по утрам пинками приходилось выгонять из спальных мешков.

Когда Мустафа напросился к ним в сопровождение, Окурок подумал, что тот будет обузой и командирам с ним придется нянькаться. Но узбек неплохо руководил операцией в Ямантау… хотя она и окончилась пшиком.

И вот сейчас он успел смотаться назад домой, увез человек пятьдесят подраненных, вернулся из Калачевки с пополнением из ста мордовцев. Типа ротация. И привез новые распоряжения в запечатанном конверте. Они были такие, что даже рации их Генерал доверять побоялся.

В Сибири чуркобес тоже не только не мешался, но и взял на себя кучу обязанностей по гарнизонной службе. Например, следить за моральным духом. А это не лишнее, когда у тебя всего семьсот надежных человечков, а тебе приходится держать город, где живет много-много тысяч, не считая окрестностей. И где привыкли на чужаков смотреть косо, потому что полвека их не видели.

Его козлиную бородку можно было увидеть в разных уголках города. Старик сам проверял пулеметные точки, сам инструктировал патрули, сам ломал в подвале Замка пленных и разбирал писульки-доносы. Да, нашлись те, кто их строчил за милую душу. Хорошо, когда в городе люди грамотные. В деревнях если кто-то замышляет бунт, то приходится выслушивать соседей, которые обычно тупы как колоды. А тут принесли рукописную маляву — и забирай готовенького. Хорошо своих людей Бергштейн выдрессировал. Жаль, сам он был глуп и труслив. Но было бы иначе — разве бы удалось бы все так провернуть?

Пустые пространства этого края угнетали даже того, кто привык к малолюдности земель по берегам Волги.

«Почему тут живет так мало народу?» — первым делом спросил Окурок, когда впервые они прибыли к блок-посту на западной окраине Заринска (где уже был поднят флаг СЧП), оставив позади почти две тысячи километров шоссе. В пути они не встретили ни единой живой души.

Артур Бергштейн, одетый в цивильный пиджак и вышедший их встречать в сопровождении своей личной гвардии, рассказал с нотками хвастовства, что во время Зимы в Сибири были холода такие, что спирт замерзал.

Ну, насчет чистого спирта он, может, и преувеличивал. Ниже минус ста тут вряд ли было. Но в том, что выжили только те, кто имел надежное укрытие, он не соврал. Сами заринские раньше жили в каком-то другом городе, а в самом начале (старики говорили) — пересиживали Зиму в какой-то подземной катакомбе.

Сам градоначальник после их прибытия, увидев, что ни Виктор Иванов, ни Генерал не приехали, пытался гнуть пальцы. Мол, он здесь первый парень на районе. Но Мустафа сразу показал ему, кто здесь главный, отведя в сторону и что-то сказав. После этого Артурчик залез под плинтус и впредь изображал верную собаку, все рассказывая, все показывая и стараясь услужить «сахалинцам» даже там, где его не просили. Он без разговоров отдал свою каменную резиденцию, которую все звали Замок. Его малохольную охрану Окурок разоружил, а самого какое-то время таскали с собой в качестве заложника, пока не поняли, что заложник из него никакой, так как всем жителям на него плевать.

Заринск… Когда Окурок впервые увидел его, он обалдел. Нигде, никогда он не встречал такой красоты.

Здесь все было устроено, если верить маме, как до войны. Работала школа и больница. Выдавали по картонкам еду. Асфальтом были покрыты многие улицы. Электричество давала водяная электростанция, а не только вонючие генераторы. Даже канализация была, и не как в Ёбурге — труба в речку, а настоящая.

По вечерам зажигали фонари. И не так, как «зажигали» их в Калачевке на праздники — обмотав тканью, пропитанной горючей смесью, и поднеся огонь на шесте. По-настоящему зажигали — лампочками.

Те большие поселения, где Окурок побывал, в подметки не годились этой жемчужине.

Даже слепой видел, что Калачевка — грязный проходной двор, где половина новых жителей, собравшихся под знамена Орды, лучше умеет отчекрыживать головы, чем работать. А уж о том, что надо ноги мыть или зубы чистить, почти никто из них не догадывался.

Муравейник, где он провел детство золотое, который они «предали огню и мечу», то есть сожгли и частично вырезали — был вонючим гнойником, с рабами, проститутками, ворами, бандитами всех сортов. Там раньше на улице разделывали собак и тут же шили из выделанных шкур перчатки, жарили крыс и голубей, тут же валялись пьяные, и кому-нибудь чистили морду под одобрительный гогот.

Ёбург был почти такой же богатый, но куда менее порядочный. Верхушка там жила неплохо, но стали бы они пролов — их низший класс — лечить забесплатно, как здесь?.. Ага, щас. Вот поэтому после штурма сами пролы помогли придушить бывших хозяев. Примерно как Гогу в свое время.

Другие места, вроде Пышмы, которую они оставили целой, лишь слегка «наказав» (потому что смутьянов на расправу община им выдала сама) — и вовсе были деревни деревнями. И там не то что коров и лошадей, давно даже кота не видели. А увидели бы — сразу бы зажарили.

А здесь даже люди были совсем не такие. Чистые, воспитанные, даже одежа у всех новая. И бабы какие… Правда, Окурок своим строго-настрого сказал своим рук не распускать под страхом отрубания. Жителей Генерал велел не обижать: «А то всех карасей распугаете».

И это не говоря о том, что в городе плавили металл, делали кирпичи, бетон, асфальт, цемент, обрабатывали дерево… И если Окурок мог оценить только то, что стреляет, то прибывшие из Калачевки техники смотрели на эти агрегаты круглыми глазами.

И такое вот сокровище досталось им без единого выстрела. Воистину велик и мудр Уполномоченный, да продлятся его дни.

«Тьфу ты, — усмехнулся Дмитрий. — Еще немного, и я сам буду балакать, как Мустафа».

Дмитрий присел рядом с компанией вооруженных мужчин. Один из бородатых, с черной повязкой на лбу, протянул ему чашку дымящегося напитка с молочной пенкой. Чай для Мустафы заваривали не абы как, а по-тибетски, как сам он говорил: с солью, с маслом, с молоком. Получался скорее суп, чем чай, но он и бодрил, и был питательным будь здоров. Высушенный чайный лист старик хранил в жестяной коробке с иероглифами. «Это китайский улун. Урожай две тысячи восемнадцатого года, — говорил он. — Память о нашем южном походе».

Для Окурка Китай был страной чудес, ведь маркировку «маде ин цхина» имела почти любая мелкая вещь. Но он знал, что поход был не туда, а ближе. В Сочи. Там в порту в грузовом терминале люди Ильясовича и нашли несколько лет назад нетронутый контейнер. Хотя для Димона и это Сочи казалось чем-то очень далеким. Но про Сочи много где было написано, даже на майках и куртках.

Чай, как объяснил старик, мог храниться очень долго. Но менял свои свойства, становясь «старше». Теперь он имел отчетливый привкус земли. Но старику нравилось. Он говорил, это приводит мысли в порядок и напоминает о бренности сущего.

— Давайте обедать, братья, — Мустафа Ильясович кивнул, указав своей козлиной бородой на их скромный «стол». — Наши дела идут все лучше. Даже когда мы несем потери, наша сила растет, потому что испытания и потери укрепляют дух выживших. Почтим память усопшего брата. Ты, Дима, отведай по православному обычаю поминальной кутьи.

— А я только недавно узнал, что он был ваш человек, — сказал Дмитрий, присаживаясь на деревянный патронный ящик и накладывая в алюминиевую миску рисовую кашу с изюмом.

К началу экспедиции риса в Калачевке уже почти не было, а изюма и подавно. Все эти редкие южные продукты они нашли тут. Здесь в Заринске питались хорошо, но не разнообразно — кроме картошки и моркохи, мало что росло тут в грунте. Зато в оранжереях города растили много чего на хитрой «гидропонке». Но это чисто так, как лакомство, в мизерном количестве. В основном чтоб подкармливать детей. Ну и к столу самого Наместника.

Бергштейн и дети города с радостью уступили новым хозяевам свои деликатесы. Был там и виноград, часть которого сушилась, а часть перерабатывалась в винцо, вкуснее которого Окурок не пробовал. Рядом с ним то, которое пил Гога, казалось кислятиной. Раньше тут, говорят, растили даже апельсины, но потом хозяйство захирело — вырождались деревья и семена.

Рядом сидел врач по кличке Айболит, настоящее имя которого они уже и не помнили. Тощий, маленький и сморщенный, он был мобилизован на Урале, но был очень лоялен СЧП, потому что в его родном поселке его хотели за какие-то поступки повесить. Вроде бы он кого-то зарезал, пытаясь сделать пневмо-катаракс. Он умел прекрасно править суставы и присыпать раны порошками, но пил слишком много «синьки». Правда, не при бородатых братьях. Ему Генерал поручил инвентаризацию всего, что было в больнице Заринска и на складах.

Сам Генерал в Сибирь приезжать не собирался, руководя только по радио. Сеансы дальней радиосвязи были раз в день.

Окурок вспомнил, что обычно на этом ящике сидел татарин. Марат относился к хараму куда спокойнее и мог тоже выпить бормотухи или спирта. Но только когда Мустафа-ходжи не видел. Где он теперь? Там же, где и все. Сам в земле, а душа в облаках.

— Мне старый хрыч не рассказывал, что мусульманом стал, — повторил Дмитрий.

— Перед кончиной Иваныч сам решил принять нашу веру, — отвечал Мустафа-хаджи, хитро улыбаясь и выбирая изюм деревянной ложкой.

— Я, когда придет время кони двинуть, тоже приму, — усмехнулся Окурок. — Мне ваш рай больше нравится. Есть чем заняться, хе.

— Ну, так чего ждешь? — старый узбек нахмурился из-за явного богохульства. — Любой из нас может отправиться к Аллаху в любой день, даже в святые праздники.

— Я — нет. Я заговоренный.

Несмотря на отправившегося в лучший мир кореша, у него были причины для хорошего настроения. Прошло всего несколько месяцев, и как много изменилось. Эх, видела бы его мама… Он не прогадал, прибившись к этой силе. Это было теперь гораздо больше, чем просто банда.

Правда, они были у черта на рогах, отмахав по разбитым дорогам две Америки.

Но лучше калымить в Гондурасе, чем гондурасить на Колыме, как говорил еще один мамкин мужик, дядя Коля, который был налетчик. Правда, к маленькому Димке он был добр и даже показывал, каким хватом держать нож, когда всаживаешь его в печень.

— Камрады, оставьте нас, — обратился старик к доктору и бородатым из отряда «Казбек». — Важный базар есть.

Те поднялись, брякнула сбруя — автоматы они взяли с собой. Ножи и пистолеты были при них и подавно. Костоправ засеменил за ними, явно жалея, что выпить в такой компании удастся только чай.

— Мы возвращаемся в Заринск, — произнес Мустафа, когда они скрылись из виду, и поднес к пламени костра исписанный лист бумаги. — Город не удержать. До зимы мы должны выжать из него все, что нам нужно. Если барашка нельзя дальше стричь, его надо резать.

«Рэзать». Сказал он с наигранным акцентом. И провел пальцем под кадыком.

В красных отблесках костра старик казался уже не джином из детской сказки, которую мама иногда читала маленькому Димке, а дедушкой, направившим два самолета на большие пиндосские башни. У того на фотографиях лицо и глаза тоже были добрые, но где-то внутри горели дьявольские огни, похожие на отсветы пожара.

Окурок не решился возражать, хотя у него екнуло сердце. Старик держал прямую радиосвязь с Генералом, а тот говорил голосом Уполномоченного и был его правой рукой.

Значит, зря они с пацанами из «Черепа» укреплялись на своем Молочном заводе и готовились зимовать! Значит, все придется бросить к чертям и опять ехать через этот ядовитый Урал, стараясь успеть до большого снега. А тот начнет валить уже скоро.

Ах ты, жеванный крот и етишкина бабушка.

От воспоминаний о том, как они ехали через зараженные земли Пояса, законопатив все щели, стало на душе муторно. Окурок видел тогда за окном мертвые поля, где даже трава не росла, а летом, видимо, и насекомых не было. Над землей стелился желтоватый от пыли туман. Ехали даже ночью, при свете фар. Для поездки отобрали машины с самыми надежными двигателями, но все равно было стремно… А после того, как проскочили, наряд на мытье машин давался всем по очереди — чтоб никто не схватил опасной дозы… И придется проходить через это снова!

— Это Генерал приказал, да? — спросил Окурок.

— Это приказал Уполномоченный. Мы заберем все, что можно увезти, и свалим.

— Паскудно это как-то, — пробормотал Дмитрий. — Эти люди в нас поверили. А мы их грабим и уходим.

— Эти люди нас в гробу видали. Они хотели от нас халявы. Хотели, чтоб мы помогли им обуздать их же деревни, — взгляд Мустафы стал жестким и хищным. — Мы это сделали? Да! Все на цыпочках ходят. Так пусть заринцы вносят плату. Все остальное, что они хотели — паровоз на железной дороге, бесплатное горючее — относится к разряду сказок. Никто не виноват, что они поверили. Если не будут дергаться — никто не будет мертвый. Его Превосходительство говорит нам, что смысл не в том, чтобы править бескрайней пустыней.

Он выждал паузу, глядя на Димона своими черными глазами, которые вдруг снова зажглись, как уголья из костра:

— И не в том, чтоб править оравой тупых рабов! Смысл в том, чтобы собрать все ценное — и людей, самых умелых и годных, и оборудование самое лучшее, и сырье… в один кулак — в удобном месте. Калачевка — это еще не конечная станция. Там слишком холодные зимы и нет выхода к морю. Она останется только как маленький форпост. А нам нужен и свой флот. Мы будем кочевать дальше. Еще немного, и начнем великое переселение. На юг. К побережью. С собой возьмем мастеров, горючее, еду, живой скот, ценные запчасти, оружие, боеприпасы. И нефть там, куда мы приедем, тоже будет. Господин Лукойл построил много всего. А товарищ Роснефть — и того больше.

— Тогда зачем это было нужно? Я имею в виду этот поход. Ладно, Урал. Оттуда мы многое вывезли. Но здесь мы потеряем третью часть нового груза по дороге. Или половину. Неужели из-за станков, которые металлолом перерабатывают?

— Нет. Не станков, конечно, — покачал голов старик. — Виктор давно ищет вундерваффе. Он надеялся, что в Ямантау оно будет. Он это вычитал где-то.

— Чего ищет? — не понял атаман. — Какую вафлю?

— Чудо-оружие. Атомную бомбу.

Окурок присвистнул.

— Я ему пытался сказать, что плутоний распадается, — вздохнул дед. — И ни одна бомба сейчас, даже если электроника в порядке, не взорвется. Вернее, не взорвется с грибом. А только при подрыве раскидает начинку вокруг, что тоже губительно, но не так зрелищно. Пытался… Но он мудрейший из мудрейших. Ему видней. Первое правило орды?

— Старший всегда прав.

— Верно… Он ищет ее уже много лет. Ему нужен именно гриб. Чтоб вселять священный трепет. Мы проверили много пусковых точек. Искали атомные поезда и «Тополи»… Но находили только пепелища или проржавевший ядовитый хлам. Сколько людей погибло, вытаскивая его из лесов и болот… И когда он не нашел ее ни Ямантау, ни в Ёбурге, ни в Свинском камне, он решил, что ее могли забрать из Горы и увезти сюда сибиряки. А люди в Ёбурге знали, что сибиряки были в Ямантау и много оттуда взяли. Пленные мне рассказали про город Подгорный. Про то, как его стерли с лица земли уже после войны в ходе мелкой заварушки. Я недавно был там, смотрел на руины… Это был не ядерный взрыв. Большой, но не ядерный.

— Значит, бомбы они не брали, — закончил за него Димон.

Окурок почувствовал, как голова пухнет от этих заморочек. Он предпочитал, когда все по-простому. А тут все перепуталось, как в одном из сериалов, которые они с мамой смотрели по видаку.

— Атомной точно не брали. Зачем она им? Но мудрейший посчитал иначе. А теперь, когда он понял, что бомбы тут нет, он приказал нам ободрать сибиряков как липку и бросить, — закончил свою речь Мустафа Ильясович. — Поэтому мы должны думать, как это провернуть и не задавать лишних вопросов.

— Я понял, — кивнул Окурок, мрачнея еще больше.

— Ситуевина не простая. Вот каков расклад. Их начальник Бергштейн, посадивший прежнего правителя в темницу… за нас. Потому что его все ненавидят. Без наших штыков его утопят в выгребной яме. Заринская милиция тоже сейчас за нас. Но она может прочухать. И помешать. Поэтому мы и отправили ее почти всю на восток. В эту Прокопу и Киселевку. Это крайняя жопа мира, там даже медведи жить боятся. Это займет их недели на две. И всякое может с ними там случиться. Дикари, радиация, сам понимаешь… С ними немного наших людей. Не самых толковых, тоже разменных, как монета. Но свое дело они сделают. А мы тут пока будем грузить апельсины бочками.

«При чем тут апельсины?».

— Я имею в виду, погрузим все ценное в городе на фуры — и только нас и видели… Не желаешь оленины, атаман? — старик протянул ему на ноже толстый ломтик вяленного мяса.

То, что нужно — занять свои челюсти, чтоб разгрузить мозги.

Дмитрий вспомнил, как ловко Мустафа-хаджи тогда на склоне горы Ямантау дорезал кинжалом истекающего кровью оленя… или это была косуля?

Доедая оленину, Окурок увидел, что старый узбек нарисовал веточкой на земле замысловатую закорючку.

— Это что за иероглиф? — спросил атаман.

— Не иероглиф. Это арабская вязь: «ад-Дауля». Это означает: «государство».

Окурок вспомнил, какие легенды ходили про прошлое этого человека. Будто бы и до войны он успел пролить реки крови и отрезать немало голов.

— Мать рассказывала. Что ваши люди… — атаман осекся, подбирая слова.

— Говори, не бойся. Что мы звери, которые сжигали людей живьем в железных клетках? — усмехнулся Мустафа-хаджи. — Ну… бывало и такое. И на старуху бывает проруха. А о том, что наши враги стирали целые города, а в «освобожденных» курды и алавиты тоже грабили, убивали и насиловали — она знала? Все люди таковы. Бобр с ослом воюет только в книжках… — в плохих книжках. А в реальности… некоторые маскировались, носили костюмы с галстуками, оправдывали свои действия красивыми словами. Но они были волки в овечьей шкуре. И воевали за деньги. А мы хотели построить мир, где закон един для всех, где правила просты и понятны… Где запрещено давать деньги в рост, где за порочные занятия лишают руки или головы, а не показывают это по телевизору! Где свобода, равенство и братство — это не пустой звук. Для своих, для чистых. Не для грешников. У них одно право — на легкую смерть. Халифат был не просто так. Халифат боролся против наступления «Матрицы». Против мира, где какая-то компьютерная сеть знает, что у меня болит живот и мне надо подсунуть на экран рекламу пилюль! Или что я иду к девушке, и мне надо включить рекламу презервативов. Тьфу, шайтан! Я после этого стал заклеивать всем ноутбукам камеру пластырем. Халифат боролся против мира, где братья-режиссеры Вачовски стали сестрами Вачовски. Тьфу два раза!.. — в этом месте Мустафа заковыристо выругался на смеси русских и чужих слов. — Иншалла… Мы проиграли. Нас сломили не русские, не американцы, которые готовы были уже тогда друг другу вцепиться в глотку, но бомбили нас по очереди. Нас подвели хитрые нефтяные шейхи, которые сначала пообещали нам помощь, а потом бросили на убой. Но дух Государства жив! И сейчас мое сердце радуется, когда я вижу то, что делает Уполномоченный. Город бога на земле… будет построен нами на берегу моря.

Окурок почему-то вспомнил, как один раз нашел в Сталинграде в подвале глянцевую бумажку, которую сразу показал маме.

«Большая распродажа! Элитная коллекция! От 999 у.е.! Доставка бесплатно! Скидки постоянным клиентам!»

А на картинке были розовощекий младенец в ползунках и девочка в белом платьице. Живые.

«Вот так раньше детей продавали!» — тряс он бумажкой у матери перед лицом, а она заливалась смехом.

«Дурачок. Это просто куклы. Их называли реборны».

Кукол он видел и раньше, чай не дурак — но у этих даже родинки, даже красные пятна на коже были, и вены проступали, как у настоящих. Поэтому и купился на обман.

Но может, где-то и настоящих детей так продавали… Прав Виктор Иванов — дерьмо был тот мир. Людей почти в придаток для железяк превратили, но тут ядрена война и Зима подоспели.

Внезапно Окурок, разомлевший от выпитого чая и съеденного мяса, задал вопрос, который давно вертелся на языке.

— Мустафа Ильясович… А почему вы с нами? У вас же голова — как компутер. Вы могли бы свою бригаду держать и быть с Виктором как равный с равным, как союзник.

Старый узбек побагровел так, что стал похож на помидор.

— Никогда так больше не говори, Дима. А то плохое может случиться. Увидишь свою голову на железном пруте, честное слово. Видишь ли, я чужак здесь. Хоть и говорю на вашем языке лучше вас. Но главное… — Мустафа едва заметно улыбнулся. — Как же я его брошу, если ему помогает Всевышний?

— Как это? — переспросил Окурок.

Старик перешел почти на шепот:

— А так. Хочешь верь, хочешь нет… Нашему повелителю всегда сопутствует удача. Всегда. Когда мы начинали, у нас было четыре машины, сто человек, и у половины даже стволов нормальных не было, — Мустафа икнул и прикрыл рот рукой. — Ты вот не представляешь, какие зубры нам дорогу преграждали. А где они все? Тю-тю. Косточки собаки обглодали да вороны растащили. И как у нас это получилось? Есть идеи?

— Ну… стратегия там, тактика, — попытался Окурок ввернуть умные слова. — Диспозиция… оппозиция.

— «А залупу на воротник!», как сказал бы наш друг Генерал, — усмехнулся Мустафа. — Мы просто идем и берем, что плохо лежит. А все, кто против, поскальзываются на кожуре… ты ел когда-нибудь бананы? Поскальзываются на ровном месте и сами на свой нож падают. Хоп! И даже если мы глупим, враги тупят в десять раз больше. Путаются в собственных ногах. За годы, что я с Уполномоченным, всякого навидался и уже удивляться отвык. Не банды, а целые армии в три тысячи штыков разбегаются, стоит ему рядом пройти. Города без боя сдаются, где одних мужиков пять тысяч душ и у каждого винтовка в шкафу и пулемет в сарае. А у тех, кто хочет сопротивляться, снаряды не взрываются, пули летят в молоко, моторы не заводятся, лошади дохнут как мухи, а люди слегают от поноса или другой заразы. Или ссорятся и режут друг друга. Даже погода — и та обычно на нашей стороне. Местные царьки, бандиты — с пулеметами, техникой… с понтами… или приползают на брюхе, или умирают. Часто без нашей помощи. Кто костью подавится, кто с обрыва свалится, кого собаки загрызут. Пойдем, я покажу кое-что.

Ильясович подвел его к стоявшей чуть поодаль старой УАЗовской «буханке», заляпанной грязью до середины борта.

— Ветеранша. Когда-то в голодные годы это была наша КШМ. Мы ее давно уже перебрали по винтику, только корпус остался. Теперь переведена в хозчасть.

Мустафа показал едва заметную заплатку над передним левым колесом. Она выделялась другим цветом металла.

— Дело было под Тверью. Мы тогда держались близко к Москве, искали военные ништяки. Виктор уже тогда искал свою «вундервафлю». Но нажили только проблем. Вот и тогда уходили после засады. Местные оказались тоже не лохи. Потомки военных из гарнизона. Приняли нас на уже пристрелянной позиции. Нахлобучили нас хорошо. Мы удираем, они нас накрыли на дороге минометами. И вот здесь торчала неразорвавшаяся мина.

Даже без подсказки Мустафы он заметил на машине следы и от пулевых пробоин.

— А очень скоро мы все свое вернули с процентами. Тогда я понял, что это знак… И таких случаев я могу вспомнить двадцать. Точно говорю: сам Всевышний помогает. А может — шайтан… Но я с Ивановым, даже если он завтра прикажет море ложками вычерпать и луну с неба достать. Вычерпаем и достанем.

Глава 2. Корм для червей

Раньше, говорят, находили такие дома, где все стояло нетронутым с той самой субботы. С самого 23-го августа. Толстые стеклопакеты в пять слоев выдерживали напор ветра — там, где их не повредили взрывы или люди. А внутри все было так, как оставили хозяева, которые сами или погибли в первые часы, или, затерявшись в потоке беженцев, так и не сумели снова попасть на родной порог.

Но их тени еще были там, когда туда проникали первые разведчики или мародеры. И вещи хранили память об их жизни. Оставленные на столе бумажки, грязные носки, брошенный на пол пульт от телевизора, окурки в пепельнице. Тапочки под кроватью. А вокруг был слой пыли — не очень толстый, ведь пыль бывает только от живых существ… И плесень. И даже мох.

Но здесь в доме на улице Весенней окон не было уже давно. Теперь облезлая комната больше напоминала пещеру, чем жилище людей. Куча снега в углу под окном была похожа на корявого снеговика. Сосульки, наросшие на балконе и у разбитого окна, выглядели как сталагмиты.

Обои давно опали и сгнили, и о них не напоминало ничего. Осыпалась известка и штукатурка.

В этот день снег уже не падал. Когда так холодно, снега не бывает. Днем небо стало кристально чистым, и все было обрадовались, что станет теплее, но солнце не грело, будто висело вдвое дальше, чем обычно. Поднялся ветер. Ледяной ветер без метели. Вполне нормальный конец октября.

Брезентом завесили угол. Получилась халабуда — самодельная палатка. Там развели костерок, так, что даже отблеска не было видно за окном. Но тот, кому совсем худо, мог посидеть и погреться.

А в самой комнате в тесном кружку сидели десять человек.

Остальные мстители расположились в других квартирах — не на этой же лестничной площадке, а в соседних подъездах. Чтоб случайно враги не захватили всех врасплох. Из того стара и млада, которых освободили в Автоцентре, мстители взяли с собой всего десятерых. Остальных и вооружать-то было нечем, и на ногах они еле держались. Их оставили на окраине Новокузни, в селе под названием Бунгур, возле железной дороги. И туда же должны были приехать остальные, кто спасся на трассе, но не мог идти в поход.

Словно какие-то кочевники, они уже который раз останавливались под неродной крышей, в заброшенных давно домах.

Иней на лицах иногда может не таять даже у живых. Это Сашка понял сегодня. Сидели молча, почти не разговаривали.

Сыновья Пустырника были тоже тут. Старший Петр точил бруском охотничий нож с обтянутой кожей рукояткой. Младший Ефим туго набивал магазины для «калаша» лежавшими перед ним россыпью масляно-желтыми патронами. До этого он порывался в очередной раз разобрать автомат, но Пустырник жестом его остановил. То ли не хотел лишнего шума, то ли он мешал ему думать.

Парень по кличке Лысый зашивал дырку на трофейной куртке, которую ему уступил Пустырник. Ее сняли с трупа фуражира. На самом деле он был не полностью лысый, волосы у него на голове выпали пятнами. Сашка знал, что он мужик задиристый и за словом в карман не лезущий. Говорили, как-то раз в детстве поймал несколько воробьев, оторвал им крылья и отпустил побегать. А когда пристыдили взрослые, парниша выдавил из себя: «Простите, птички». И все же он был скорее скверный, чем злой. В мирное время с такими не хочется гадить на одном гектаре, но на войне радуешься, что он на твоей стороне, а не на другой.

Другое дело Семен Плахов — опытный, тертый жизнью, как наждаком, мужик. Здоровяк, охотник, почти такой же меткий, как Пустырник. Раньше он был беззлобный и трудолюбивый семьянин. Но сейчас его жена и две дочки находились среди заложников. Поэтому боли он врагам хотел причинить гораздо больше, чем живший бобылем Лысый.

— Сегодня цельсиев еще меньше. Надо идти на штурм. А то замерзнем не за хрен собачий. А так хоть крови им пустим напоследок, — произнес Плахов, в сотый раз доставая и убирая нож в ножны.

За целый день он съел только половинку сухаря.

— Ты посиди, остынь, — с непривычным терпением и тактом ответил ему Пустырник. — Всему свой час… Саня, ты как?

Он повернулся к Сашке, словно хотел убедиться, что у того все в порядке.

Парню это показалось нечестным. Старший не должен так цацкаться с кем-то одним из своих бойцов. Другим поддержка нужна не меньше, а больше, чем ему. Вон, кто-то потерял всю семью — обоих взрослых сыновей повесили чужие. А у кого-то близкие в заложниках, и один черт знает, что сейчас с ними делают…

— Нормально, — ответил парень.

— Ты это… не замыкайся. Тебе, наверно, хочется, но нельзя. Ты и так слишком долго жил в стране розовых пони.

— Я знаю.

— Вот, что я тебе скажу, раз уж мы начали, — Пустырник присел рядом на корточки. — Отец твой виноват. И дед — оба поровну. Андрюхе вообще по фигу было. Он, похоже, думал, что сам вечный и всегда тебе сопли подтирать сможет. А Сан Сергеич… старый дурак… этот готовил, но совсем не к тому. К высокой, мля, миссии, хранить путеводную свечу человечества. А тут людям за кусок хлеба горло режут, ты понял? И если хочешь жить — тебе придется делать, как все. Теперь их обоих нет. И многих других еще. Города нет. Обоих наших малых народов — нет.

На время даже отпустила боль в груди, настолько Сашка был удивлен. Вот те раз… А он-то считал Пустырника шутом гороховым! Ну, в крайнем случае, грубым мужланом и тупым валенком. А тот, судя по оборотам, книжек не меньше, чем сам Сашка, прочитал. А может, и почти как дед!

— Я давно предупреждал, — продолжал Пустырник. — Если не хотим быть под Заринском… и вообще ни под кем не хотим, то нужна была армия своя. И бить первыми, жестоко — так, чтоб запомнили. Когда не из говна сделаны, то можно и одному против десяти. И победить. А сейчас поздно… Даже если случится чудо и мы побьем уродов и освободим наших… как раньше уже не будет.

Все, кто его напряженно слушал, в этот момент отвернулись. Похоже, понимали это хорошо.

А Пустырник между тем продолжал. Буря свистела и завывала так, что звук его голоса за окном был не слышен. Даже лязг железного листа от забора легко перекрывал его.

— Если не хотели драться… надо было еще давно убегать в непролазные горы. Потому что иначе найдут и отымеют. Вопрос только во времени. Не заринские — так уральские. Не уральские — так с Владивостока. А то вообще китайцы или арапы… А мы… Закуклились и сидим себе, ветошью прикинулись. Думаем, что никто нас не тронет. Ты вот, Саня, почему думал, что за Уралом выжженная земля? Только потому, что твой дед криворукий настроить приемник не мог, а всем остальным до этого дела не было? Товарищ Богданов так говорил? А ты ему верь больше. Он под конец жизни, говорят, головой начал ехать. Верил и в тарелочки, и в ящеров в них. Мы почему решили, что в европейской части страны ничего не сохранилось? А я говорил, там, наоборот, народу должно быть больше, чем здесь. Тут в Сибири морозы сильнее, чем радиация и даже чем голод, людей косили. А там всего больше. Больше людей. Больше городов. Больше ценностей. Только и мразоты больше. Вот она до нас и добралась… Поэтому не сиди как камень. Это не лучше, чем хныкать и трястись. Пойдешь лучше в дозор.

— Да все нормально со мной, — ответил Сашка, пряча руки в карманы. — Дрожу от холода. А слезы от ветра.

— Убивать их по одному. Ночью. А трупам уши резать, — бросил в темноте Волков, скрипнув зубами. Хотя я бы лучше в землю зарывал. Живыми…

— Умный больно, — одернул его дед Федор. — Тебе лишь бы резать и зарывать. Я же сказал, нельзя. Своих подставим.

— Так ведь мы уже грохнули двоих.

— Про этих они еще могут подумать разное. Мало ли что с людьми случилось? Воды не той выпили или в метели заблудились. Медведа недоброго повстречали.

— Ага. Знаю я того медведя, — ухмыльнулся Колотун и похлопал дядю Женю по плечу— Упокоил врага, значит, день прожил не зря. А если семерых — то уже на неделю вперед.

Волков перед выходом фиксировал ременной петлей, которую сам изготовил, ложе винтовки на изуродованной руке. Здоровая рука держала рукоять. Приклад упирался в плечо. Меткость у него была не хуже, чем у здорового.

Сашка знал об этом, потому что его брали с собой в тот дозор, когда им попались фуражиры.

Он был за это благодарен. В этом было доверие и уважение. Они знали, что ни слабость, ни горячность не заставят его подвести их. И он не подвел. Лежал неподвижно, как камень и только смотрел и слушал.

Сам Волков не стрелял тоже, только страховал. Всю работу сделал Пустырник. У него был с собой небольшой пистолет, импортный, незнакомый.

Они заметили чужаков издалека и залегли за трубой теплотрассы, которая вылезала тут из земли как змея, покрытая колючей стекловатой.

Две фигуры двигались вдоль железного забора, которым был огорожен пустырь. Телогрейки, автоматы, меховые шапки. Рядом шли две фигуры покрупнее. Лошади, догадался Сашка, услышав характерный всхрап. Копыта мягко ступали по снегу, и все же иногда позвякивали об асфальт.

До бойцов, сидящих в засаде, долетели даже обрывки разговора, точнее ругани:

«Ты куда свернул, маму твою…»

«Да ты сам сказал. Я тебе глаз на жопу натяну, обезьяна…»

Похоже, они сбились с пути.

Когда силуэты поравнялись с ними и Сашка мог слышать не только их разговор, но и дыхание, а еще почуял (или ему это показалось) кислый дух прелой одежды и пота — Пустырник приподнялся над трубой, и пистолет в его руке два раза плюнул невидимым огнем.

Сашка не видел, но услышал, как мягко повалились два трупа. Почему-то он не сомневался, что они уже мертвы. Даже вскриков не было. Видимо, наповал. И это не могло не радовать.

«Это вам за отца. Мрази».

Большие силуэты застыли. Одна из лошадей тревожно заржала.

Подбежавший к ним дед Федор быстро успокоил их, взял под уздцы и отвел в укромное место. Сашка помог оттащить трупы в уже намеченную для них яму.

Кони даже не попытались убежать и проявили ноль интереса к судьбе убитых. На мордах было философское спокойствие. Смерть своих временных хозяев они встретили безразлично, потому что это были лошади из Прокопы.

На них были навьючены тяжелые тюки, содержимое которых очень помогло мстителям. Распотрошив их, они стали обладателями нескольких комплектов теплой одежды, кучки гранат РГД-5 и «лимонок». Арсенал пополнился помимо двух «калашей» несколькими охотничьими ружьями и ручным пулеметом Калашникова. Нашлось также много патронов. А еще — продукты. В основном крупа и сушеное мясо.

Из разведки Пустырник вернулся через пару часов. Отдышался, выпил мелкими глотками немного воды из бутыли и заговорил.

— Дело плохо. Приехали заринские. Видел гантраки с их эмблемой. Сначала поперли куда-то по проспекту Металлургов, потом вернулись и возле «Доминго» стали лагерем. Много народу, не меньше роты. Ну, человек сто. Бродили по окрестностям, довольно бестолково. Потом поймали трех каких-то хануриков и посадили с собой. Типа проводники. Когда я уходил оттуда, они уже заводили машины. Не удивлюсь, если скоро будут здесь. Ведь они явно приехали на помощь тем «зеленым», которые в санатории сидят. Не пойму только, для чего им наши в заложниках? Рабы понадобились? Так у них тысяч двадцать холопов в Заринске с окрестностями. Не пойму. Тут какая-то подстава…

Его рука, похожая на клешню краба, сжала рукоять ножа, и нож воткнулся в стол.

— Еще видел местных… человек пять. Ходят от улицы к улице, будто грибы ищут. Им сейчас на глаза попадаться не надо. Сдадут.

— Сукины дети, — выругался Волков. И непонятно, имел он в виду новокузнечан или чужаков из-за гор.

— Местные ни при чем. Выбор небольшой, когда к тебе домой приходит орава бандитов. Каждый выживает как может.

За окном скособоченные столбы с обрывками проводов напоминали уходящую в никуда канатную дорогу. Здесь, на южной окраине исполинского Новокузнецка, недалеко от Вокзала, не было высоченных зданий, развалины которых они видели издалека, еще с шоссе. На единственной недостроенной высотке лежал поваленный кран, с помощью которого ее когда-то строили.

Это был район невысоких приземистых домиков в два-три, максимум четыре этажа. Но эти постройки сохранились лучше, чем высотки. Казалось, чуть поднови — и можно жить. Но так казалось только издалека. На самом деле, как и в Прокопе, дома доживали свой век среди гнили и плесени.

На фоне этой картины санаторий «Полухинский» смотрелся неплохо. В книжках Сашка читал, что санатории строили на побережьях и в теплых краях. В Крыме. На Черном, на Красном, на Белом морях. Но этот стоял посреди континента и прямо посреди города, в двух шагах от заводов.

Четырехэтажная коробка нависала над соседними домиками и стояла крепко, хоть крыша провалилась, а под осыпавшейся краской обнажился голый кирпич. Окружал ее запущенный и заросший сад, в котором сейчас стояли уже знакомые грузовики. Отдельным корпусом, соединенным с остальным похожей на кишку галереей был большой крытый спортивный зал, а может, ледовый каток.

Неудивительно, что банда выбрала это здание, чтоб расположиться на ночлег и разместить пленных.

В окнах, которые были видны отсюда, хоть и плохо, горели редкие огоньки.

— Сын, — бросил Пустырник через плечо, открыв дверь в подъезд. — Веди товарища!

Мищенко-младший втащил человека с мешком на голове. В зеленой пятнистой «Горке», которая сама сидела на нем мешком, будучи явно великоватой. Незнакомец был тощий, все лицо, когда с него сняли мешок, оказалось изборожденным глубокими оспинами. На рукаве блестела медная эмблема с орлом и каким-то островом. Один глаз заплыл. В ухе запеклась кровь.

— Вышел чувак пописать. Встретил нас… заодно и покакал, — Пустырник грубо усмехнулся. — Ну, давай, друг ситцевый. Рассказывай всё как есть. Откуда вы?

— С-с Волги мы, — у незнакомца был чудной окающий выговор, явно не здешний.

— А кто вы такие будете?

На это ответа не последовало. Гость лишь непонимающе пялил свои глаза.

— Как ваша дружная бригада называется? — уточнил вопрос Пустырник, для верности немного выкрутив человеку руку. — А то сломаю.

— СЧП. А-а-а-а… Сахалинское правительство. Чересчайное.

— Что это значит? Так вы с острова Сахалин?

Снова тишина. Пустырник еще раз выкрутил ему сустав, до хруста. Пленный вскрикнул. Пустырник приподнялся и сделал вид, что замахивается.

— Да не был я ни на каком острове… — наконец, выдавил из себя пленный. — Только не бейте. С генералом мы пришли. Из Калачевки.

— А это где? — переспросил дед Федор, вылезая вперед и хватая пленного за ворот. — А ну говори, вобла ты вяленая!

— Далеко. За Уралом. На Волге.

— Ни хрена себе забрались… Я уже молчу, что Сахалин совсем в другой стороне. А генерал — это ваш главный?

— Да нет же. Главный наш… его превосходительство Виктор Иванов. Благодаритель и защитник.

Человек сказал об этом как о чем-то само собой разумеющемся. Эта фраза отлетела у него от зубов так, словно была отработана множеством тренировок.

— Все это конечно, интересно… но пользы от этого с гулькин хрен. — Пустырник подошел поближе, а деду Федору, наоборот, указал сесть чуть дальше. Тот подчинился. — Ты мне конкретные вещи говори, чудило. И тогда умрешь легко.

— Обещаете? Правда?

Житель Волги обвел глазами оборванных, обмороженных людей, небритые лица которых были сведены гримасой лютой ненависти. Легкой смерти ему эти лица не могли гарантировать. — Вот мое слово, — кивнул дядя Женя. — Говори, не задерживай. А то передумаю.

И тот начал рассказывать. Отвечать на хлесткие, скупые вопросы Пустырника и остальных. Сначала сбивчиво, поминутно оглядываясь, как будто кроме своих пленителей боялся еще кого-то… Но с каждой минутой его речь становилась все свободнее и спокойнее. Этот человек был уже одной ногой там и ничего не боялся. Говорил он тоже странновато — «не по-нашему», как сказал себе Сашка. Много было незнакомых словечек и фраз.

Воли к жизни у пленного осталось меньше, чем у больного, в которого заполз рак. Он все понимал и ни на что не надеялся. Больше, чем слова Пустырника, ему обо всем сказали глаза сидящих в комнате людей.

Сашка тоже не чувствовал никакой жалости. Этот чужак мог быть одним из тех, кто стоял рядом, когда убивали его отца. А мог и участвовать. Поэтому мысль о милосердии даже не пришла ему в голову.

Легкая смерть действительно была ценным даром.

Раньше, рассказывал дед, отношение к смерти было как-то сложнее. Смерти сильнее боялись и сильнее из-за нее переживали. Не потому, что намного реже умирали и намного дольше жили, нет. Просто медицина давала иллюзию, что смерть можно победить, что она — ошибка, а не закономерность. А телевизор… по телевизору можно было всегда увидеть людей, которых смерть, казалось, не трогала. В одном фильме их убили, а в другом они как ни в чем не бывало наслаждаются жизнью. Поэтому смерть в реальности казалась несправедливостью. Ведь другие в это время ходили в кино, ели мороженное, катались на аттракционах.

Теперь все иначе. Как и в древние времена, смерть… в особенности детей, стариков, воинов, охотников — стала скучной обыденностью, в которой, кроме судьбы, некого обвинять. И некому было завидовать, ведь ни для кого жизнь не была праздником.

Вряд ли у них на Волге с этим обстояло иначе.

Этот человек мог бояться жутких пыток и жестокой казни. Фантазия у людей богата, и вряд ли Сибирь тут исключение. Но смерти как небытия он боялся гораздо меньше. Когда кругом ад… свое исчезновение воспринимаешь с легким испугом, но одновременно с принятием.

— Что за трупы лежат на теннисном корте штабелем?

Волжец, волжанин (или как там звать жителя реки Волги?) затянул с ответом. Но Пустырник не стал его бить.

— Молчишь? Поди, не знаешь, что такое теннисный корт и что такое штабель?

Чужак кивнул.

— Я имею в виду площадку между стоянкой… где тачки стоят… и будкой охранника. Что за куча трупов?

— Это местные, новокузнецкие. Не ваши, — выдавил из себя мужичок.

— Помогать не хотели? Ай-ай. И вы их… того?

— Нет. Сильно много попросили.

— Вот жуки… — сплюнул Пустырник. — Ладно, черт с ними. Каждый крутится, как может… — он одним рывком повернул к себе пленника вместе со стулом. — Ну давай, пой, как Кобзон. Хорошо пой!

После того, как пленный «язык» рассказал все, что мог, и несколько раз повторил свои ответы, Пустырник поднял его рывком со стула, надел мешок на голову и повел в соседнюю комнату, где раньше была спальня, а теперь только валялись части разбитой мебели, а на полу были старые следы от костра.

Через минуту он вернулся один, насвистывая. В руке у него была странная штука, похожая на леску с двумя пластмассовыми ручками.

— Об искусстве поговорили. Штука хорошая. Только надо руку набить.

Вот и конец чуваку, подумал Сашка. Струной удавил. А они даже не узнали, как его звали. Хотя кому какое дело?

— Да чего вы на меня смотрите? — усмехнулся Пустырник. — Я его еще не грохнул, только в чулане запер. Придушим, когда вернемся. А то может соврать. Чтоб своим помочь… Бывают типа герои. Ну, а так не решится — я объяснил, что кожу снимем. А не вернемся, тем хуже для него. Тогда от жажды окочурится. Я же его связанным оставлю и с кляпом. Но то, что он тут балакал, похоже на правду. Мои наблюдения с этим совпадают… Садитесь в круг! Семен, Лысый, Краснов-старшой — запоминайте. Своим перескажете.

Это были наскоро назначенные им командиры отделений. Они должны будут донести информацию до тех воинов Прокопы, которые сейчас находятся в других квартирах и домах по соседству.

— Итак, повторим диспозицию. Заринцы сидят на втором и третьем. Они в сером камуфляже. Чужаки из-за Урала — на первом, эти в зеленом и несколько в кожаных куртках. И тех, и других по сотне. Наши — в спортзале. Набиты, как сельди в бочке. Хилые, заморенные. Не удивлюсь, если многие простужены и на ноги подняться не смогут. После такой-то дороги… Окна там под потолком. Точно не надо ждать от них побега. А тем более бунта. Их караулят человек десять. С пулеметом.

Даже у самых спокойных и флегматичных прокопчан от рассказанного затряслись лица от злости, а глаза стали бешеными.

Подумать только. Гнали сюда пешком. Сгоняли с телег и заставляли идти. Надобности в этом не было. Дорога была ровной и совсем не раскисшей. Разве что для того, чтоб выбились из сил. Или умерли побыстрее.

Тот, кто пытался протестовать — был убит. Один из горожан… видимо, из тех, чьи тела они находили на шоссе… сказал какую-то резкость и попытался ударить надсмотрщика. Несколько конвоиров подлетели к нему, забили до смерти сапогами и бросили в придорожный кювет.

Температура упала ниже нуля, а потом гораздо ниже, но никто, конечно, не позаботился об одежде для пленных. Те остались в чем были — кто в легких куртках, а кто вообще без верхней одежды. Сашка представил себе понуро бредущих людей и вспомнил заключенных концлагерей и «дорогу слез» индейцев, которых выгнали с земли своих предков. Дед об этом писал в своей «Истории…».

Дед… Что с ним самим? Его не было среди мертвых. Значит, он там. Но он слишком стар, чтобы перенести такое без вреда для здоровья. Если он вообще жив. Потому что он не стал бы молчать и позволять нелюдям издеваться над собой и близкими.

Но вот что странно. Судя по рассказу пленного, заринцы держались особняком. В издевательствах над заложниками не участвовали. Даже возмущались, когда приехали сюда и обнаружили целый «концлагерь». Запретили женщин трогать.

Мстители приободрились. По крайней мере, одно слабое место нашлось. Враги были не едины. Пришельцы из-за Урала не хотели злить многочисленный Заринск и не до конца доверяли выходцам из него, а те — им.

Еще, как сказал человек с Волги, многие из его товарищей уже успели принять на грудь. Так они боролись с холодом. А может, стресс снимали. Работа палача и тюремщика трудная.

Это был неплохой знак. Значит, не все еще потеряно. Хорошо бы они продолжали квасить там в санатории. И можно будет тогда смыть ту боль, страх и позор, который все пережили — кровью врагов.

Чужаки, которые пришли из-за Урала, должны найти здесь свою смерть, с этим никто не спорил. Но и заринцам пощады быть не должно, говорили люди. Все они враги. Кровь пролегла между ними и потомками изгоев из Прокопы и Киселевки, смерть и унижение близких.

— Слушайте сюды, — Пустырник знаком собрал их всех в круг. — Командиры, блин, особенно! Тем, кто отсутствует, передадите. Я не маршал и не генерал, поэтому могу ошибаться. У вас свои мозги на плечах. Я задам общее направление. А дальше, каждый сам. Значит так. Все произойдет сегодня. Или завтра, но рано. Это может начаться внезапно. Если услышим выстрелы — пойдем сразу, не считаясь ни с чем. Это значит, что наших начали расстреливать. Если будет тихо — пойдем по погоде. Когда будет самая хреновая. Я с сыновьями пойдем первыми и снимем часовых, — Пустырник показал свой пистолет и странное оружие в виде струны.

— Проституток снимают. А часовых валят, — усмехнулся Волков и положил на стол нож с длинным лезвием, а рядом — пистолет Стечкина.

Сашка в детстве думал — что Стечкин, Макаров и Калашников — это живые люди, мастера, которые где-то в соседнем городке живут. И удивлялся, как они такую кучу оружия склепать за свою жизнь успели.

Не обращая внимания на легкомысленную реплику, Пустырник продолжал:

— Когда нас заметят… вы узнаете. Рации у нас нет, но вы и так услышите, что в здании начался кипеш. И вот тогда вы, командиры, пойдете со своими отделениями. Прорывайтесь к дверям. Главное — скорость. Если засекут — начинайте стрелять по окнам. Это их заставит лечь. Гранаты… это хорошо. Гранаты можно тоже кидать в окна. Наши в спортзале не пострадают. От нашего «друга» с Волги мы знаем, где гадов больше всего. Туда и закинем им подарки. Ну а как будем внутри… там уже разгуляемся. Командиры, все поняли?

Командиры покивали головами.

— Поняли. Не подведем, — почти хором ответили они.

А Пустырник между тем накарябал на голой стене куском угля план здания.

— Я тут иногда останавливался на ночлег во время походов. Там внутри все просто, как палец: коридор и комнаты с обеих сторон. Не заблудитесь. Вот три входа, — он ткнул ножом в схему. — Мы идем в восточный. А вот и спортзал.

На том и порешили.

— Сделаю себе ожерелье, — не в тему добавил Волков, потрясая своей страшной рукой. — Из ушей!

— Из зубов сделай. Уши протухнут, — без тени юмора сказал ему Пустырник.

«Секреты», патрули, наблюдательные пункты — об этом враги, как сказал дядя Женя, не позаботились. Он это заметил еще во время вылазки, а пленный подтвердил. Лишь в будке охранника отиралось человека четыре. И еще несколько сидели на чердаке. Но их было хорошо видно с улицы. И можно было по ним попасть. Как сказал дядя Женя, у него для них отдельный дрын был припасен.

— Скоро все наши будут дома. Или мы все будем трупами.

Ай да дядя Женя, умел настрой поддержать. Все понимали, что второе более вероятно. Даже теперь, когда они узнали полезные сведения, они были смертниками. Пятьдесят против двухсот — слишком безнадежно. Даже если те расхлябаны, частью пьяны, обременены заложниками и находятся в чужом краю.

— Не пить и не есть, — Пустырник сам отобрал у Ермолаева кусок курятины, а еще у одного мужика — флягу со спиртом. — Пойдем трезвыми, голодными и злыми.

Перед боем разговоров почти не было. Люди словно замкнулись в себе, думая каждый о своем. Кто-то шептал слова молитвы, вверяя свою жизнь господу на небе, которого Сашка представлял как дедушку с белой бородой, сидящего на облаке. Все-таки были в городе те, кто верил в него.

Дед Федор напевал под нос что-то вроде: «В рагу не сдается наш гордый моряк».

Все проверяли свое оружие в десятый или сотый раз.

— А может, отпустят? — заговорил вдруг Колян Ермолаев, все еще обиженно косясь на Пустырника за отобранный окорочок. — Запрут их и сами уедут.

— Там бы и отпустили, если бы хотели, — снизошел, наконец, Пустырник до ответа. — А здесь условий нет, чтоб их держать. Сегодня-завтра их вырежут.

И правда. Враги то и дело выходили по одному или по двое опорожниться. Прямо в саду стоял явно сколоченный уже после войны кривой дощатый сортир, но он был часто занят, поэтому пришельцы шли дальше, за гаражи. Какими бы дикарями они ни были, но посреди чистого поля гадить не садились.

Огоньки сигарет плыли спокойно. Можно было услышать гыгыкающий смех и громкие разговоры.

«Эх, из пулемета бы их», — в сотый раз мечтательно произносил кто-то из мстителей.

Пленников, естественно, никуда не выпускали. И было даже страшно представить, как они там в такой холод. Вряд ли им разрешали даже огонь разводить.

Наступила ночь. Пропавшего пока никто не хватился.

Часть огней в окнах погасла, но в здании не спало много людей.

— А может, и отпустят, — неожиданно поддержал картофелевода Артур Краснов. — Держать их дольше смысла нет. И убивать тоже.

— Эх ты… Умник, — Пустырник точил об брусок узкий метательный нож. — Во всем, что они делают, нет смысла. Но они это творят. Надеюсь, погода испортится. Иначе нас будет слишком хорошо заметно.

Как понял Сашка, план был прост. Если начнут пленных вырезать — напасть и как можно больше крови врагам пустить. Может, хоть кто-то сумеет убежать в суматохе.

Но бог с белой бородой — или боги — услышали их. К полуночи снег начал валить валом, а та небесная стая волков, чей вой можно услышать в бурю, стала завывать все сильней. Началась пурга. Она же метель. Она же буран. Она же вьюга и хиус, но такое слово Сашка всего один раз слышал от деда.

За ночь они не сомкнули глаз. Лишь иногда погружались в дремоту.

Данилов и не заметил, как сам начал куда-то уплывать, не выпуская из рук винтовки. Это казалось ему невозможным — он держал себя на взводе и даже не чувствовал усталости. Но организм решил иначе и просто отключился на время.

Как самого младшего, его не стали будить. За это он очень разозлился на товарищей.

Проснулся Сашка от грохота. Стреляли со стороны санатория. Стреляли очередями и одиночными, с грохотом артиллерийского салюта.

Еще не до конца придя в себя, Данилов выглянул в единственное из окон, выходивших на ту сторону, которое не было закрыто досками или фанерой.

Загремели новые выстрелы. Автоматы стучали громко и резко, совсем не так, как в кино.

Уже забрезжил рассвет и здание санатория было хорошо видно. Первый и второй этажи «Полухинского» были темными, а в окнах третьего то и дело вспыхивали слабые вспышки.

— Пригнись, блин, — услышал он резкий окрик. — Сказали же в окнах не маячить.

Дважды ему повторять было не нужно. В такую минуту за действия, которые могут подставить всех, никто с ним церемониться не будет.

Сашка обвел глазами, привыкшими к темноте, комнату. Все мстители уже были готовы и в сборе. Судя по всему, светопреставление началось минимум минуту назад, потому что бойцы успели не только вскочить, но и вооружиться. Теперь они напоминали рвущихся в драку псов.

— Пора, — произнес Артур Краснов. В руках у него был редкий новый «калаш», которым он любил хвастаться. Лицо было почти черным. Он чем-то его замазал. Видимо, что меньше быть заметным в темноте. Сашка увидел такой же раскрас и у некоторых других. Но себе наносить не стал. Если не сказали — значит, не обязательно.

— Погоди, — недовольно поднял руку Пустырник.

Приложив к глазам прибор, похожий на бинокль, он приподнялся над подоконником.

— Стреляют на верхних этажах, — через полминуты бросил он через плечо. И это больше похоже на бой, чем на расстрел.

Он снова припал к своему прибору.

— Кто-то бежит от санатория. Один. Я думаю, тот, кто выпрыгнул из окна. Колотун, Артем. Надо его принять. Живым.

Дверь квартиры открылась, Волков и старший Краснов неслышными тенями исчезли в подъезде.

Через пару минут вернулись они и еще несколько мужиков из их отделений. Они волокли человека в серой форме. Это был парень лет двадцати пяти, светловолосый и кудрявый. На рукаве нашивка с эмблемой Заринска.

— По-моему, у него нога вывихнута, — объяснил Волков, когда они грубо усадили нового пленника на тот же стул, где недавно сидел житель с Волги. — А может, и перелом, я в этом не разбираюсь. Прыгнул с третьего этажа на козырек и побежал. Точно видел, как ему стреляли вслед…

— Чем дальше, тем интереснее, — Пустырник, наконец, оторвался от своего ночного бинокля. — Бьются они там по-взрослому. В спортзале пока все тихо.

— Вы из Прокопы? Я помогу вам, — быстро заговорил пленник. — Мои бойцы милиции… кто еще живой… помогут. Подонки за вероломство заплатят.

— «За ве-ро-лом-ство»… — повторил, смакуя слово, Пустырник. — А ты стихи случайно не пишешь? Можешь не отвечать. Назови себя.

— Командир заринской милиции Виктор Демьянов.

— Вот те раз. Какая птица! — усмехнулся, потирая руки Волков.

— Ты врешь, тварь, — схватил человека за грудки дед Федор. — У майора Демьянова не было ни сына, ни внука. Или однофамилец?

Про легендарного первого правителя Подгорного даже в Прокопе рассказывали байки и истории.

— Моя бабушка была его женой, — ответил парень, — Недолго. Она моего отца усыновила, когда Сергея Борисовича уже не было. Я ему не родная кровь.

— Да хоть удочерила, блин… — сплюнул Волков, быстро вскипая. — Вы почему нас убивать стали, родственнички хреновы, мля?! А если я тебя прямо здесь… этими руками… разорву?!

И он начала тянуть обе руки — здоровую и страшную — к пленнику. Тот сжался, непроизвольно втянул голову в плечи. Такого как Волков не зазорно испугаться.

— Тихо, Колотун, — остановил товарища дядя Женя. — Успокойся.

— Моих там убивают, — переводя взгляд с одного мстителя на другого, заговорил пленный. — Они забаррикадировались на третьем. Что с теми, кто остался на втором, не знаю… Они нас в упор… В упор… Суки. Предатели…

Чувствовалось, что все мысли его — с теми, кто остался в санатории. О своей собственной жизни он даже не думал. А ведь стоило бы побояться и за себя.

Стрельба снаружи между тем продолжалась, хотя и с меньшей интенсивностью.

— Боюсь, что все ваши, кто отбился от основной группы и зажат на втором, мертвы, — оборвал его Пустырник. — Как они вас застали врасплох?

— Нам что-то подмешали. Я говорил не брать у них ничего, но не все послушались.

— Ну, вы и олени. Кому доверились? Да у них на лицах все написано. Это же нелюди. С самого начала ловушка была для вас, а не для нас. Вас бы кончили там… и свалили бы на нас, дикарей.

— Наверно. Так вы идете туда? Или ждете, пока мы там друг друга покрошим?..

В смелости этому Демьянову было не отказать.

— Идем. А ты пойдешь с нами. Можешь сам или тебя тащить?

— Кость, думаю, цела. Справлюсь, — ответил командир заринской милиции. — Жалко — автомат не дадите…

Только сейчас Сашка заметил, как бледен тот и как кривится от боли. Похоже, слабаком он не был.

— Дед Федор, присматривай за гостем, — указал на командира заринцев Пустырник. — Руки ему за спиной свяжи. Держитесь рядом со мной. Если попытается выкинуть какой-нибудь фокус… ты, дед, знаешь, что делать.

Дед Федор кивнул.

— Санек и Ермолаев, пойдете замыкающими. Смотрите за тылом, чтоб не обошли. Но не отставайте! Остальные свои роли знают. Снаружи без команды по верхним этажам не стрелять. Идти быстро, лучше бежать. Внутри — еще быстрее. Пленных не брать. Пробьемся к спортзалу, а дальше видно будет. Ну, вперед, камрады! Со щитом или на щите.

Глава 3. Адский санаторий

Их никто не заметил, пока они не оказались на парковке для машин.

Сторожку миновали без стрельбы. Только на глазах Сашки, который вместе с тучным агрономом шел в хвосте маленького отряда, несколько темных силуэтов проскользнули внутрь. Через минуту один из них показался в окне. Данилов узнал Волкова — тот подал знак своей изуродованной рукой, что все чисто.

Здоровая ладонь сжимала рукоять ножа, а глаза наверняка в этот момент горели плотоядным огнем.

И они побежали.

Ветер завывал в ушах, бросал им в лицо пригоршни колючего снега, норовил сбить с ног, хлестал наотмашь. Но они были ему рады. Ведь точно так же он мешал тем, кто сидел внутри четырехэтажки, разглядеть их.

Они пронеслись мимо будки охраны бегом. Сашка успел рассмотреть лежащего на пороге в луже крови мертвеца в стоптанных сапогах. Трупы оттаскивать было некогда.

Дозор, должно быть, смотрел в другую сторону с момента, как началась стрельба в здании, и поэтому не заметил приближения опасности. Впрочем, дырявый решетчатый забор не был преградой. Просто нельзя было оставлять в тылу четверых вооруженных ублюдков.

Сумерки хорошо скрывали их приближение. Солнце еще не поднялось над горизонтом, и его свет, приглушенный толстыми, как одеяло, снеговыми тучами, был слаб.

Но люди на чердаке их разглядели. На парковке не было деревьев, а машины стояли слишком редко, чтоб за ними укрываться — буквально пара штук.

На глазах Сашки вокруг одного из идущих впереди взметнулись фонтанчики снега. Люди пригнулись, но никто не бросился на землю.

Пустырник упал на одно колено, упер приклад автомата в землю. Хлопок — и внутри чердачного помещения, под самой крышей полыхнуло! Из круглого окошка вылетело облако пыли. Сашке показалось, что он услышал сдавленный вопль, но за шумом бури он мог и ошибиться.

«ВОГ[10] — это не только журнал мод, говорил этим утром Пустырник. — Это еще и выстрел к подствольному гранатомету. Помогает попасть туда, куда гранату рукой не закинешь… Жаль, больше таких штук у нас нету».

Больше с чердака не стреляли, и даже ни звука оттуда не донеслось.

Мстители двигались вперед быстро, особо не скрываясь, уже не перебежками, а напрямую.

Битва в здании вдруг вспыхнула с новой силой. Где-то на третьем стреляли. В ход шли гранаты или что-то иное взрывчатое. И из одного окна вылетел и медленно опал язык яркого пламени. До них долетали отдельные крики, но не слова.

— Быстрее, — подгонял бойцов Пустырник. — А то к шапочному разбору успеем.

Наконец они пересекли двор и подошли к зданию вплотную. Теперь чтобы попасть по ним и даже просто увидеть, врагам с двух верхних этажей надо было высунуться из окон. А окна первого были все заколочены.

Цепочкой они потянулись вдоль стены — к тому входу, что был в торце здания. Схему Данилов усвоить успел.

Помня о том, что ему сказали, он следил за главным крыльцом, чтоб не обошли. Поэтому он шел, пятясь. Если бы кто-то показался на крыльце, он предупредил бы своих.

Было ли страшно? Не то слово. Сердце подпрыгивало в груди, живот скрутило узлом. Он делал все на автопилоте, думая только о том, как не подвести других.

Остальные бойцы уже скрылись за углом и должны были стоять возле двери, когда внезапно на первом этаже открылось окошко. Вернее, отодвинулся лист фанеры. Кроме Сашки и агронома, за угол пока не свернули только Пустырник и Семен.

— Жарко им, поди, — услышал Сашка приглушенный голос дяди Жени. — Щас будет еще жарче. Ну-ка, Сема…

Дальше оба общались только жестами. Через мгновение что-то маленькое, вроде картофелины, появилось в руке здорового Семена, который всегда пахал свой участок без трактора. А здесь расстояние было всего метр, даже ребенок добросит и попадет. Боец метнул «гостинец», угодив прямехонько в открытый оконный просвет, и тут же отскочил.

Пару секунд ничего не происходило, и Сашка уже заволновался, что «картошку» выкинут обратно, но в этот момент в здании бабахнуло.

А Пустырник и Семен, догоняя остальных, еще прошлись автоматными очередями по соседним фанерным окнам, стреляя прямо от бедра, на бегу. Наверное, услышали, что там кто-то есть.

Когда все они вчетвером догнали остальных, дверь уже была распахнута — замок и самодельный засов валялись под ногами. Отряд уже был в здании.

— Все за мной! — услышал Данилов голос дяди Жени. — Не отставать! Патроны берегите.

Грохот выстрелов был оглушающим, будто дробил горную породу какой-то жуткий механизм.

В коридоре еще витала поднятая взрывом пыль. Где-то там впереди были слышны топот ног и крики, полные лютой злобы.

Прежде чем переступить порог, парень ненадолго замешкался. Санаторий выглядел внутри таким же ободранным, как и жилые дома: облезлые стены, осколки стекла, штукатурка и битый кирпич на полу да поломанная мебель вокруг. Тут побывали несколько поколений мародеров и бродяг. Но отдельные, как сказал бы дед, «артефакты» остались, вроде плакатов под стеклом о том, как важно соблюдать гигиену и как опасен СПИД.

Винтовка, которая всю дорогу казалась просто тяжелой и неудобной, оказалась еще и неухватистой. Стрелять из нее, как понял он, будет еще неудобнее, чем нести. Широкий нож-мачете в кожаных ножнах колотился об ногу.

Но все остальные уже исчезли в темноте холла. И где-то там вовсю уже шла драка. А значит, медлить было нельзя.

Своего первого врага он убил через минуту. Просто оказался первым, кто его заметил. Увидел явно чужого человека в зеленом камуфляже с листьями, который медленно поднимался из-за стойки, где когда-то, наверно, сидел какой-нибудь врач или дежурный. Поднимался, выставив перед собой «калаш». Данилов упер приклад в плечо, навел винтовку, как учили, и нажал на спуск. Фигура, подсвеченная собственным налобным фонарем, повалилась рядом с давно разбитым монитором. Зачем он только зажег свет? Видимо, занервничал и запутался.

— Прямо в лобешник. Молоток. А не хрен было фонарик на башку вешать, — отметил его поступок видевший все Семен. Но фонарик снял, обтер тряпкой и забрал себе вместе с обоймами. Про то, что надо собирать боеприпасы, им напоминать не надо было.

— Идем вперед в темпе, — бросил Пустырник. — А то они сейчас очухаются. Да не эти… эти уже всё, — он пнул одного из мертвецов с залитым кровью лицом. — Кореша их сверху.

Сашка успел заметить, что раненных врагов дорезали, причем сделали это не без злобной радости. В холле и двух соседних комнатах, куда они ранее кинули гранату, лежало не меньше двадцати трупов «зеленых». Все решила внезапность. Жалели только о том, что по-тихому разобраться с такой оравой было невозможно.

Они сами потеряли троих «двухсотыми». Это слово Сашка и раньше слышал от старших мужиков. Всех убитых он знал, но переживать из-за соседей, когда только что потерял близких, было бы странно. Раненых легко пока никто пока не считал. Они все были в строю и не жаловались. Тяжелых не было.

— Чисто. Больше в этом крыле никого, — объявил, ухмыляясь, Лысый. — Еще троих в коридоре порешили. Штык-ножами. Случайно прям на нас вылетели.

Утром дядя Женя рассказывал им, что в смутные годы после войны кто-то использовал это здание как крепость. Мол, раньше оно какому-то олигарху с Алтая принадлежало. Даже эмблема в холле осталась, с шестеренкой.

С тех пор, удачно расположенное, оно часто переходило из рук в руки. От кого-то из «насельников» остались пробитые проходы в стенах, укрепления из мешков с песком, бетонные блоки и обрушенные лестницы. Все, кроме двух.

Единственный проход, ведущий в другое крыло, отсюда был как на ладони.

Возле ближайшей лестницы Пустырник оставил сразу человек восемь.

— Лысый, на тебе эта точка, — произнес он. — А мы в спортзал. Там уже все на ушах, поди. Попробуем с наскока взять.

Подумав, Данилов решил, что тот поступил здраво, и на узкой лестничной клетке эти восемь смогут остановить целую сотню, если она будет спускаться здесь.

Бойцы сразу стали сооружать у дверей, ведущих в другой корпус, соединенный с этим галереей, нечто вроде баррикады из железных шкафов. Последние выстрелы они слышали как раз с той стороны.

Лысый был вооружен ручным «калашом»-пулеметом, который он подобрал с мертвеца.

— Вы обещали… — вдруг заговорил капитан Демьянов.

— Твои держатся. И еще немного продержатся. Мы сначала должны пленных наших освободить.

Наверху уже пару минут стояла тишина, которая могла означать что угодно — от патовой ситуации до победы чужаков над заринцами. На то, что заринцы одержали верх, никто не надеялся. Как-то незаметно, жители столицы, которых хотели недавно рвать на куски, превратились уже почти в «своих» — по сравнению с пришлыми из-за Урала.

Сашка увидел, что капитан нахмурился, но ничего не сказал, закусив губу. Штанина у того пропиталась кровью. Видимо, упал он неудачно, но слабость свою показывать не хотел.

Через пару минут раздался стук по батареям. С равными промежутками. Он мог означать только сигнал, который кто-то хотел до них донести.

А еще через минуту, высоко держа автомат над головой, к ним спустился человек в серой форме заринской милиции. Звездочек на погонах у него было на одну меньше, чем у Демьянова, зато он был даже крупнее рослого Семена Плахова. На нем была только камуфляжная рубаха с короткими рукавами, будто лето стояло на дворе.

— Лейтенант, ну вы даете, — произнес Демьянов, глядя на него. — Я думал вам уже каюк.

— А, капитан, ты живой, — пробасил человек-гора. — Кто это с тобой такие?

— Они из Прокопы. Я привел помощь.

— Из Прокопы? Так вот кто это вломился в здание? Мы вас из окна видели. Ну, лучше поздно, чем никогда. А мы тут это… победили.

Сашка давно знал, что в Заринске существует наследственный порядок занятия должностей. Но если твой отец крестьянин, то ты, конечно, можешь стать мастером. Но если твой отец боец милиции, то и тебе в нее дорога, если он лечит людей в больнице, то и тебе быть врачом, а если он жрец бога, то и ты, скорее всего, будешь священником с бородой. Все это было неформально, конечно, но соблюдалось почти всегда.

Отец Колесникова был военачальником и тоже отметился в алтайской войне. По всему вышло, что и сыну была открыта только эта стезя. Да он, похоже, и не жаловался. Как старший по опыту и возрасту — а был не моложе дяди Жени — похоже, именно он был настоящим командиром отряда, хоть формально и должен был подчиняться Демьянову.

— Я когда понял, что нас посылают в какую-то дыру, — объяснял он Пустырнику, — сразу решил, что дело керосин. Но приказ есть приказ. А эти пришлые из-за гор мне никогда не нравились. Водки нам халявной наливали… идиоты. Я что, с утра родился? Я, скорее, язык вырву, чем с ними… Как поняли, что не получилось нас со спущенными штанами взять, в честном бою быстро скисли и начали отходить, и по щелям ныкаться. Щас вот разбежались как тараканы. Будьте осторожны! Мы верхние этажи зачистили, но часть убежала по галерее в другой корпус.

— Об этих потом позаботимся, — кивнул дядя Женя. — Сейчас нам надо наших заложников вытащить. Мы сами справимся. А вы попытайтесь, чтоб из здания никто не убежал.

Зная, что с тыла больше опасности нет, они пошли вперед бодрее.

Вскоре они уже двигались по коридору, ведущему к спортивному залу. Как и снаружи, Данилову отрядили место в хвосте, и он в основном видел только чужие спины. Как и в первой схватке, он почти ничего не успел разглядеть. Только увидал, как впереди засверкали вспышки, а по ушам опять ударило громом выстрелов. Про то, что патроны надо беречь, похоже, никто уже не думал.

Наконец стрелять с той стороны перестали. Одним из последних Сашка прошел мимо четверых мертвецов в зеленом, которых сразили пули наступающих. Прислоненный товарищами к стенке рядом с убитыми врагами сидел и один застреленный прокопчанин.

Впереди показались большие двустворчатые двери из белого пластика. «Спортивный зал». Под табличкой кто-то гвоздем нацарапал, судя по всему давно, матерную надпись.

Сашка не заметил, как подобрался довольно близко к передовым. Он увидел, как подбежал к дверям один из сыновей Пустырника (кто именно, было не разобрать), и выбил их ударом ноги, отходя в сторону.

И правильно. Загрохотал чужой автомат, оттуда полоснули очередью. Полетели щепки от панелей на стене, но на линии огня никого не было. Бойцы прижались к стенкам. Пустырник что-то на пальцах, жестами объяснял Краснову-старшему и Семену. Похоже, готовились к штурму.

— Идите сюда, петушки! — услышали они голос из того полутемного коридора. — Щас вам палок накидаю!

И автомат заговорил снова.

Но голос человека показался Сашка знакомым. Узнали его и другие.

— Не стрелять, — приказал Пустырник. — Каратист, это ты, что ли?

— Нет. Это, мля, мой призрак. Вернулся из пекла, чтоб карать козлов. Черенком, мля, от лопаты.

— Узнаю чертяку… Такое никто изобразить бы не смог. Каратист! — заорал Пустырник. — Друган! Все у вас в порядке?

— Жека, ты, что ли? Как там тебя… Багульник?.. А, вспомнил. Пустырник! А где Андрей?

— Убили Андрея. Я теперь отвечаю за Прокопу. Временно.

— Вот сукины дети. А я… нормалек. Лучше некуда, — голос лидера Киселевки как-то сразу помрачнел, и он перестал паясничать. — Не стреляйте! Иду к вам.

Через несколько мгновений в дверном проеме показалась его невысокая, но крепко сбитая фигура. Данилов с трудом узнал главу соседнего поселения. Голова его была замотана окровавленной тряпицей, один глаз заплыл, но взгляд был злой и бодрый. Куртка, разодранная и вся в бурых пятнах, на нем была явно с чужого плеча.

— А чего это ты измочаленный такой? Тебя что, били?

— Пощекотали маленько, погладили. Висел в наручниках на шведской стенке. Эти шведы ее специально для пыток, что ли, придумали? Я должок вернул, когда браслеты порвал. Только им почему-то не понравилось, — и без того узкоглазый Айрат прищурился. — Пойдемте. Там многим нашим помощь нужна. Доктор соврать не даст. А вот и он…

Он обернулся и поморщился. Тот, кого он назвал доктором, был плотным лысеющим мужиком лет сорока в шерстяном свитере. А может и тридцати. Он сжимал красный пожарный топор. Но красным тот был еще и от крови — не только лезвие, но и топорище, и ладони киселевца тоже.

— Ты прости… я им руки отрубил, — объявил он Каратисту. — И головы. За все, что они сделали.

Топор упал на пол. Человек сел рядом и разрыдался, страшно, с подвывом, закрыв лицо руками.

Но никто уже не смотрел на него, потому что все побежали бегом, не глядя даже на командира. Потому что услышали голоса и стоны.

Когда они влетели в полутемный спортзал, Сашке показалось, что они попали в сырую холодную пещеру. В нос ударил тяжелый запах. Пахло испражнениями и кровью. Здесь в этом мрачном подземелье, набитые в него, как сельди в бочку, сидели пропавшие жители Киселевки и Прокопы.

Все или не все — это было не ясно. Но много. Очень много людей.

— Кира!!! — не помня себя, завопил Сашка что было сил, так что заболело горло. — Кира Краснова! Кира!

Нет ответа. Только перешептывается и жалобно стонет в темноте людское море.

— Женька! Женька Данилова! — закричал он опять. — Дед! Деда! Александр Сергеевич Данилов! Отзовитесь!

И снова нет ответа. Тут уже другие из бойцов-мстителей начали звать своих родных по именам, и поднялся жуткий гам. Кто-то откликался и по одному или группами выбирался из темноты. Шли неуклюже — у многих мужчин были еще связаны руки. От некоторых пахло так, будто их заставляли целый день мочиться под себя. Вот прошел, подволакивая ногу, отец одного из Сашкиных друзей. Многие ковыляли так, словно им отбили все внутренности. У женщин руки чаще были свободны, но все они были бледны как привидения. Одежда была рваной, на лицах синяки. Различать лица в темноте было трудно, но парню показалось, что он узнал одну из соседок. Но он не успел ее остановить и расспросить, прежде чем она была унесена людским потоком.

И были трогательные сцены встречи, объятья, слезы…

Но Сашка на этом коротком празднике освобождения был лишним. Никто к нему не вышел. Тогда он сам вырвал у обалдевшего Семена, который прижимал к себе трясущуюся жену и двух дочек, налобный фонарь («Трофей, моё!») — тот настолько опешил, что не возражал.

С ним на голове он кинулся в толпу.

И все равно найти кого-то впотьмах было непросто, а окна оказались заколочены досками. Но парень шел вдоль стены мимо еще не поднявшихся, сидящих на полу людей. Некоторые лежали — как бревна, и только по слабым движениям было ясно, что они живы. Над ними он наклонялся и светил в лицо. Некоторые с криком заслонялись от него. Одна девушка, которая ему показалась похожей, закричала и замахала руками. Глаза ее были безумными. Светлые волосы сбились колтунами, будто их драли или кто-то бил ее головой об пол. Только теперь Данилов заметил, что к ноге у нее собачьей цепью прикована гиря килограммов двадцати.

Как ни странно, но он ее узнал.

Вроде бы ее Маша зовут, и ее недавно замуж выдавали. Отец как глава поселения дарил молодым какой-то инвентарь от общины.

Тут Сашку чуть не сбил с ног метнувшийся к ней здоровый мужик, в котором он узнал ее мужа. Данилов не вспомнил его имени, но вспомнил, что тот хороший плотник. В руках у мужчины были клещи, ими он в два счета перекусил цепь, укрыл жену пледом и понес к выходу.

Внезапно в зале громыхнул одинокий ружейный выстрел. Все замерли.

Сашка повернул голову.

Пустырник стоял в середине зала на куче спортивных матов. В руке он держал горящий файер, бросавший красные отблески на его грубое лицо. Рядом стоял Каратист с «Сайгой» наперевес. Ствол был направлен в потолок.

Тут же стоял и Демьянов. Если до этого на него жалко было смотреть, то теперь он как-то собрался и распрямился. Ему наконец-то разрешили взять оружие — то ли «калаш», то ли тоже «Сайгу», и он сжимал ее твердо.

— Тихо всем! Устроили индийское кино, мля! — услышал Александр резкий голос Пустырника. — Слушайте сюда! Заринцы нам теперь не враги!

«Как не враги? Почему не враги?» — прошелестело над толпой освобожденных, но Пустырник вопрос проигнорировал.

— Враг у нас теперь общий. Это те, кто носит значки с Сахалином, кто пришел из-за гор, кто носит зеленый камуфляж. С ними мы должны разобраться. Их осталось не больше пятидесяти человек, и они укрылись в соседнем корпусе.

Мужчины из пленных оживали и приходили в себя. Кто-то быстро сгрызал сухарь, другие перехватывали глоток воды из поданной кем-то фляги. Резали друг другу веревки, вскакивали на ноги и разминали себе затекшие конечности.

Данилов видел, как передавали из рук в руки трофейное оружие. Те, кому не хватило огнестрельного, разбирали ножи, железные трубы и инвентарь вроде ломиков и тяжелых гаечных ключей.

В это время в освещенный круг вбежал один из бойцов из группы Лысого, которого Данилов запомнил по трофейной ушанке. Наклонившись к уху командира, тот что-то быстро проговорил. По лицам их ничего нельзя было прочесть, но Пустырник, только дослушав, сразу же пересказал заринскому капитану, отчего тот сначала просиял, а потом, подумав, нахмурился.

Затем временный вождь поднял руку, призывая к тишине и вниманию.

— Слушайте сюда! Не всех «зеленых» удалось убить. Минимум половина сбежала! Ушли, как крысы, по пожарной лестнице. Бросили не только мертвых, но и раненых.

Толпу облетел вздох то ли удивления, то ли облегчения.

«Не захотели на два фронта воевать, — подумал Сашка про сбежавших. — Решили, что пришла заринцам большая подмога, и дали деру. Знай они, что мы жалкие недобитки, могли бы еще отбиваться…»

Все это было так невероятно, что он на короткое время забыл о поисках родных, по-детски решив, что если их нет здесь, значит, где-то они должны быть живые и здоровые.

Еще недавно всё казалось безнадежным, и вот уже враг бежит, а они… победители?! Вместе с недавними неприятелями-заринцами?!

Кто-то выломал одну из досок, и в спортзал хлынули лучи утреннего солнца. Но вместе с солнцем в помещение проник и холодный ветер. Хотя в загаженном спортзале, где пахло как на скотобойне или в свинарне, оставаться было нельзя в любом случае.

— Мужчины с Прокопы и Киселевки! — продолжал Пустырник. — Я знаю, вы устали. Особенно те, которые побывали в плену. Я знаю, вы хотите с семьями побыть. Но это так оставлять нельзя. Если дать им уйти, они могут вернуться, и не одни. Вы что, не хотите им кровь пустить?! За наш позор и за тех, кого больше нет! Они убили почти две сотни наших и многих перед смертью мучили. Убили нашего вождя. Спалили наши пожитки и пытались сжечь детей и стариков живьем. Поймем и простим их?

Ответом командиру было несколько криков.

«Никогда!», «Порвем их, а потом простим!», «Найдем и кожу снимем!»

Остальные выражали свои чувства иначе. Глухим ворчанием. Но ярости в нем было не меньше, хоть она и мешалась с болью.

— Все, кто хочет остаться, могут остаться, — продолжал Пустырник. — Дел и для них хватит. Те, кто плохо себя чувствует — никуда не пойдут. Остальные готовьтесь. Через десять минут мы выступаем!

Очень быстро с двух сторон разобрали баррикаду между этажами, чтоб заринцам было проще спуститься — и вскоре два отряда, недавние враги, соединились.

— А твои люди молодцы. Отбились да еще и наваляли им… Чувствуется школа старого Богданова, — спускаясь по лестнице, говорил капитану Демьянову Пустырник. — Вы нам пленных не дадите?

Сашка шагал тут же в сопровождавшей их группе.

— Хотите сами допросить? — спросил молодой капитан.

— Хотел еще пару вещей узнать, — объяснил дядя Женя.

— Э-э… Опоздали вы, — Демьянов замялся. — Там уже некого допрашивать. Наши мужики их всех в куски порубили. Сами понимаете, когда начинают спящих убивать… это даже овцу разозлит. Теперь эти ребята даже на трансплантацию не годятся.

Надо же, какие они в Заринске ученые, раз даже такие словечки знают. Сашка не знал, что такое трансплантация.

Впрочем, трогательного братания не получилось. Заринцы и ополчение Киселевки с Прокопой смотрели друг на друга по-волчьи, настороженно и шагали раздельно.

— Они взяли впопыхах не самые лучшие машины, а в остальные даже из строя не вывели. Уже ясно, что поедут они на запад. А наши новокузнецкие друзья нам помогут дорогу грамотно выбрать, — Пустырник указал на двух оборванных хануриков, когда-то живших на улицах бывшего индустриального центра. — Догоним и перевешаем как поганых собак.

Да, теперь они как по волшебству поменялись местами. И теперь сибиряки уже сами ловили и добивали тех, кто пришел к ним без спроса и не в гости.

После вчерашней безнадеги Младший чувствовал сильное облегчение. Оставалось найти своих.

— Ты, ты, ты и ты, — Пустырник указал на двух подростков не старше восемнадцати и двоих раненых воинов. У одного было забинтовано плечо, другой хромал на одну ногу. — Заберите вещи из домов, где мы сидели в засаде. Пленного типа с Волги там в кладовке не забудьте. Если никто не опознает его как мучителя и насильника, пусть благодарит богов. Будет жить пока. Все-таки последний живой информатор.

Сашку, который хотел улизнуть, чтоб продолжить поиски, дядя Женя просто схватил за рукав.

— И ты тоже, Саня. Помогайте бабам, старым и мелюзге. А мы поедем, — бросил он остающимся. — Тут в санатории есть несколько «буржуек», горючка, палатки, спальники и много прочего добра. Со жмуров ихних снимите куртки, куртки у них хорошие. Про тех, кого из Автоцентра спасли, не забудьте. И ждите нас. Мы вернемся скоро. А до них мы доберемся в любом случае. Живые или мертвые.

Через пять минут все, кто хотел и мог, уже были готовы к походу. Они строились во дворе — со стороны, противоположной той, с которой люди Прокопы атаковали санаторий.

В коридоре кто-то бурно выражал восторг — сиплым лающим хохотом. Хотя, может, просто нервы сдали. Многие из них от того, что на них свалилось, были близки к помешательству.

— Вы рано радуетесь. Там еще врагов до жопы, — услыхал Сашка голос одного из Красновых.

Это можно было перевести как: «Кое-кто из нас не увидит завтрашний рассвет», но сказать такую фразу не решился бы даже такой отморозок, как Лысый. За это могли морду набить. Сейчас, после воссоединения, отчаяние исчезло и жить всем хотелось.

Второго брата видно не было. Может, он тоже искал Киру? Данилов обошел весь спортзал и расспрашивал всех, кого можно. Ни следа ее! Впрочем, про Женьку с дедом он тоже не забывал.

Только когда все утряслось, начали пересчет живых и неживых. Оказалось, что кроме тех, про кого точно известно, что они мертвы — таких было почти сто восемьдесят человек — было еще не меньше сотни тех, которые просто пропали. И три дорогих ему человека оказались среди них. Хотя это лучше, чем знать наверняка, что их нет на свете. Это давало надежду.

Его надежде оставалось жить всего десять минут. Он бы многое отдал за то, чтобы не знать… Чтоб тешить себя мыслью. Но реальность решила не играть с ним, а сразу открыла свои карты.

— Она здесь! Брат! Артем! Иди сюда.

Голос звучал настолько незнакомо, что он сначала даже не узнал Артура Краснова. Мертво звучал голос.

Но первым подошел не брат, а именно Саша.

Не удивительно, что они не нашли ее сразу. Кто-то отнес ее в самый дальний угол, где стоял тот спортивный инвентарь, который наверно был еще до войны потертым и старым.

Когда он подбежал, Артур стоял, склонившись над чем-то белеющим на полу.

Кто-то бросил ее там, как сломанную вещь, как мусор.

Лицо было нетронутым. Бледным и отрешенным.

«Что они знают такого, чего не знаем мы?»

Может, там ответы на вопросы? Может, незачем бояться того, что там?

Волосы аккуратные, будто она их пригладила рукой.

Одна нога в сапожке, в том самом, в каких она была, когда приходила к нему на день рожденья. Вторая босая. И курточка — та же, в которой она приходила к нему. В тот день, когда он еще не знал, что время отсчитывает последние секунды прежней жизни.

Только ткань запачкана черной грязью и красной кровью и порвана в двух местах, будто цеплялась за гвоздь.

«Пока она была жива, она бы никогда не…»

Ну, вот он и произнес эту страшную фразу. Пусть даже и не вслух.

Колготок, теплых шерстяных, в которых она была в тот момент, когда они садились по машинам и телегам, на ней не было. Юбка была чуть ниже колен, что для Прокопы коротко. Но сами колени были видны.

Левая рука лежала чуть в сторону, будто отброшенная в последний момент подальше. Кровь из раны не текла. Хотя у живого человека из такого пореза — вдоль вены, а не поперек — должна течь потоком.

Лицо как мел. Глаза закрыты, будто уснула.

Синяки и ссадины на голых коленках. Один сплошной синяк — во всю левую. Кожа здесь была почти нормального цвета.

«Бойся хромых. Они заберут твои ноги…»

Почему-то Сашка вспомнил, что многие из чужаков ходили, чуть прихрамывая и в раскорячку. Сапоги у них видимо были неудобные и натерли.

А у него самого ноги просто подкосились. Он чуть не упал.

Следов от ожогов или порезов он не заметил.

Ее не мучили. Она убила себя сама. Не вынеся.

Только сейчас Сашка вспомнил и осознал неуклюжие слова Каратиста, которые тот произнес негромко, явно для одного Пустырника.

«Бабы… точнее женщины. Точнее, девчонки. Ты… это… не лезь пока к ним. Не всех, но некоторых эти твари… ну, ты понял меня. Но это ничего. Забудут! Память, она такая, особенно девичья… А позора тут нет. Всех взамуж возьмут, и никто слова не скажет. Это по беспределу. А если кто из наших будет шептаться — я сам тому пасть порву, как Геракл змею. Ты понял меня? Все срастется, всё заживется».

Выходит, он ошибался, этот тертый жизнью вождь киселевцев.

Тут же рядом лежало и лезвие. Крохотное и ржавое. Вряд ли она принесла его с собой. Скорее, оно лежало тут уже много лет.

Будто дожидаясь.

Было оно очень тупым, и когда Сашка машинально провел по его кромке большим пальцем, то даже не оставило надреза. Чтобы располосовать им руку так, надо было приложить всю силу.

«Зачем? За что?»

Он не смог заставить себя даже коснуться ее. И не нашел никаких слов, ничего.

Несколько минут Данилов просто сидел на грязном полу, глядя на облупленный потолок. В душном зале он почувствовал себя плохо. Поступающего в помещение воздуха было недостаточно, и, не заговаривая ни с кем, он пошел, держась за стену.

Вскоре он был у запасного выхода. С этой стороны здания прокопчане еще не были. Тут бой вели заринцы — отсюда сбежали чужие. Но все эти вопросы были сейчас от Сашки далеко, как Марс.

Парень поднял глаза на стену соседнего дома. И вместо ответа на его немые вопросы в лицо ему ударили буквы, сложившиеся в дикую надпись, написанную вроде бы без единой ошибки:

Орда — значит «порядок».

Коричневой краской. Такую, кажется, делали на химическом заводике лакокрасочных товаров в Заринске. И больше нигде в известном мире. Несколько раз ее привозили в Прокопу с караванами. Налита она была в еще довоенные жестяные банки. Кто-то не поленился даже забраться повыше, встав ногами на козырек маленького магазина, чья вывеска давно отвалилась.

Александр вспомнил и опять пережил то, что случилось с ним несколько дней назад… А ведь казалось, уже целая вечность прошла.

Слепое пятно в его памяти исчезло, и он снова увидел то, о чем запрещал себе думать. Момент атаки. Крики, выстрелы, хлопки падающих мин.

Он «вспомнил» и то, чего пока не мог видеть своими глазами.

Похороны погибших на пригорке у шоссе. Те, кого они оставили для этой скорбной роли — с лопатами. Лицо отца, такое же спокойное и серое. Лицо бабушки Алисы, бледное и почти такое же неживое. Дядя Гоша, который, похоже, еще ничего не понял. Все остальные, беззвучной чередой проходящие мимо и кидающие горсть земли в братскую могилу, прежде чем засыпать липкой глинистой почвой и заровнять ее.

Копать каждому отдельную они не имели возможности.

Внезапно парень почувствовал, как с беззвучным щелчком сжалась внутри него до предела невидимая пружина. Горе тому, кто попадется ему в руки, когда она будет разжиматься.

Он понял, что есть единственное оружие у маленьких и слабых против тех, у кого власть и сила. И это оружие — готовность бросить свою жизнь в огонь и, пусть умирая, забрать обидчика и мучителя с собой.

Вот только слез уже не было. Видимо, и они кончаются.

Прошло еще минут пять, прежде чем он смог вернуться в спортзал.

Братья, похожие как горошины, среагировали совсем по-разному. Сашка видел, как Артем бормотал себе под нос что-то бессвязное про их девочку, которую они не уберегли. Какие-то глупости про то, как они были к ней невнимательны.

Как будто это имело теперь значение?

И плакал тот, хоть и не в голос. Слез не скрывал, то и дело смахивая их огромным кулаком.

Артур вел себя иначе, хотя под маской мнимой сдержанности буря у него в душе могла быть ничуть не меньше. Он ходил, тяжело печатая шаг, стиснув зубы и сжав кулаки. Сашка вспомнил тот зубовный скрежет, который если верить легендам, можно услышать в преисподней. Вот примерно так скрежетал зубами Артур Краснов.

Достанется же тем, кто попадется ему под руку. Хоть своим, хоть чужим.

Сам Сашка опять почувствовал, что земля уплывает, как ковер, который выдернули из-под ног. Его клонило на правый бок, как судно в шторм, так что он несколько раз наткнулся на стену. Пришлось приложить все усилия, чтоб не упасть.

Он почему-то вспомнил ее стих, один из последних. Да, она не только верила в звездные корабли и космические города (виной тому был, конечно, ее дедушка фантазер-коммунар Борис Олегович). Еще она писала стихи. Больше Саша не знал никого, кто бы это делал. Даже дед, и тот говорил, что поэт в нем давно умер.

Стих этот он тогда не до конца понял и только сейчас догадался, что он про смерть:

Это не кровь. Это красная паста.

Так вытекает жизнь.

Верить и ждать здесь всегда напрасно.

Доли не избежим.

Это не кровь, это красная ручка.

Так наступает мир.

Вновь будет вьюга мести беззвучно

Средь городов-могил.

Это не кровь это красная маска,

Так наступает тьма.

Всех нас своей леденящей лаской

Поработит зима.

Это не сон, а сто лет молчанья,

Мы не проснемся вновь.

Все, что случится — то не случайно.

Это совсем не кровь…

Услышав фырчание моторов, Данилов выглянул в окно — да так, что чуть не свалился вниз. Сквозь туман Сашка разглядел силуэты грузовиков. Люди быстро занимали свои места в кузовах. Объединенный отряд уже готов к отправлению. Первая машина — большой КамАЗ, доставшийся от чужаков — тронулась с места и катилась по подъездной дороге санатория к воротам. За ней сорвалась с места другая — заринский легкий броневичок. С надетыми на колеса цепями им был не страшен даже снегопад.

Они уезжали и не собирались его ждать.

— Подождите! Подождите! Я с вами! Чтоб вас всех! Подождите!!!

Он побежал к лестнице, и это было его ошибкой. Конечно, все поняли, куда он направляется, и остановили.

— Санек, остынь. Ты сейчас не в том состоянии, — он с трудом узнал в говорящем деда Федора, который был за старшего. — Это работа для волкодавов. А для тебя пока есть дела здесь.

И действительно, скучать ему не дали. Надо было обустраивать временный быт. Размещать несколько тысяч человек — сколько получится в санатории, остальных в соседних домах. Инвентаризировать остатки вещей и продуктов. Условия тут будут совсем не те, к которым они привыкли. Все самое ценное и редкое пропало — враги забрали и увезли не только оружие и патроны. Так же, как и животные — главная ценность, которой община так гордилась. С ног сбивались и те несколько человек, кто худо-бедно понимал во врачебном деле. Ну а те, кто был и молод, и не ранен, просто обязаны были вкалывать за троих. Одних только дров надо было наготовить уйму.

День уже клонился к вечеру, когда они позволили себе передышку. Сашка почувствовал, что вместе с ночью, которая наползала на мертвый город, в сердца людей опять забиралась тревога.

В девять вечера дед Федор выставил кое-как вооруженные караулы.

От отряда мстителей так и не было никаких вестей.

Закончив рубить дрова и таскать воду, Сашка попытался заставить себя съесть несколько вареных картофелин, которые ему почти насильно сунули в руки. Но еда не лезла в горло. С трудом он заставил себя разжевать одну и выпить кружку горячего напитка из разных трав, подслащенного чем-то вроде таблеток сахарина.

— Когда они пошли, чтоб заринцев перебить, то оставили всего шестерых уркаганов с нами, — объяснил Сашке пожилой мужик из Киселевки, с которым им вместе выпало таскать тяжелую поклажу. — Думали, мы бебекать и мемекать будем, раз у них автоматы… «Ой, не бейте нас, пожалуйста, добрые господа-товарищи». А мы их… того. Голыми руками. Четверых, кто кинулся первыми, они застрелили. Но остальные просто свернули им шеи. Даже пулемет не помог. Они до него просто не добежали. Жаль, поздно. Поздно! Герои… только и могли, что на женщинах отрываться, да и то на связанных…

Он сплюнул.

— Я, кстати, скорняк, — представился Сашке незнакомый мужик. — Это не фамилия. Это значит, меховщик и кожевник. А фамилия у меня красивая, совсем не под стать мне. Соловьев. Петр Максимыч. Это правда, что говорят про твоего отца?

Сашка кивнул.

— Андрей Саныч… вот уж не ожидал. Он всегда таким… крутым казался. И надо же… сукины дети.

— Бессмертных нет, — сумрачно ответил парень. — Вы случайно не видали моего деда, старшего Данилова?

— Помню такого… Так он не с вами? Здесь его нет. Могли и грохнуть по дороге. Вряд ли он сбежал. Все-таки возраст… Мне они дали три раза прикладом по голове, так я вообще ничего не помню, как нас вязали и гнали.

Он показал на свои руки, закатав по очереди рукава. Багровые следы покрывали их до самого плеча.

— «Бычки» тушили. Курева у них с собой много. А хорошо их наш доктор уработал, — он показал в угол, откуда исходил особенно резкий медный запах крови.

Данилов чуть не наступил в красный ручеек, струящийся по полу, который вытекал из-под ветхого брезента.

— Мы свалили их там, чтоб дети не видели, — объяснил Максимыч.

Что-то в его словах показалось Сашке настолько наивным, что он усмехнулся. Дети?.. Они и так насмотрелись и натерпелись по самое не могу. Кто мог пережить то, что им выпало и остаться ребенком?

А ведь он сам им был. Всего три дня назад.

Теперь же он был не просто одним из взрослых в мирное время. В этом ничего страшного бы не было, хоть и прибавилось бы хлопот. Но теперь на него без предупреждения, как гиря, упала ответственность за тех, кто младше или слабее.

Особенно ему, конечно, было жаль сироток. Их было много — одних только полных сирот, о которых теперь некому было заботиться, кроме дальних родичей и соседей, оказалось почти десяток. И это если не брать тех, кто был, как он, сиротой совершеннолетним. А сильнее всего было жаль самых маленьких. Хорошо хоть не было среди них новорожденных и младенцев, потому что захваченный у бандитов паек — грубая пища из сухарей, вяленного мяса и других таких же вещей, им мало бы подошла. А коровы или хотя бы козы у них теперь неизвестно, будут ли.

Мертвых «зеленых» в итоге, оттащив подальше в угол двора, сбросили в открытый канализационный люк. Предварительно с них сняли их хорошо утепленную форму. В Прокопе такой почти ни у кого не было, и это был хороший трофей.

Со своими мертвыми пока ничего не делали. Пустырник сказал: «Мы сами. Когда вернемся». И слава богу, подумал Данилов.

Потянулись часы ожидания. Сашка никогда не считал себя хорошим психологом, но видел, как женщины, оставшиеся в санатории, волновались за мужей, отправившихся добивать врагов. Оно и немудрено.

Он завидовал тем, чья семья сейчас была в сборе. Как же он им завидовал…

Поздно ночью выпала его очередь идти в дозор. Вместе с еще тремя пацанами его возраста они охраняли здание. Свою винтовку он уступил кому-то более умелому, и на время у него было гладкоствольное ружье.

Больше всего людей разместили в самом санатории. Храп и прерывистое дыхание спящих были слышны даже в коридоре.

Другие два таких же отделения охраняли маленький лагерь, раскинувшийся вокруг «Полухинского», снаружи. Все они были набраны из таких же детей, стариков и калек. В соседних домах огни уже не горели. Там уже растопили печки или костры прямо на полу в квартирах, обложив очаг камнями, приготовили скудный ужин из чего было и отправились на боковую.

В комнатах первого этажа, в одну из которых Сашка заглянул, люди спали вповалку. Никто не раздевался. Наоборот, надели на себя все, что можно, как капуста. Буржуйки давали достаточно тепла, но трудно было дышать — мало было кислорода. Все щели были заткнуты и законопачены.

Тем, кому было нужнее всего, отдали палатки и спальные мешки. Самых маленьких родители клали между собой.

Кто-то плакал и причитал во сне тоненько, иногда не ясно было, ребенок это или взрослый.

Им еще повезло, что мороз пошел на убыль, а вскоре за окном зашелестел дождь. Осень показывала зиме, что время той еще не пришло. Под ногами на улице должна была быть настоящая слякоть. Как бы не завязли машины.

Усталость к этому времени сморила всех. Даже тех, кто думал, что больше спать не сможет. Тревожным сном забылись перевязанные раненные и те, кто пережил издевательства в бывшем спортзале.

Запахи временного жилища на время создали в голове Сашки иллюзию, что мирная жизнь никуда не делась. Но он прогнал ее. Это ложь. Черта пройдена, и назад дороги не будет.

Возможно, это последняя передышка. Куда они теперь пойдут? Без техники, без пожитков, без еды?

Ясно, что о горном Алтае придется забыть.

Дед Федор что-то туманно говорил, что в разговоре с заринцами вожди — Пустырник и Каратист — приняли решение возвращаться. То есть объединяться обратно с державой.

Проблема только в том, что самого государства не было. Заринск захвачен врагом. Этими самыми «зелеными». И правит там Артур Бергштейн, который этим «зеленым» то ли друг, то ли слуга. И это он подписал указ обдирать все деревни как липку. И он же направил заринскую милицию в Прокопу и Киселевку. Захара Богданова никто не видел много недель и есть сомнения, что он вообще жив.

Дед Федор объяснил, что бойцы из отряда милиции, которым командовал капитан Демьянов, хотят вместе с ними идти на Заринск, чтобы освободить законного правителя Богданова из подвала, а Бергштейна повесить на осине, потому что именно на ней полагается вешать иуд и предателей.

«Вернутся, тогда больше узнаем», — отмахнулся старикан от дальнейших запросов.

Было около четырех утра, и Данилов уже почувствовал, как у него слипаются глаза (а до смены караула оставался еще час), когда из окна в торце здания он увидел красный огненный росчерк, похожий на комету, после которого в небе остался висеть ярко горящий огонек, который должно было быть видно издалека.

«Фейерверк?»

Только через мгновение он догадался, что видит сигнальную ракету. У них их было довольно много, но почти все из них были уже испорчены.

— Так дело не пойдет, — покачал головой кожевник Соловьев, который откуда-то материализовался прямо у Сашки за спиной. — Надо радиосвязь наладить.

Дед Федор с ним согласился.

— Но главное, что они возвращаются. И с победой.

Встреча была радостной почти для всех. Раненых было довольно много, но убитыми мстители потеряли всего одного человека. Зато группировка «зеленых», которую отправили в восточные поселения, просто перестала существовать.

Несколько часов они гнали их через промзоны, которые тянулись отсюда далеко на запад вдоль железной дороги. Пока не зажали на территории фабрики, где раньше делали кирпичи — там, откуда никакого пути у них не было. Тогда объединенный отряд заринцев и прокопчан-киселевцев сумел хорошо использовать и четырехкратное преимущество в людях и машинах, и помощь местных проводников.

Ответный огонь был вначале довольно сильным, но когда чужаки поняли, что шансов у них нет и их медленно прижимают к развалинам кирпичных цехов и высокой бетонной стене, во время короткого затишья кто-то выбросил серую тряпку на длинной палке.

Сашка слышал, как еще перед отправлением, стоя на лестнице, Пустырник учил молодого Демьянова. «Обещай им хоть луну с неба. Сам слово даешь, сам назад можешь взять. Мы не в рыцарей играем. Главное, людей сберечь и гнид побыстрее перебить».

На что они надеялись, когда сдавались?

Как Лысый и обещал, умирали пришедшие из-за Урала на пару минут быстрее, чем могли бы. Эту милость им оказали за то, что те хотя бы не убили пленных в Автоцентре.

Машины чужаков и другие трофеи победители привезли с собой. Особую радость вызвал захваченный бензовоз, хотя он и был больше, чем наполовину пуст.

Трупы врагов бросили как есть. И в мертвом здании мертвого города они будут пиршеством для любителей падали. Есть в человеческом теле микроорганизмы-паразиты. Некоторые из них вызывают болезни. А другие не вредят, пока человек жив. Они терпеливо ждут, когда тело умрет. И только тогда принимаются за работу. Жизнь после смерти — это и есть пир червей и бактерий. Это их жизнь. Так из одного становится много, а плоть становится прахом и землей, на которой потом вырастет трава.

Через полчаса в большой и светлой комнате, где раньше был кабинет директора этого санатория, за большим столом собрались вожди и командиры обеих союзных сторон. С тяжелыми напряженными лицами они сидели по разные стороны стола, на полированной поверхности которого было выцарапано столько матерных скабрезностей, что они казались языческими письменами.

Комнату освещали несколько керосиновых ламп.

— Ну что, братишки… начнем.

Данилов сидел через три стула от Пустырника — вполне почетное место, впрочем, он знал, что его не заслужил и все это сделано из уважения к человеку, которого больше нет.

— Если не секрет, когда тебя назначили командиром милиции? — задал первый вопрос дядя Женя, адресуя его Демьянову.

— Чуть больше недели.

— А предыдущий был не Юра Масленников?

— Нет. Егоров. Тоже молодой. Но он в пустыне исчез. Говорят, дезертировал. Масленников был до него. Но он умер, от сердца, через день после того, как Богданова сняли.

— А как народ отнесся к тому, что Богданова… сняли, как ты выражаешься?

— Ну… ворчали. Нескольких человек бросили в казематы за это.

— Тут вопросов больше нет. Поворчали и перестали. Даже мне с моим средним умом видно, что ниточка тянется к одному человеку. И тут не надо быть гением, чтоб дотумкать. Знаете, ваш город в опасности. Офигенной опасности.

— Дядя Женя, погоди. Дай ему пару ласковых сказать. А ваши где были, когда наших… резали и трахали? — глядя Демьянову прямо в глаза, вдруг произнес Артем Краснов, вставая с места. На лице у него заходили желваки.

«Вот его-то они вообще сюда зря посадили. Как бы не было беды», — подумал Сашка.

И то, что он внешне выглядит как замерзшая глыба льда, еще ни о чем не говорит. То, что все в комнате были при оружии, только добавляло риска. Хорошо, хоть автоматы оставили за дверью. Зато пистолеты и ножи были у каждого и в пределах досягаемости.

— Мы не знали, что так будет. У нас эти ребята, «сахалинцы», вели себя мирно. Даже помогали нам порядок наводить. Нам сказали, что вас мирно переселят и заберут только излишки.

— Сказочный долбон. Простите мой французский, — опять пробормотал Лысый.

Пустырник бросил на него свирепый взгляд.

— Нам сказали, что СЧП пришло сюда навсегда. Что наладят торговлю, паровоз пустят … — продолжал капитан Демьянов.

— Паравоз-шмаравоз, — передразнил Волков. — А если скажут отрезать себе члены, вы отрежете?

— Поплачут и отрежут, — ответил вместо заринцев Лысый. Про него говорили, что после этой ночи его коллекция ушей пополнилась новыми экспонатами.

Как ни молод и неопытен был командир «милиции», а такое обращение он был терпеть не намерен.

— Да если бы вы спокойно отдали излишки, нас бы сюда вообще не послали!

— А ху-ху ни хо-хо? В смысле а морда у вас не треснет? — глаза Волкова налились кровью. — А то, что они нашим пальцы резали и покойников минировали, это нормально? Дело житейское?

Перепалка грозила перерасти в конфликт. Еще немного, и дошло бы до драки. А там и стрельба. Сашка напрягся, чувствуя, как наэлектризован воздух в комнате.

— Тихо! Тихо вы все, я сказал! — Пустырник не стукнул кулаком по столу, но звук его голоса прозвучал, как удар. — Хватит собачиться.

— Мне жаль, что так вышло. Мне стыдно, — наконец выговорил капитан. — Но мы должны вместе действовать, ведь так? Враг моего врага мой друг.

— Не всегда. Если волк сожрет моего врага, он станет мне другом? — Пустырник криво усмехнулся.

— Я бы любому серому за Бергштейна кусок телячьей вырезки бы кинул, — услышал Сашка шепот Лысого.

— Мы не звери, — продолжал гнуть свое Демьянов.

— Докажите. Мертвых не вернуть, но помогите нам вернуть то, что мы потеряли… Я о материальных вещах. Крыша над головой, еда, топливо, посевной материал. Живность. Патроны. Насколько я знаю, у вас в Заринске закрома и склады ломятся от добра. Но хочешь, я тебе скажу, в чем проблема? В том, что прямо сейчас твой город обдирают, как лоха, и пускают по кругу, как дешевую шлюху. И вам наша помощь сейчас нужнее, чем нам ваша.

— Что вы имеете в виду?

— Такие вещи просто так не делаются. Ты себя можешь утешать мыслью, что конкретно эта рота «зеленых» съехала с катушек, потому что хотела сбежать в пустыню, а остальные белые и пушистые. Но я вижу, что от всего этого воняет так, будто большой слон издох. Где сейчас расквартирована ваша хваленая «милиция»?

Пару секунд Демьянов колебался, думая, может ли он выдавать эти сведения, но потом сдался:

— В городе осталось всего человек двести. Остальных отправили на усиление гарнизонов в поселки Алтая и на север, к Новосибу. И к вам, конечно.

— Их всех сопровождают ваши новые… союзники?

— Нет, только тех, кто недалеко пошел. А в городе СЧПшников человек пятьсот-семьсот.

— Как думаете, живы ли ваши товарищи? Почему вы, блин, такие слепые и не видите, чьи уши за всем этим торчат?

Демьянов молчал. Лицо его помрачнело. Легко было понять, что он чувствует. Приуныли и остальные заринцы. И опять прокопчане и киселевцы словно поменялись местами, теперь уже с ними. Если они все в сборе и на родной земле, то у этих дома был враг, коварный и хитрый, об опасности которого большинство живших там даже не догадывались.

— Нельзя терять даже минуты, — произнес Пустырник. — Очень скоро они догадаются, что здесь случилось. Зря вы, конечно, радиста ихнего пристрелили… ну ничё, в горячке и не такое бывает. Но тот тип, которого мы скрутили… говорит, что он старшина и его тоже иногда за радиостанцию ответственным делали. Он говорит, что раз в день, в двенадцать ноль-ноль они должны выходить на связь.

Захваченная в бою на первом этаже рация «Ангара» стояла тут же на столе. Ее уже проверили — работала нормально. К счастью, ее не успели повредить.

— Поиграем в радиоигру. Повесим им на уши липу, что сибиряки друг друга поубивали, а трупы в карьер сброшены. Они так обрадуются, что нескоро нестыковки заметят. А когда заметят, мы будем уже к городу подъезжать.

И было решено двигаться походным порядком на Заринск, как можно быстрее. То есть как рассветет. Дальше спор шел уже только о деталях.

Неопытный Демьянов, который рвался теперь быстрее вернуться домой, предложил срезать напрямую. Какие-то там были давно заросшие травой грунтовые дороги. Но Пустырник, хоть и не так много путешествовал в этих краях, между Кузбассом и Алтаем, сразу сказал, что половина машин застрянет, а у второй подвеска разлетится вдребезги. Дороги эти, мол, давно уже в целину превратились, которую никакому Шолохову не поднять.

Заринцам пришлось согласиться.

Расстояние от Новокузни до Заринска по прямой было сто пятьдесят километров. Но вертолетов у них, увы, не водилось, чтоб горы, леса и овраги пересекать. По довоенным шоссейным дорогам — получалось уже километров триста. А если объезжать заторы, размытые и занесенные землей участки — то и все четыреста-пятьсот будет.

Даже если гнать день и ночь, рискуя вылететь в кювет или перевернуться, понадобится целый день. Машины не те и дороги не те, чтоб гонять, как раньше.

Еще несколько грузовиков — обычных, без пулеметов — подогнали новокузнечане. К ним давно не было топлива, а так они были вполне на ходу. За них пообещали потом расплатиться патронами.

В грузовики и джипы, которых у них теперь было восемнадцать штук, могло войти самое большое пятьсот человек. Но это почти совпадало с числом тех, кто был в состоянии драться и представлял собой боевую единицу, а не ходячий труп.

Но, самое главное — это означало, что опять придется расставаться с женщинами, детьми, стариками. И оставлять тех, кто не может воевать, пусть временно, но одних.

— Отвезем их обратно. В Прокопу. Всех, даже твоих, Каратист. В тесноте да не в обиде. Тем более это временно. Никто уже ни в какие горы не идет… Но и на старом месте мы погибнем этой же зимой. Без скота, без кормов, без запасов. Без ничего!

— Так что нам делать? — впервые подал голос по-восточному сдержанный Каратист.

— Воевать, — ответил Пустырник. — Своей кровью купить свободу и для нас, и для «братцев» из Заринска. Но после победы оружия не сдавать. Тогда будем горожанами, будем с крышей над головой и с пищей. И с честью.

Он говорил это, не стесняясь самих заринцев. Видимо, это и были его условия для сделки. И им не оставалось ничего, кроме как принять их.

Так бесславно и глупо закончилась авантюра с «переселением». И сгниют непонятно для кого заготовленные на новом месте корма.

Сашка вспомнил, что дядя Женя и раньше особо не горел желанием переселяться на юг. Просто уступил давлению большинства.

«А ведь кто-то говорил: давайте Прокопу сожжем, чтоб Бергштейну одни головешки достались».

Но одно слабое утешение все-таки было. Если бы они остались на месте — точно также их поимели бы «сахалинцы». А может и хуже — компактную деревушку легко было оцепить так, что и мышь бы не выскочила, и накрыть посреди ночи. Легче, чем растянувшуюся колонну на марше. Тогда некому было бы мстить и все погибли бы разом. Могли бы и сжечь в собственных домах.

А значит, отец и дед своим решением их спасли. Хоть и совсем не так, как сами хотели.

Все, что оставалось, так это выторговать себе лучшую долю у своей метрополии. Но пока это все напоминало дележ шкуры неубитого медведя. А если они ошибаются? Если в Заринске тишь и гладь? Кто их тогда поддержит против правителя, пусть и не очень законного, и его дорогих друзей?

Пятьсот человек… если не будет поддержки местных — это, конечно, маловато для штурма большого укрепленного города. Но смелость, как известно, крепости берет. И ярости у них было столько, что каждый готов был драться с четырьмя. Плюс на их стороне будет эффект неожиданности.

Оружия теперь много, почти каждому достанется хоть плохонькая, но винтовка. Хотя патронов было маловато, особенно для пулеметов, которых тоже недоставало.

В истории, как Сашка знал из книги деда, выигрывались битвы и войны и при более безнадежных раскладах.

Самое главное Данилов знал — его точно возьмут с собой. И он сможет поквитаться за все. Парень по-прежнему надеялся, что дед с Женькой живы. Деда могли угнать с собой, чтоб представить Уполномоченному как умного книжника. А сестру… по поводу ее Сашка не был спокоен, помня об обычаях ордынцев и их «порядке». Утешал себя он только тем, что она всегда была проще Киры и имела не такую тонкую душу. Даже после такого ужаса она могла бы остаться морально изломанной, но живой.

А Кира… она превратилась в еще одно «слепое пятно» в его памяти, которое его сознание не считывало, не видело, милосердно пропускало.

— Я бы мог сказать, что это помощь вам как друзьям, — подытожил Пустырник. — Но это не помощь. Это плата. И вы вашу часть внесете. А друзьями мы когда-нибудь станем. Но не раньше, чем десять раз вырастет трава на могилах тех, кто погиб.

Глава 4. Гог и Магог

В этот день Окурок, оставив своих бойцов на Молокозаводе собирать вещи перед отправкой, сам явился в Замок в последний раз. С собой он взял только четверых.

«Цитадель государственной власти», как называл его Бергштейн, этот большущий каменный дом был превращен гостями из-за Урала в свою штаб-квартиру.

Обстановка тут была походная. В бывших кабинетах хранились изъятые ценные вещи — и штабелями, и россыпью, и в коробках, лежали цинки с боеприпасами и много еще чего, даже жратва.

По коридорам ходили бойцы в полной экипировке — бородатые и безбородые, бритые налысо и стриженные под горшок, с татуировками и без. Были тут и пацаны с других отделений «Черепа», и «церберы». Местных рекрутов не было. Сюда их было сказано не пускать.

Прямо в комнатах и проходах лежали матрасы, скатанные одеяла и спальные мешки.

В воздухе висел густой мат-перемат. С третьего этажа на первый потные мужики в камуфляжных штанах таскали тяжелые деревянные ящики.

Мустафа-хаджи строго наказал скрывать все приготовления к отправке. Но суета и беготня, видимо, их все-таки выдала. Каким-то образом людям Заринска стало известно об их скором отъезде. Трудно было прочитать их эмоции. Кто-то тихо радовался, кто-то тихо злился, но никто к ним больше теплоты не испытывал. А ведь главный пресс новой дани лег на плечи деревенских! Городских больше злило, что пришлые «суют нос в их дела». Суки неблагодарные.

Но больше всего волновался Бергштейн — зимовать ему одному вместе со своими подданными не хотелось. Впрочем, он хотел увязаться за ними за Урал. Но Генерал еще не говорил — брать его или нет, тянул время.

Сама Мустафа-хаджи встретил его в кабинете на втором этаже. В бывшем личном кабинете Богданова.

Здесь все было просто и скромненько — стол, стул, лампа, сейф в углу, пара шкафов. Раньше при Мазаеве, говорят, тут была дикая роскошь — мебель из ценного дерева и кожи крокодила, золото кругом, даже чучела животных. Но Богданов-старший распорядился все это убрать, когда Мазаева свергли.

Бергштейн, упрятав младшего Богданова в подвал, попытался было обставить себе комнату с такой же царственной роскошью, но после приезда «сахалинцев» его оттуда вытурили. Теперь часть этих раритетов уже упаковали для вывоза, часть просто разломали, изорвали и изгадили. Такие дела.

— У меня для тебя два задания, Дмитрий-джан, — поднял на Окурка глаза Мустафа Ильясович. — С какого тебе начать, с грязного или с чистого?

На нем была темно-зеленая отглаженная рубашка, он был чисто выбрит и курил глиняную трубку, набивая ее смесью табака с чем-то еще.

— С грязного, — произнес Окурок.

— Хорошо, — Мустафа-хаджи понизил голос. — Ты знаешь, что там внизу мы заперли энное число народу. А некоторых закрыли еще до нас. В самой дальней камере сидит и прежний правитель. Захар Богданов. Так вот! Бери своих людей, иди вниз и разберись с ними. В любом порядке. Чтоб не было паники, тут есть одна комната, оттуда звуки вообще не слышны. Заводишь по одному, по два… как тебе удобно… и вуоля! Только контрольный в голову каждому не забудь. Они много знают. Могут рассказать.

Окурок нахмурился и помрачнел. Хоровод мыслей пронесся у него в голове.

Дома в Калачевке у Уполномоченного в недостроенном здании конторы нефтеперерабатывающего завода был огромный пыточный подвал, о котором ходили легенды. Подвал был разделен на пять секций. Первая предназначалась для обычных бедолаг, которые нарушили Железный Закон орды в чем-то малом. Например, ходили по улицам пьяными. Или какую-нибудь мелочь украли у соседей. Или набили кому-то рыло. Из этого первого круга ада выход был — через труд. Рытье канав, рубка леса, ремонт дорог. Хотя на практике труд был таков, что многие просто не выдерживали и возвращались назад калеками. Или не возвращались вовсе.

Вторая секция была отведена для пленных, должников и заложников. Отсюда тоже гоняли на работу. Но выйти можно было только через выкуп, который должны были внести за человека его ближние. Если за семь дней никто не вносил требуемое, сидельцу начинали отрезать пальцы. Если и за месяц никто не подсуетился — отрезали голову и насаживали ее на заостренный прут или пику от железного забора. То есть за тридцать дней население этих камер полностью обновлялось. Дольше могли жить только очень ценные заложники.

Третье отделение бетонного каземата предназначалось для женщин. Обычно сюда попадали дочки или любовницы тех окрестных вождей, мэров, паханов и бугров, кто не сразу просек фишку и пытался бурагозить. Обычных местных жительниц Уполномоченный трогать не велел. Впрочем, если кто-то из «сахалинцев» положил бы глаз на какую-нибудь телочку из простых селянок и увел бы ее, убив предварительно ее мужа или брата, оставшимся родным было бы очень трудно доказать, что телочка эта имеет хоть какое-то отношение к ним. И что она пришла не добровольно.

В каземате девочек редко оставляли надолго. Там они теряли товарный вид. Если за пару недель уцелевшие родственники не отдавали выкуп (десять мешков крупы, цинк патронов, пятьдесят выделанных собачьих шкур или что-то иное), то Уполномоченный отдавал пленницу одному из командиров. Если платить было нечем или уже некому, то отдавал без вариантов. А уже те, наигравшись, передавали женщин своим всегда голодным бойцам.

Четвертая секция была для пыток и казней. Тут рвали клещами ноздри, выжигали глаза, резали кожу, пороли кнутом, тянули на самодельной дыбе и просто избивали и насиловали. Показательные казни типа расстрела, повешения или сожжения в покрышках производились не здесь, а публично, наверху.

Пятая зона, самая маленькая и комфортная, была для важных персон. Сюда Уполномоченный запирал самих вождей, мэров и авторитетов, которые чем-то вызвали его гнев… но которые в будущем еще могли быть полезны. Сюда же он закрывал проштрафившихся членов своего окружения… если не собирался их казнить, а хотел только поучить.

Говорили, что подобный подвал был и у его отца, коменданта Геленджика.

В результате порядок в этом южном городе у моря держался до 2025 года, то есть еще шесть лет после войны, когда на основной территории России уже ничего не было. Конечно, мирной жизни не было и в этом анклаве, и девяносто процентов жителей вымерли. Но какое-то подобие порядка теплилось в центре города у здания новоявленной Комендатуры, которая держала под прицелом пулеметов окрестные улицы и площади, и что-то вроде закона существовало даже в самые лютые месяцы зимы.

Потом, правда, это все равно рухнуло.

Здесь в Заринске тоже были свои казематы, но тут все было значительно проще — длинный коридор и штук десять каморок. Хотя своя история была и у этого места.

Старики говорили, что здешние коридоры, выкрашенные старой темно-синей краской, помнят еще зловещего убийцу Цепового по кличке, совпадавшей с названием их отряда — Череп. Вот только он не сидел в этом каземате. Он им заведовал. И был правой рукой олигарха Мазаева, правившего здесь на Алтае железной рукой.

Но потом слуга Мазаева умер плохой смертью, а после смерти лишился головы. Вскоре пришел черед и самого хозяина, которого вроде бы убили собственные лакеи и охранники, а труп завернули в ковер и сожгли.

Но подземелья замка заринского правителя продолжили выполнять свою роль и после его ухода в мир теней.

Целую минуту Дмитрий стоял и жевал спичку, опустив глаза в пол. Потом тихо произнес:

— Мустафа Ильясович. Я вас по жизни уважаю… Но я солдат. Да, понимаю, что надо их… Но я не этот, как его… экзекутор.

Теперь уже старый узбек с минуту смотрел на него своим добрым отеческим взглядом, попыхивая трубкой.

— Эх ты… Узнаю себя молодого. Тогда в Пальмире… мне было легко быть жестоким на поле боя. Я был воплощением карающей десницы пророка. Но к безоружным и раздавленным, в плену… это было мне трудно. Но приходилось, когда на то была воля Всевышнего и ад-Дауля. Каждый, кого я проводил по мосту в преисподнюю… глаза их долго являлись мне во сне. Знаешь, наша жизнь — короткий миг. И смерть от ножа делает ее лишь ненамного короче. А значит, нечего жалеть. Ну хорошо. Я найду другого на эту роль.

Димон выдохнул с облегчением. Брать на душу такой грех не хотелось. Вдруг мама права, и есть рай, и святой Петр сидит у его ворот. Хотя он понимал, что тот же Чингиз согласится, да еще удовольствие получит, перерезая глотки или вышибая мозги.

— Спасибо, что поняли. Говорите ваше второе задание. Все сделаю в лучшем виде.

Старику понадобилось всего десять слов, чтоб изложить второе ответственное задание. Окурок кивнул, и в этот момент в кабинет заявилась целая делегация, грохоча и пачкая ковер «берцами».

С болезненным укором Мустафа посмотрел на стоящих в дверях людей. В его глазах читалось: «Я знал, что это мир несовершенный, но не настолько же!»

Трое мужиков, одетых в военную форму, будто специально встали по росту, лесенкой. Первым стоял похожий на медведя Копатыч из «Цербера». Толстый, с руками, как окорока, расписанными вязью татуировок. Совсем недавно он был простым боевиком, потом сержантом и вот теперь выслужился в командиры. Новый командир решал организационные вопросы в основном с помощью кулаков, но худо-бедно добился от этой разношерстной толпы подчинения. Правда, он был недоволен, что в отряде большая «текучка» и что у него постоянно забирают людей, как у самого «зеленого» из «зеленых». Вот сейчас почти половина из тех, кого даже обучить не успели, не вернулась из восточного похода.

Вторым был бородатый Чингиз в своей неизменной лохматой шапке — тоже здоровый, но чуть пониже. Он командовал Сводным разведывательно-диверсионным взводом. Спецурой, проще говоря. Он совсем недавно прибыл с востока и теперь всем рассказывал небылицы про полулюдей и медведей-мутантов.

Третьим стоял Гена Белояров, новый временный командир заринской милиции. Тоже здоровая орясина, но худой, жилистый. Единственный из местных, кому можно было доверять, потому что он был замаран настолько, что без Орды был обречен на скорую смерть. Но они ценили его ум, хватку и видели в нем родственную душу. Ухватками он чем-то напоминал погибшего Рыжего, но был не в пример хитрее. Это он придумал, как избавиться от последнего «главного мента» города, чтоб комар носа не подточил. Труп тогда сбросили в пересохший колодец.

Его Орда с собой возьмет. Такой кадр и в Калачевке пригодится.

Единственный, кто был одет не в камуфляж, а в пиджак и у кого на ногах были обычные туфли — стоял последним. По оттопыренным ушам Окурок сразу узнал теперь уже бывшего временного правителя Заринска. Артур Бергштейн был почти на голову ниже окружавших его командиров и явно чувствовал мандраж.

И все же Бергштейн был в ярости. Настолько, что даже лицо и уши у него покраснели.

— Вы же обещали, что резни не будет!

— Да это разве резня! Ты еще резни не видел, — нависая над ним, загоготал Чингиз. — Резня… это когда кровь течет как река. А тут даже ручейка не было.

Все откровенно смеялись над Артурчиком. Он не был посвящен в их планы.

Хотя Чингиз и сам недавно стал поводом для шуток, когда вернулся с жалкими трофеями и огромными потерями.

Тогда из «сахалинцев» над ним не прикалывался только ленивый. Еще бы. Ему поручили разобраться с ротой борзого и умного Демьянова, который начал что-то подозревать и раскапывать. Но и с этим сопляком и его плохо вооруженными бойцами он не смог разобраться сам. Оставил эту задачу другим, а сам свалил на нескольких машинах, якобы сопровождая трофеи. Наверняка потому что забоялся, хотя сам он мямлил что-то про инфекцию, которой они, мол, заразились.

Хорошо еще, что оставленные им бойцы не сплоховали. Пришла радиограмма, что таки перебили они этих деревенских дурачков с Прокопы и Киселевки (ну и названия!) и заодно Демьянова с его ротой.

Паскудно, конечно, бить исподтишка тех, кто тебя другом считает. Сам Окурок не хотел бы такие задачки выполнять.

«Ну кто так воюет? — ржали тогда над Чингизом все. — Всех своих расставил как на параде. Где пулеметчики, где снайперы? Колхозники чуть не отделали… Привык, что все сразу штаны снимали и жопу подставляли».

«А на хер вам дорогу не показать? — отбрехивался он. — Кто ж знал, что эти психи сами в атаку рыпнутся? Да мы Ёбург, где десять тыщ жило, взяли, потеряв из отряда меньше. Потому что там люди, а тут дикари. Наполовину животные».

«Сам виноват, — отрезал во время сеанса связи Генерал. — Какой командир оставляет свой отряд перед решающим делом? Все остальное — гнилые отмазки. Скажи спасибо, что не наказываю. Еще раз такую лажу допустишь — сделаю тебя начальником говночистов».

Бородатый командир отряда смиренно внимал его голосу, потупив взор.

О чем они будут говорить сейчас с Мустафой — Окурок не слышал. У него было дело, а подслушивать разбор чужих полетов он не собирался.

Старик приказал ему разобрать и погрузить на фуры АПЛ. Автоматизированные поточные линии.

«Эти вещи одни на весь мир. Они ценнее, чем все остальное здесь и почти так же ценны, как вся Калачевка. Они будут служить сто лет Уполномоченному и его наследникам. А может, и двести. Обязательно забери запас сменных частей к ним. Они в отдельных коробках. Здесь их еще больше, чем в Ёбурге».

Окурок уже успел побывать в мастерских, когда ему были нужны детали для мелкого ремонта.

Мастерские — ничего особенного, в Калачевке не хуже. Старые кирпичные корпуса или кое-как сколоченные сараи. А вот АПЛ — это было нечто.

Он уже видел подобные штуки на Урале, но эти были куда круче. Потертые от долгого использования, машины не блестели хромом. Были на их корпусах и царапины, и сколы, следы от мелкого ремонта. Их было девять штук. Они производили все от гвоздей до витаминок. Говорят, местные забрали из убежища в Ямантау самые лучшие вещи.

Ну, если так, то было справедливо у них отнять. Попользовались пятьдесят лет и хватит. Строили ведь не для них.

Промышленная зона Заринска была в самом дальнем восточном конце города, в районе Интернациональной улицы. Вот туда ему и надо было ехать, захватив с собой своих хлопцев и тачки.

Покидая Замок и направляясь к своим, Окурок в очередной раз подумал о том, что пришло ему в голову в первый же день, когда он это здание увидел. Что место его расположения — неудачное. Здание стояло у черта на куличках, за несколько километров от города, одно. Еще дальше, чем электростанция. И если случится столкнуться здесь с врагами, люди в нем будут практически в западне.

Сам Замок, конечно, выглядел внушительно, и его стены были защитой даже от пулеметного огня. Всякие огнеметы типа «Шмеля» теперь не найдешь, а если найдешь — то, скорее всего, сам взорвешься.

Но как его удержать, если внезапно нагрянут со стороны соснового леса, который спускался со склона? Да и место там было такое, что хоть и горами не назовешь, но и до равнины далеко. Овражки, горочки и косогорчики.

Каменный дом окружал огромный участок земли, где до войны, говорят, были ухоженные лужайки — газоны, которые даже машинкой стригли. Теперь почти все это заросло бурьяном и лопухами, а заодно уже подросшими деревьями. Новый забор огораживал территорию вчетверо меньшую.

Раньше тут было много построек. Были и казармы заринской милиции. На их месте до сих пор можно было разглядеть темные следы-пепелища. Лет десять назад, еще при Богданове-старшем, как рассказали Димону местные, во время сухого и жаркого лета то ли молния ударила в один из домов, то ли подсобные рабочие неудачно траву подожгли… и сгорело все к такой-то матери!

«То ли огоньку подкинули жители, — подумал он. — Хоть и говорят они, что прежнего правителя все любили, но правил он круто…»

Осталось несколько хозяйственных построек, большой гараж… и Замок, гордый и неприступный, которому огонь ничего не сделал, хотя горящая трава обступала его со всех сторон.

Новых бараков заринцы тут не построили. Милиция после этого стояла в черте города, в здании довоенного городского суда. Поэтому и пришлось всем бойцам СЧП поселиться там же, а кому не хватило места — разместиться в простом жилье, выкинув на улицу или уплотнив некоторых из местных. Тогда Окурок нашел своим пацанам хорошее место на бывшем Молочном заводе на улице Зеленой, в южной части города, и сам не брезговал жить с ними. А остальные ордынские командиры остановились в кирпичных коттеджах ближе к центру.

И вот теперь он вдруг задумался, что Замок не сможет себя защитить против нормального штурма. В этом месте при всей видимой прочности его стен, было ощущение уязвимости.

Дурное предчувствие начало одолевать им сразу после возвращения из похода за данью. Город был на взводе. Народ уже не просто не радовался, а ворчал, хоть и не громко. Но основных проблем он ждал извне. И новости наполняли его тревогой. Какого хрена Чингиз потерял столько народу? Какого хрена нет новых радиограмм?

У него были смешанные чувства после того, что ему рассказал Мустафа. Вроде никто не гнался за ними, и добычи было столько, что не унести — но почему-то это было так похоже на бегство?

— Где мясники, мать их за ногу? — услышал Димон чей-то крик во дворе. — Я вас, са-а-абаки, научу! Раздачу начинайте, сукины твари!

Атаман узнал одного из людей Шонхора, который сам с ними не поехал — тоже калмыка. Точно, Бурульдинов. Пока он находился в Замке, рядом с бывшим огромным бассейном развернулся пункт раздачи под открытым небом. Земля рядом с телегами было красной. Лошади, запряженные в телеги, втягивали носом воздух и фыркали. Они чувствовали запах крови сородичей.

Три дня назад, чтоб как-то задобрить жителей, Мустафа объявил о раздаче излишков мяса. Но и это особой радости не вызвало.

Дело в том, что до этого они надеялись угнать ценных племенных жеребцов… да и молодых кобыл к себе за Урал. Даже большие трейлеры подготовили. Но вскоре стало ясно, что перевезти коней и кобылиц через радиоактивный Пояс в герметичных машинах — задача невозможная. Лошади — не люди. Им воздуха много надо. И они не будут тихо сидеть и молиться, пока машина едет по отравленной зоне. Начнет не хватать воздуха — станут брыкаться, биться об стены, а то и вовсе расковыряют зубами дырку в обшивке и надышатся смертельных паров. И копыта отбросят.

Сделать систему очистки воздуха или запас его в баллонах, достаточный для лошадей — задача нереальная даже для ордынских «самоделкиных». Поэтому и пришлось лошадей почти всех забить — мясники трудились, сменяя друг друга, в четыре смены. Для скорости сначала стреляли в ухо, а потом разделывали туши дисковой пилой и обычными топорами.

Только несколько кобыл и одного жеребца отправили с первым конвоем.

«Интересно, доехали ли они?»

На вопрос Окурка, зачем уничтожать поголовье, Мустафа ответил: «Чтоб им жизнь медом не казалась».

Из общественной конюшни сразу перегнали на скотобойню, а из нескольких частных подворий — под предлогом того, что животные подхватили заразную болезнь.

(«Ящер у них! Ящер! — орали ходившие по домам „санитары“ с автоматами. — Пидемия! Пидемия!»).

«Не эпидемия, а эпизоотия, — усмехался на это Мустафа. — И если вы сами заболеете, это тоже будет эпизоотия».

Даже из деревень часть лошадей забрали, хотя там могли и спрятать несколько.

Как понял из слов раздатчиков Окурок, они привезли на поляну и цистерну спирта, но с его разливом было решено повременить, а может, и вообще отказаться. Почему-то местные были не рады. Никто не принес тару.

Чуть поодаль чумазые бойцы в клеенчатых передниках раздавали людям пахнущую кровью конину — большими кусками.

Окурок помнил, как по другую сторону Урала деревенские плакали от счастья, видя любую еду. И когда у их вождей отнимали лошадей, чтоб десять угнать с Ордой, а одну забить и раздать, эти маленькие люди радовались даже задней ноге от убитой старой клячи. Потому что жили одним днем и радовались, что живы, да еще и с мясом на неделю.

А здесь в Заринске принимали подачки, но с каменными лицами. И тут же уходили.

Видимо, понимали, что без лошадей будет гораздо труднее весной полевые работы проводить.

С дерьмовыми предчувствиями Окурок вернулся к своим на Молочный завод. Хотя называли это кирпичное здание с большими ржавыми баками во дворе так только по привычке. Молоком тут уже полвека и не пахло, а только плесенью и мышиным пометом.

В большой заводской столовой расположились человек тридцать. С ними были и новенькие, которые присоединились к отряду в деревнях Урала. Он всегда поражался разнообразию их кличек: Лоцман, Шибзик, Волдырь, Крокодил, Печенюга. Тут же рядом стоял на огне котелок. Несколько человек чистили и потрошили рыбу.

Когда он ввалился в общий зал, где отдыхали свободные от вахты и работы бойцы, Комар, который, похоже, был слегка под хмельком, как раз рассказывал очередную из своих баек.

Прошлые были про Плакальщицу из развалин — девку в белой простыне с длинными волосами, которая выпивала души людей, как сырое яичко, оставляя лишь пустую оболочку-скорлупу. И про Черного деда, который приходил в конце декабря в самые лютые морозы, сажал плохих детей в мешок и уносил к себе на ужин в свой далекий северный терем. Окурок слышал от мамы другой вариант истории. Что родители отдавали ему детей сами, потому что нечем было кормить.

Но самая страшная была история про Бабу с бородой. Вот ее он как раз и рассказывал, усмехаясь в усы.

— Тьфу ты, блин нах, — плевался один из старослужащих. — Рожу бы тебе набить, сказочник.

— Ты бы лучше про нечисть рассказал, — произнес стоящий в дверях атаман. — А то это слишком страшно и противно. Баба… с бородой. Но с членом. Правильно они все сгорели, тьфу на них.

Приветствуя его, многие встали со своих мест. Комар помахал ему тощей пятерней.

— Значит так, пацаны, — начал Окурок. — Мне нужно двадцать пять человек. Дело не терпит, блин, отлагательств.

Когда они закончили погрузку чудо-машин и коробок с запчастями на фуры, был уже поздний вечер. Тут же с курьером-кавказцем Мустафа прислал новое распоряжение — срочно собирать вещи и готовиться к отбытию. До утра надо было покинуть город.

Выставив часовых, Окурок собрал в отдельной комнате, где раньше был кабинет директора, своих особо приближенных.

— И что мы будем делать дальше? — задал вопрос, который был у всех на устах, Комар, ставший при нем чем-то вроде «зама». — Свалим отсюда обратно в Калачевку?

— Есть у меня гипотенуза на этот счет, — ответил Окурок, он же атаман Саратовский (так он просил себя называть). — Думаю, пойдем на юг, к морю. И вообще, ты забыл первое правило Орды? Ну-ка повтори.

Комар почесал в затылке.

— Старший всегда прав, — произнес молодой голос. Все обернулись.

— Правильно, Мелкий, — похвалил пацана атаман. — Старший прав всегда, даже если он ошибается.

Он вспомнил, что говорил по этому поводу Мустафа. Что в древние времена, когда голые люди бродили по дикой земле, важно было всегда оставаться со своим племенем. Даже если оно шло не туда. Да хоть в жерло вулкана. Но одиночка погибал еще раньше. Сейчас были такие же времена.

Для них уже жарили собаку, практически щенка. Маленькая полутушка переворачивалась на вертеле над огнем. Корочка уже начинала зарумяниваться.

— Уроды из «Цербера» у местных забрали, — рассказал Мишка. — Нам, мол, для талисмана, на цепь посадим. Наигрались и искалечили. На моих глазах помер. Жалко… Лопоухий такой, белолапый. Дал одному юнге в ухо и тушку забрал. Пойду, мол, похороню.

— Правильно сделал, что не закопал, — похвалил парня Окурок. — Хорошее мясо не должно пропадать. Только с собакена жир надо срезать. Он горчит, зараза. Потому что питаются всякой дрянью.

— Да какой у нее жир. Вон какая худая.

— Один хрен срезай. Не хочу жирного. Сейчас вроде пост начался.

Окурок знал, что раньше собак не ели. Во всяком случае, в тех местах, которые мама звала Россией. Маму всегда передергивало, когда он при ней готовил собачатину, поэтому он стал для этого уходить в сарай.

Теперь живности стало мало, выбор небольшой. Конечно, все предпочитали зайцев, но иногда проще было подстрелить или поймать капканом Шарика. Ели собак почти во всех деревнях, где они проезжали. И искренне удивились бы, если бы им сказали, что в этом есть что-то плохое. Специально их разводили на мясо редко, но когда животное становилось старым и больным — почти всегда забивали и съедали, не дожидаясь смерти от болезней. Ели и кошек, но мало в каких деревнях они остались.

Тем, кто верил в Аллаха, есть собак было нельзя, как и хрюшек. Мустафа Ильясович называл нарушителей запрета погаными свиньями и язычниками. Он ругался матом и грозился карами со стороны Всевышнего. Но тайком, закрывшись в палатке, и его нукеры из «Казбека» собачатину ели — также как позволяли себе иногда хряпнуть стакан-другой.

Но в отличие от Иваныча, царствие ему небесное, Окурок был не из его паствы, а бог Христ вроде бы кушать песиков не запрещал.

А на «столе» из досок, поставленных на чурбачки, накрытом сверху праздничной скатертью, потертой, но заштопанной — как украшение лежал темно-зеленый арбуз. Большой. Килограмма на три. Даже у них на Волге они не вырастали теперь, а уж в этих суровых краях такое могли получить только в теплице.

— Сюрприза для нас! — похвастался Мишка-Малец. — Принесли из оранжыреи. Народу много, конечно, но если всем по дольке… — и уже потянулся за ножом.

— Не трогай, — лицо Окурка вдруг стало каменным.

Страшная догадка ударила ему в мозг, как здоровый кулачище.

— С каких это «не трогай», командир? — переспросил Комар. — Я таких никогда не ел.

— И не поешь. Не трогайте этот фрукт. Вдруг отрава? Шприцом его накачать несложно.

Все остолбенели. Видимо, уже расслабились и отвыкли ждать опасности отовсюду. Отвыкли от войны.

— Пацаны, шухер. Всем — встать! — произнес атаман Саратовский громко. — Жопой чую, что-то будет. Жратва отменяется. Десять минут на сборы. Оружие держите при себе!

— Ну раз жопой, то верим, атаман, — усмехнулся старший Никифоров, но, поймав его рассерженный взгляд, заткнулся. Ничего плохого этот мужик не имел виду, кроме того, что чутье и интуиция у Окурка всегда были редкими.

Полусырого щенка сняли с вертела и завернули в пленку. Кто-то впопыхах опрокинул ногой котел, и вода вылилась на пол рекой. Кто-то быстро набивал карманы разгрузки сухарями и клал сушеную рыбу в рюкзак. Кто-то успел схватить и проглотить свою порцию, оставив на столе только кости.

Через открытое окно до них долетел звук, похожий то ли на щелчок кнута, то ли на выстрел.

— Ну че расселись? До второго пришествия будете сидеть?

И вскоре, подгоняемые криками атамана, побежали к своим отделениям сержанты и старшины.

Через четверть часа весь отряд «Череп» был готов к отправке. Флагманский грузовик с черепом на кабине прогревал мотор. Ревели движки и остальных машин. Несколько трехколесных мотоциклов с пулеметами выехали из ворот первыми. Их конфисковали у местной милиции — и бросят на подъезде к радиоактивному Поясу.

Почему-то Окурок совсем не удивился, когда телефонная линия, которую наскоро протянули на завод, оказалась обрезана. Вопрос был только в том, была ли хоть какая-то связь в остальном городе.

В кабине грузовика-флагмана еще покойный Нигматуллин установил хорошую рацию. Оказавшись там, атаман первым делом попытался связаться с Замком на установленной частоте. Но тщетно он проговаривал свои позывные и свой запрос. Ни Замок, ни отряд «Цербер», ни штаб Милиции не ответили.

Его предчувствуя оказались верными.

Через десять минут на другом конце улицы началась стрельба, но почти сразу стихла.

Надо было принимать решение.

Оставаться и держать оборону, ждать пока все рассосется?

Или спешиться и идти в сторону западной окраины при поддержке пехоты — медленно, зато надежно?

Либо же прорываться походным порядком на колесах, надеясь на скорость?

Первый вариант был на первый взгляд самый надежный. Третий самый безумный. Но без точного понимания угрозы атаман Саратовский не мог сказать, какой из них самый опасный.

Двухмесячная муштра со стороны Ильясовича вбила ему в голову страх перед окружениями. Черт его знает, сколько людей мятежники провели в город. Вдруг их пара тысяч человек? И вдруг горожане их поддержат? И неясно, скольких бойцов СЧП они успели вывести из строя.

Он помнил о словах Мустафы, что главное — сберечь армию и вывезти ценный груз.

«В „котлах“ хорошо воюют только смертники, — говорил старый чуркобес. — Люди не шахматные фигурки. Меняться даже на более ценных врагов с гарантией собственной гибели никто не захочет».

Отдавая приказ о прорыве «на колесах», Окурок подумал, что, если что-то пойдет не так, он будет долго себя корить за глупость. Но времени на размышления было критически мало.

Эта часть улицы Зеленой была необитаемая. Тут был только заброшенный завод и склады, которые использовались от случая к случаю.

Но даже когда они пересекли заброшенную железную дорогу и въехали в жилой район на улице Кооперативной, Окурок заметил, что пешеходов нет, будто все повымерли.

«Они знали. Эти сукины дети все знали».

Над этой частью Заринска возвышалась Башня Мазая — бывшее здание правления СибАгроПрома в семь этажей высотой. Самое высокое в городе, из серого бетона с обвалившейся облицовкой, оно было давно заброшенным и выгорело изнутри. Уже много лет оно стояло, как обугленный труп. Прежнему правителю Богданову или идиоту Бергштейну надо было его подорвать, но, видно, жалко было.

Именно с верхних этажей этого здания открыли по ним огонь. Мотоциклетки просто смело с улицы ливнем огня. Но своей смертью их водители и стрелки спасли остальную часть колонны, дали время, чтоб определить, откуда ведется стрельба.

Колонна свернула, часть машин понеслась прямо по тротуарам и по заросшей травой разделительной полосе. Пулеметы ган-траков начали «обрабатывать» здание — на фасаде тут и там вспухали фонтанчики пыли, на месте попадания пуль оставались щербины, но, как и все вещи, которые строил для себя Мазаев, здание СибАгроПрома было основательным и прочным.

Бойцы «Черепа» попытались было контратаковать. Человек пятьдесят стеклись к зданию с разных сторон, не прекращая стрелять из автоматов по окнам.

Но вдруг там, где шли атакующие, начали словно хлопать хлопушки. И вот уже почти все, кто пошли на штурм, лежали грудами мяса на асфальте. Автоматический гранатомет тоже стоял где-то в доме. И стрелял из него кто-то умеючи.

Такой был в городе у милиции, вспомнил Окурок. Надо было его забрать, но руки не дошли.

На первый этаж не сумел прорваться никто. Все, что смогли сделать высадившиеся — это на время отвлечь на себя внимание.

Всех уцелевших подобрал идущий последним грузовик, и они рванули дальше по объездной дороге, чтоб поскорее уйти из опасной зоны.

Когда Башня уже осталась далеко позади, стальной борт флагмана прошила насквозь пулеметная очередь. Машина с трудом удержалась на дороге.

Обернувшись на стук падения, сидевший на общей лавке атаман увидел, что Мишка рухнул ничком. Кровь захлестала ручьем. Одновременно через несколько сквозных пробоин начал задувать ветер. Младший Никифоров, который сидел на крыше за пулеметом и поливал огнем Башню, больше не стрелял. Еще через мгновение его тело свалилось вниз с машины.

Окурок вспомнил, как пацан кривился, когда выпотрошенные караси, пролежавшие сутки, оказались живы и извивались в руках. И когда недоваренные раки — красные, как помидоры — начали шевелить усами и клешнями. А этот Никифоров над ним подтрунивал. И тех раков на его глазах ел живыми.

А теперь они оба лежат и ничем не шевелят.

Но, похоже, выбрались. Хотя эта тишина на улицах могла быть обманчивой.

Когда они чуть притормозили, Окурок, поплевав на руки, сам сел за пулеметную турель. Проверил боекомплект, примерился к тяжелому и неухватистому устройству и сам начал следить за обочинами дороги и окнами, приникнув к прицелу. Дальше тянулся бывший 3-ий микрорайон — незаселенные дома из бетонных панелей. Так — отстреливаясь и петляя по дорогам и широким дворам, они пробились к караванной площадке, которая была крайней западной точкой города.

Окурок пересел в кабину. За пулеметом его сменил Никифоров-старший, который очень хотел за брата отомстить.

Словно что-то почувствовав, Атаман засунул один наушник радио в ухо и начал переключать частоты. И вдруг сорвал наушники так, будто они горели огнем

«Жители Заринска… сибиряки… братья. Деритесь насмерть! Убивайте чужаков! Чтоб ни одна собака не ушла!» — вещал голос, судя по всему, совсем молодого пацана, срываясь на нотки истерики. Никаких других сигналов он не поймал.

Когда последний из высоких домов остался позади, Окурок увидел, как кто-то машет им рукой с дороги. Рядом за бетонным забором темнел небольшой склад.

Окурок сначала не узнал старого Мустафу. Он был не в своей натовской форме, а в обычной черной спецовке, на голове у него не было его обычного убора. Рядом жался Бергштейн. Непонятно было, заложник он или нет. Их сопровождало четверо бородатых нукеров с автоматами, которые не спускали глаз с регента (так иногда обозначал свой титул временный правитель).

— Всем покинуть машины! — приказал атаман Саратовский. — Занять оборону!

И спрыгнул на асфальт, едва дождавшись остановки грузовика.

— Что у вас там происходит, Мустафа Ильясович?

— Звездец, — коротко ответил Ильясович. — Мы поехали проинспектировать погрузку. И прямо под нами рванул фугас. Водитель не выжил. Нас спасло только то, что они с тротилом пожадничали.

— Я пытался по рации докричаться до «Цербера», до ментов, до Замка… — рассказал Окурок, одновременно беря бинокль и рассматривая тот район, который они только что покинули.

— Радио больше не используй. Эти козлы частоты проверяют. В городе враги, и Замок, скорее всего, захвачен. Заринская милиция… она уже не наша. Полк, который послали к Казанцево, весь переметнулся. Демьянов тоже вполне жив. И «восточники» живые. Уже здесь они.

Кучный огонь откуда-то заставил их пригнуться. Атаману показалось, что стреляли с соседней крыши. Хотя, скорее, или с чердака, или через балконные окна верхних этажей.

Комар сделал несколько выстрелов из винтовки по цели, которая могла быть вражеским снайпером. «Один готов», — показал он рукой.

Бойцы Окурка тоже начали стрелять в ответ, и вскоре огонь с той стороны прекратился. Но если враг и отступил, то явно для перегруппировки. Либо это были просто разведчики. Уже так близко.

— Электростанцию они взяли. И элеваторы с Башней уже их. Оттуда косят всех из пулеметов и стреляют из АГС.

— Мы уже на себе почувствовали. Да как, блин, такое может быть?!

— Диверсанты. Человек двадцать. При поддержке кого-то из жителей. Из наших многие просто слегли. Кто-то отравил цистерну воды и продукты.

Атаман сразу вспомнил арбуз и поблагодарил кого-то сверху, пославшего ему предчувствие.

— Копатыч… мертвый. Фугас, — продолжал Мустафа. — Почти все офицеры «Цербера» тоже. Белояров убит. Чингиз со своей спецурой засел в здании горсуда. Последнее, что я о нем слышал. Его тоже скоро добьют. Наши в городе сейчас дезорганизованное стадо, которое стреляет, не зная, куда. Поэтому «восточники» и зашли средь бела дня. Местные им не то чтобы рады, но и не возражают особо. Город потерян. Каждый должен выбираться самостоятельно.

Вдвоем они зашли на территорию склада. Там уже стояли четыре грузовика, на которых еще недавно люди атамана погрузили чудо-автоматы. Не те, которые стреляют, а те, которые из говна полезные вещи делают.

— Теперь это твоя головная боль, — устало произнес старик.

— А вы? Залезайте ко мне. Вместе выберемся. Без вашего опыта, как без рук…

— Умные вы… Обойдетесь. Я остаюсь. Мне еще надо один прощальный звонок сделать, — старик показал ему устройство с кнопками, похожее на трубку телефона.

Только сейчас Димон увидел, что у Мустафы на голове черная повязка с какими-то арабскими иероглифами.

— Сажай моих людей к себе, и гоните что есть духу. Ваш груз самый ценный. Езжайте по трассе триста шестьдесят семь на север до большого кольца. Не пропустишь. Оттуда на восток. Запоминайте города-ориентиры. Новоалтайск. Барнаул. Камень-на-Оби. Новосибирск. Оттуда вы уже доберетесь до Пояса. Прежде чем ехать через радиацию — проверьте все щели. Вон, ваша машина на решето похожа… Пересечете его — а там уже рукой подать до земель СЧП. И да поможет вам Всевышний.

Окурок не мог поверить своим ушам. Спятил, что ли, старый хрыч? Остается на верную смерть!

— Я знал, что так будет, — произнес старый узбек еще тише. — У всего есть своя цена. Мой долг на земле выполнен. Меня ждут. Там, в Ракке, меня должен был забрать ангел смерти. Он пришел ко мне в виде железного дрона. Я видел, он пронесся над землей, как большая черная птица. Его ракета разнесла дом в тридцати шагах от меня, где были мои братья по джихаду. Мне вышибло барабанные перепонки, но все осколки и обломки пролетели мимо. Всевышний дал мне время завершить мои дела. Помогать благому пути.

И в этот момент улица, где только что проехали, взорвалась грохотом выстрелов.

— Там мордовцы окопались. Я велел им вас пропустить и стоять насмерть. Но они тоже вот-вот разбегутся. Это не их война. Если только у сибиряков хватить ума пообещать им свободный проход… через час там уже никого не будет.

— Скажи, дружище, у ваших людей в домах радио есть? — вдруг обратился к бывшему правителю Димон.

— У многих, — поспешил отчитаться Бергштейн. Глупая улыбка еще не сошла с его лица. — И проводное, и переносные приемники тоже.

— Понятно, — Окурок повернулся к Мустафе. — Там одна интересная передача крутится. О том, что всем нам надо кишки выпустить.

На мгновение Окурку казалось, что сейчас Мустафа достанет пистолет и жизнь временного главы города завершится. Но он вместо этого он взял самого Окурка за рукав и отвел в сторону. Четверо автоматчиков из «Казбека» по-прежнему стояли как изваяния, и Артурчик не решился сунуться за их круг. Вместо этого он достал из кармана и начал глотать какие-то таблетки, судорожно двигая кадыком. Вряд ли яд. Скорее, что-то от нервов. Пустышка с давно истекшим сроком годности. Ему никто не мешал.

Вот тебе и орда-порядок. Рассеялась как дым. Окурок, уже успевший отождествить себя с ее мощью, чувствовал себя так, будто ему в лицо плюнули. Хотелось развернуть своих и пойти в атаку, забив на все приказы. Смыть, как говорят, позор кровью.

— Э-э. Только не надо самому шахидом становиться, — сказал ему старик, когда они немного отошли, будто прочитав его мысли. — Мы врага недооценили, за это и получили по сусалам. Но это не проигрыш. Нам отрубили палец. Больно, но не смертельно. Но и мы получили немало. В путь! Об это ничтожество я руки пачкать не буду, — он указал на трясущегося Артура Бергштейна. — Думаю, сами местные ему сейчас страшнее нас кажутся. Мы прикроем ваше отступление. Всё! Уходите!

— Мустафа Ильясович…

— Это приказ. Идите за нашим вождем. Постройте город на берегу моря для чистых и праведных. Уничтожайте скверну. Бог есть и он един, всесильный и всеблагой.

С этими словами Мустафа нажал все кнопки на своем пульте по очереди.

Где-то далеко на востоке начали один за другим греметь взрывы. Над домами взвились облака пыли и выросли столбы дыма.

Глава 5. Зарево над Заринском

Они гнали по старым разбитым дорогам со всей скоростью, которую могли выжать, не добив этим технику. Машины тряслись на ямах, объезжали не только ржавые остовы, стоящие с войны, но и стволы поваленных за полвека деревьев. Кое-где они срезали путь буквально по горам и долам.

Остаток пути по территории Кузбасса они преодолели без приключений и так же легко пересекли границу регионов. Здесь на них посыпались радиопередачи. Много уточняющих вопросов про итоги их миссии. На это волжанин худо-бедно отвечал, чувствуя для мотивации приставленный к затылку пистолет. Но на втором часу пути по алтайским дорогам, по радио запросили какое-то кодовое слово. Пленный плакал, но ничего не знал. Заринцы тоже были не в курсе. Когда они уже подходили к Казанцево, передачи прекратились.

Пустырник сказал, что радиоигра провалилась, и они раскрыты.

«Ничего. Мы проехали почти триста километров, прежде чем они прочухали. Я и не рассчитывал к самым стенам столицы добраться тайком. Все-таки они тоже не пальцем деланные», — говорил он.

— Трудно будет, — рассуждал вслух Семен. — Они тогда здорово наваляли нам на трассе, возле кладбища.

— Тоже мне достижение, — фыркнул Волков. — Колонну переселенцев с бабами и детями расстрелять. Тяжело мужикам воевать в полную силу, когда ответный огонь по их семьям приходится.

— А еще мы тогда не хотели ни с кем ссориться, — добавил дед Федор. — Просто пройти тихо-мирно хотели. А сегодня мы идем убивать.

Его поддержали криками, в которых даже слов было не разобрать. Только ярость.

Отряд рос как снежный ком. В деревнях уже на Алтае к ним присоединилось человек двести, когда Пустырник дал им горючее и лишнее оружие.

«У них тут недавно сборщики налогов побывали, — объяснил дядя Женя. — Хотят ребята поговорить с ними с глазу на глаз об этом… налоговом вычете».

Возле Казанцево дорогу им преградило двухтысячное войско заринцев. Они поставили блокпост на единственной шоссейной дороге, установили металлические загородки. Трактором собрали несколько баррикад из ржавых машин.

Все это не имело большого смысла, как говорили опытные. Войско — если в нем не сто тысяч человек, легко могло обойти и эти кордоны и просочиться дальше.

— Мля, да их там целая орава, — сокрушался Колотун. — С боем пробиваться бесполезно. Надо обойти их.

— Мне надо поговорить с их старшим, — сказал Пустырник. — Может, тогда до столицы дойдет не батальон, а полк.

— Говорить будем вместе, — настоял Демьянов.

— Да уж конечно. Без вашей помощи мне его не убедить, — наверно, только Сашка услышал в словах Пустырника сарказм.

— Уполномоченный здесь, — пробормотал капитан и передал бинокль Пустырнику.

— Сам Иванов? — глаза у Сашки полезли на лоб. Он стоял рядом, но без бинокля мог рассмотреть только какое-то шевеление на проспекте. Да еще слышал рев моторов чужих грузовиков.

— Да нет… — покачал головой Колесников. — Не большой уполномоченный, а мелкий. Гена Белояров.

— Это тот, который теперь заринскую милицию возглавляет? — переспросил Пустырник.

— Он самый. Падла редкая. Как он только выдвинулся, ума не приложу, — Демьянов снова приник к биноклю. — Ого. Там и Рудик.

— Дай-ка сюда, — Колесников общался с молодым командиром милиции без пиетета, как с равным. — Точно, Рудик. Он вроде командир взвода. Рудольф Щебенкин, — объяснил он специально для прокопчан и киселевцев. — Хоть имя и редкое, но парень он простой. До того, как пошел в милицию, был плотником. Мы с ним выпивали иногда. Еще при Богданове-старшем. Он вообще-то по бандитам специалист. Несколько шаек, которые у нас образовались, со свету сжил. Нюх у него, как у собаки. Неудивительно, что он с ними не сработался. У них бандитизм в чести.

— Можешь ему знак подать по радио? — попросил великана-милиционера Пустырник. — Так, чтоб только он понял?

— Дайте подумать… — заринец почесал в затылке. — Могу. Тут в нескольких деревнях и хуторах есть УКВ, для связи используют. Поэтому подозрения передача не вызовет. Я могу про Катьку что-нибудь сказать. Была у нас девчонка, к которой мы оба клеились, когда еще совсем зелеными были. В этих местах как раз гуляли часто. Даже дрались за нее. Потом так ничего у нас с ней не вышло. И ладно. Баб может быть много, а друзья — это навсегда.

— Ну, я на тебя надеюсь, — произнес Пустырник. — Лишь бы не обманул твой дружбан.

— Я ему доверяю как себе. Он из тех, кто может в рыло дать, но не нож в спину воткнуть.

В назначенный час Рудик Щебенкин пришел на условленное место у кафешки на окраине нежилой деревни, стоявшей рядом с городком, где остановился полк. Это был невысокий крепыш, его светлые волосы были подстрижены бобриком. Говорили про него, что он внебрачный сын старого Богданова, и в это легко было поверить. Что-то было и в форме челюсти, и в его осанке. Прежний правитель был хоть и набожный, но до женского внимания охоч. Он мог и имя пацану придумать, поскольку всегда любил немецкий «орднунг» и германскую культуру, как говорили.

Для конспирации гость надел потертую штормовку, а не серую форму милиции.

Со стороны «повстанцев», как себя иногда называли сражающиеся с СЧП (так звали хороших ребят в одном кино про космос, которое в основном знали по пересказам стариков), были дед Федор, Семен и Сашка. Ну и Колесников, конечно.

Данилову не пришлось долго уговаривать, чтоб его взяли с собой: «Только стой и молчи. Может быть засада. Но там и наши будут за горкой сидеть».

Пустырнику идти мужики на общем сходе запретили: «Ты главный, себя не должен подставлять». Он, поворчав, внял их уговорам.

— Братуха! — заорал Рудольф, только увидев Колесникова. — Я думал, ты червей кормишь.

— Кормил бы. Если бы не эти ребята… Кто нас хотели грохнуть — сами щас кормят. Предали нас «сахалинцы». Спецом заманили, чтоб замочить — и концы в воду спрятать.

— Вот оно как… А нам сказали, что восточные вас убили. Я давно подозревал этих тварюг из-за Урала.

— К западу от Урала явно людей живет много, — вставил вескую фразу дед Федор. — Так что не обобщай. То, что эти — уроды, не значит, что все такие. Наверняка эти «сахалинцы» и там кровь пьют.

— Да я в курсе, — махнул рукой Рудик. — Но вернемся к нашим баранам. Вы идете этим падлам жопу распинать?

Колесников кивнул. Кивнул и дед Федор, главный переговорщик.

— Когда мои люди правду узнают, они будут рады всю эту кодлу на фонари вздернуть. У меня на весь полк только семерка человек от «сахалинцев». Но мы их с радостью удавим. Суки редкие, клейма негде ставить. Там у себя на Волге обозы грабили и рэкетом промышляли. И в карты у всех последние штаны выигрывают. Цацку сейчас снять? — Рудольф брезгливо показал на значок СЧП на груди.

— Подожди пока, не снимай, — произнес дед Федор. — Потерпите дня два. Нам в город надо пройти. Человек десять всего. Проведешь?

— Саботаж устроить хотите? Дело хорошее. Только не ломайте ничего лишнего. Нам в этом городе жить.

Когда он ушел, Сашка увидел, что не все из взрослых однозначно ему верят.

— Это может быть засада, — произнес Семен. — Я ему не доверяю.

— Я один пойду, — объявил Пустырник. — Рискну только своей головой.

— Черта с два. Много ты один навоюешь, — пробасил Колотун. — Я бы тоже пошел, но я слишком много внимания привлеку. Увидят мою руку — сразу все поймут. Тут, говорят, нечистых вообще нет. Их еще Богданов-старший в деревни выселил. Я не пойду, но человек пять ты взять с собой должен.

— Поддерживаю, — услышали они резкий голос Каратиста. — Я могу повязать платочек. Будем, Жека, отличной парочкой.

— Да пошел ты, — довольно беззлобно ответил Пустырник. — На такую страшную бабу даже ордынцы не клюнут.

— Да кто их вкусы знает, сволочей таких.

Посмеялись, разрядили напряжение.

Но предчувствие того, что впереди серьезный бой, висело над ними и никуда исчезать не собиралось.

Наконец отобрали десять человек. Из прокопчан пошли Пустырник, Лысый, один из пустырниковых сыновей и еще двое мужиков, которых Сашка знал только по именам. Пять киселевцев он, естественно, не знал.

Красновых не взяли, отчего братья чуть ли не зубами скрежетали.

— Нам надо не за сестру мстить, а тише мыши прокрасться, сделать дела и уйти. Извините, пацаны, — объяснил Пустырник.

Каратиста не взяли тоже. Он как вождь и человек, имеющий представление о войне, в случае гибели Пустырника должен был занять его место во главе мстителей.

Сашке же отказали в праве на участие с обидной категоричностью.

— Извини, Саня. У тебя мало опыта. Плюс ты не совсем в себе.

— Зря вы так. Я бы не подвел.

— А это уже я решать буду, — отрезал Пустырник. — Ты пойдешь во втором эшелоне. То есть в общий штурм. Скажи спасибо, что тебя вообще с женщинами не оставляем.

— За что? Я не ребенок. В моем возрасте уже полком командовали…

— Себе в шестнадцать я бы тоже такое не доверил. Не «за что», а для твоего же блага. Потому что у тебя глаз дергается. А нам не надо срывов. Любой срыв может всех под монастырь подвести.

Сашка махнул рукой, что-то пробормотал сквозь зубы и ушел. Он думал, что его глаза горели огнем мести, но когда посмотрел на себя в зеркало, увидел, что взгляд у него тусклый и больной. Да и под глазами были фиолетовые круги, хотя он не плакал. Наверно, слишком мало спал.

Понятно, почему дядя Женя чувствовал сомнения. Но парень знал, что не подвел бы своих. И для общего дела, для отмщения, для памяти отца и Киры… да и деда тоже… он смог бы сдержать себя в руках и сделать свою ярость ледяной.

«Во втором эшелоне» — это тоже терпимо. Когда диверсанты вдоволь наведут шороху, все, кого они сумели собрать для атаки, пойдут на приступ.

Он хотел посмотреть хотя бы на то, как они пойдут, но они ушли в такой ночной предрассветный час, когда, кроме часовых, все мстители спали.

Первый день ожидания они посвятили тренировкам, уходу за оружием, штудированию карт местности.

На следующий день поздно вечером, после наступления темноты двое лазутчиков вернулись, один из них был сам Пустырник. Их сопровождал Рудольф. Остальные, как сказал вожак, были живы и здоровы, но остались в городе: «почву готовить и нам ковровую дорожку стелить». А еще кое-кто из местных был готов помочь.

Впрочем, если кого-то и поставили в известность о конкретных планах, то не больше пары человек — это даже Сашка понимал. Так меньше шансов, что образуется утечка. Ведь случись она — и оставшихся там смельчаков ждут пытки в застенках. А всю операцию — если не провал, то огромные сложности.

Вернулись разведчики довольные, но ни на какие расспросы не отвечали.

— Время придет, сами увидите. Недолго осталось…

И действительно. Вечером третьего дня внезапно для всех Пустырник собрал их на заброшенной ферме — в пустом овощехранилище.

— Не буду долго говорить. Я не мастер это делать. Вы и так хорошо знаете, зачем и за что мы идем. Кто хочет — может отказаться.

Гул недовольных голосов был ему ответом.

— Ты за кого нас держишь!

— Издеваешься?

— Да мы скорее сдохнем…

— Выгоним эту погань с нашей земли.

— Такое только кровью смыть…

Послушав пару минут такие речи, Пустырник усмехнулся и сказал:

— Это я ради приличия. Ну вот вы и сами все сказали. Обратной дороги у нас нет. Или они, или мы. Поехали!

Группировка в Казанцево встречала их разобранными загородками. Узнав Демьянова и Колесникова, бойцы начали стрелять в воздух.

— Капитан, труби общий сбор, — позвал Пустырник Демьянова. — Объявляй о новых задачах.

— Прекратить салют! — первым делом приказал молодой капитан.

Рудольф между тем провел их к командирской палатке. Сашка уже воспринимал как должное, что вожаки берут его везде с собой, но внутрь его пустили только после отдельной просьбы Пустырника: «Он с нами».

В палатке на полу еще темнело большое кровавое пятно. Трупы остальных семерых ордынцев, захваченных врасплох и просто зарезанных, уже сбросили в овраг. Никто особой жалости по этому поводу не высказывал, наоборот, все шутили глумливо: «Они думали, перед ними будут ползать на брюхе. А пришлось самим поползать в крови». Сашка подумал, как же это тошно, когда тебя убивает тот, кому ты доверял. Но не они, не они первые начали заниматься такими вещами.

— Нету больше уполномоченного, — хохотнул Каратист, откидывая полог палатки и показывая на пятно. — Упал. Намоченный!

— Давайте серьезнее, — строго сказал дядя Женя. — Как дети, блин. Надо спешить. Надо все успеть, пока они назад не решили назад перекинуться.

Рассерженные взгляды Демьянова, Колесникова и Рудольфа не смутили его.

— Да, мужики, я знаю, что вы мужики. Что не переметнетесь, не скурвитесь. Но по поводу остальных ваших я бы не был так уверен. Пока мы в силе, они с нами. Обделаемся — многие сбегут, а многие и сдадут. Поэтому делаем все в темпе. Надо занять город за сутки, на внезапности. Мазаев проиграл именно потому, что Подгорный не смог с ходу взять. Историю края все учили? А пока смотрите, чтоб никто из солдат деру не дал, чтоб «сахалинцев» предупредить.

Рудольф хлопнул себя по лбу и выбежал из палатки.

Пустырник между тем расстелил на раскладном столике крупную карту Города — потертую, склеенную во многих местах скотчем.

— Давайте диспозицию. Их штаб — Замок. Он близко к восточной границе города, а значит, и к нам. Это хорошая новость. Плохая в том, что это почти крепость. А вот в этом торговом центре в километре от него стоит батарея сто двадцати-миллиметровых минометов.

Он передвинул руку с линейкой по карте.

— На Молочном заводе стоит один из отрядов. Во главе у них атаман, а по численности это батальон. Второй отряд расквартирован по частным домам вот на этих улицах… Им еще время понадобится, чтоб собраться. Городской суд — еще одна точка. Там гарнизон человек в тридцать, но матерых. Элеватор и башня СибАгроПрома — не охраняются. Это хорошие огневые точки, оттуда полцентра простреливается.

— Нам бы пулеметы нормальные, — произнес Колесников. — Не такие уж дебилы ордынцы. Послали нас с одними винтовками и десятком «калашей».

— Будут пулеметы. И не только они.

Когда в палатке начали обсуждать направление ударов и тактику, Пустырник поднял глаза от карты и посмотрел на Данилова:

— Саня. Ты иди лучше погуляй. Или ты все тут слушаешь, но в атаку не идешь, понял?

Понурив голову, Александр вышел из палатки. Еще недавно он бы переживал после такого: скорей бы повзрослеть и годами, скорей бы делом доказать, что не ребенок… Но после случившегося ему было плевать на такую ерунду.

Зато он стал свидетелем того, как в их лагерь прикатила запряженная худой клячей рессорная телега.

— Здро́во, сынки, — махнул им рукой дедок в тулупе из овчины мехом наружу, в очках, так же скрученных проволокой, как у сгинувшего горняка Кирилла Никитича. — Я тут услышал, вы хотите орду забороть, которая порядок и счастье всем несет. Я вам тут подмогу пригнал.

В телеге под брезентом, который откинули двое прокопчан, оказались уже знакомые Сашке пулеметы РПК. И еще какие-то другие, с более широкими дулами. И четыре цинковых ящика. И еще несколько лент. И какие-то патроны россыпью в деревянном ящике.

— Пусть они свой «порядок» себе в жопу засунут и как флагом помахивают, грабители сраные, — гость сквернословил минут пять, расписывая, что он думает о незваных чужаках.

Он назвался Иван-Иванычем — что вполне могло быть ложью — и не назвал даже деревню, где жил. Лет ему было всего сорок, так что не такой уж он был дед, но испитое морщинистое лицо вполне могло принадлежать и шестидесятилетнему. Хотя, наверно, кроме спирта его «обтесал» злой хлесткий ветер пустошей.

— Мой батя, — объяснил мужик, — еще при Мазае нашел эти штуки, смазал как надо и в овраге закопал. Говорил — в трудные времена разумные люди должны делать неразумные вещи. При Богданове хотел откопать и сдать властям, но все руки не дошли, здоровья уже не было. Помер прошлой весной он…

— Он был солдат, твой отец? — спросил его дядя Женя.

— Не-а. Веб-дизайнер. Хрен его знает, что это за зверь, но знал много. После войны он был старателем. Искал разные вещи. Вот и я в него пошел.

Но это еще было не все.

— Отсюда недалеко в гаражном боксе у него была машина заныкана, — огорошил их Иван-Иваныч. — Бронированная. Да не самоделка, как у вас, а фабричная вещь, армейская. Но она без топлива, ясное дело. И с аккумулятором там что-то не так. Он ее буксиром пригнал. Но если заправить ее и перебрать, может, вы сможете заставить ее еще поездить. Малость заржавела, но башня поворачивается — я проверял.

— Что он хочет за свои услуги? — спросил Сашка, когда телега с таинственным визитером укатила прочь.

— Ничего, — ответил Пустырник. — Только месть, как и мы. Эти гопники многим насолить успели. В этом их главная слабость. Они слишком привыкли к легким победам.

Когда через полчаса грузовик-буксир пригнал машину, броня которой была покрыта сплошной коркой грязи, ее движком и электрикой занялись механики из отряда заринской милиции.

— БРДМ-два, — объяснил дядя Женя. — Страшно убитая, но будет нам лишний козырь. Ей бы часа три в городе проработать — и свою задачу выполнит. После победы мужику два десятка коз привезем и одного злобного вонючего козла. Он сам так просил. Говорил, от такого потомство будет крепче. А его деревню называют Горелая. Явно после войны назвали… Это еще ничего. Я слышал про село, которое соседи кликали Людоедовым.

Через полчаса, заправленная топливом, Боевая разведывательно-дозорная машина сделала круг по двору. А еще через несколько часов встала в строй с заряженным боекомплектом.

Было еще светло, когда они вышли на окраины Заринска. Как Сашка узнал, их первой целью был Замок — большой укрепленный дом из камня, где заседал Бергштейн и главари захватчиков.

Александр ждал момента высадки еще с прошлого утра. И к этому вечеру мандраж только усилился. Он пытался разбудить в себе священную ярость, но от мысли о направленных на тебя из окон пулеметных стволах ярость сменялась тревогой. Нет, он ненавидел «сахалинцев» до скрипа зубов, но инстинкт самосохранения отключаться не хотел. Он, конечно, мог отсидеться в тылу — в эту атаку никто никого не гнал насильно, а его и подавно. Но такой стыд был бы гораздо страшнее самой мучительной смерти. Поэтому никто не пытался его отговорить.

Правда, он видел, что в своих опасениях не одинок. Все были как на иголках, даже сильнее, чем перед штурмом санатория. Кто-то молился, кто-то материл весь свет. Кто-то собирался выпить, но получил от Пустырника обещание выставить их на всеобщий позор и оставить в лагере, если хоть у кого-то запах перегара будет ощущаться.

В очередной раз Сашка поразился, как этот лысый черт хитер. Не только среди заринцев, но и между жителями Прокопы с Киселевкой гуляли разные мнения: одни рвались в бой, чтоб отомстить за своих, другие размышляли, что обидно будет получить пулю в лоб, штурмуя «чужой» город. Мол, мертвых не вернешь, кровь за кровь уже пролили: так не лучше ли уйти, как планировали с самого начала, чем помогать тем, кто им ни сватом, ни братом не приходился? Заринцы на такие разговоры ворчали еще больше, и Сашка видел, что вбить клин между союзниками сейчас проще простого. Да он и сам вобьется, если ничего не предпринимать.

— Заринцы нас за холопов держали. Наказать хотели. А мы им — помогать? — выразил мнение немалой части мстителей Лев Зенков.

— Ты рос без братьев, Лёва, где тебе это понять, — ответил ему Пустырник. — Между собой можно драться хоть до последних зубов, но когда приходит чужак — все друг за друга горой. К тому же мы и за свою шкуру идем в бой.

Для себя парень нашел просто ответ на этот вопрос. Если не остановить СЧП и «сахалинцев» здесь, говорил он, то нигде от их моторизированной орды покоя не будет. Это не Бергштейн и даже не Богданов. Это огромная силища, которая уже подмяла под себя десятки городов, которой служат десятки тысяч людей, у которой сотни машин. Куда от них прятаться? Разве что в далекие горы или к Тихому океану бежать. А вдруг у них самолеты есть, как в свое время у Мазаева, которые с воздуха могут разведывать?

Взрослые слушали его, усмехаясь, но, кто знает, вдруг хоть один из пяти после этого поменял мнение?

Они ехали в грузовиках — обычных, без пулеметов. С ними ехало и несколько самосвалов, которые пригнали с заринского угольного разреза.

Говорили, что врагов там всего человек двадцать. И что в нужный момент «агент» внутри Замка испортит рацию, чтоб те на помощь не позвали. Это, хорошо, конечно…

Мокрые от дождя каменные стены казались несокрушимыми.

Наконец, машина остановилась. Философская мысль пришла совсем не вовремя в голову: «Сколько же парней моего возраста, одетых в самую разную форму, начиная от звериных шкур, так же точно нервничали перед боем?»

И не важно, что бой не первый, а уже второй.

— Вперед, бойцы! — услышал Александр голос Семена Плахова, который уже вжился в роль командира. — Перед нами поедут самосвалы. Держитесь за ними, укрывайтесь от пуль. Стреляйте по окнам. Подойдете ближе — кидайте гранаты.

У Сашки никаких гранат не было. Гранаты были у тех, кто поопытнее.

Спрыгнув на мягкую землю, Данилов перехватил поудобнее винтовку. Его ружье у него забрали, сказав, что нужно нечто, из чего можно поразить целью на более дальней дистанции. Но автомат ему так и не дали. «Калаши» были только у самых опытных бойцов. Вместо этого дали винтовку, похожую на те, с которыми ходили в атаку герои фильмов про Отечественную Войну.

Окна трехэтажного особняка были абсолютно темны. Во всем городе «саботажники» порезали провода. Ничего критичного, после победы легко починят. Самой электростанции ничего не сделали.

Самосвалы подняли свои кузова. Грузовики развернулись так, чтобы широкие поднятые платформы были повернуты к Замку. Они не закрывали всей цепи идущих на штурм бойцов, но должны были мешать обороняющимся стрелять. В теории. Вроде бы эту идею предложил дед Федор.

Как раз в этот момент по металлу одной из них ударила первая пуля.

Заметили!

В Замке в одном из окон мелькнул свет. Фонарь? Выстрел?

В ту же секунду загрохотали пулеметы — сзади, из тыла. То ли с грузовиков, то ли уже с земли. Били по Замку, как понял Саша: видно было, как летит на землю каменная крошка. Сам он сделал всего два выстрела по окну, где ему почудилось движение: авось попадет. Больше же старался держаться за платформами. Тем более пули клацали по ним все чаще. Как и тогда, перед «Полухинским», бойцы согнулись, сжались, но продолжали идти вперед. Силуэты грузовиков прикрывали их лишь частично, но пока никто не был ранен. Последние пятьдесят метров огонь со стороны Замка был самым интенсивным.

— Брось эту саблю, возьми нормальный нож, — кто-то бросил ему, пробегая мимо.

— Возьму, когда добуду, — пробормотал Данилов, когда человек уже отбежал в сторону, подстраиваясь под движение медленно идущего грузовика.

Справа и слева почти одновременно кто-то заорал и упал. Еще один упал без вскрика, лицом вниз.

Соседний грузовик вдруг начал сбавлять скорость, пока вовсе не остановился.

— Колеса изрешетили! — услышал Данилов чей-то крик.

Место в линии было некем занять, но идущие слева и справа машины постарались дыру затянуть, чтоб дать людям прикрытие.

В этот момент Данилов заметил «броневик», как они звали недавно раздобытый БРДМ. Одетая в сталь машина ехала со скоростью не больше тридцати километров в час слева от них. Ствол ее пулемета ходил ходуном — видимо, она стреляла по окнам, прерывая стрельбу лишь для смены боекомплекта. Парень не мог знать, скольких врагов скосил ее огонь, но настроение штурмующих она подняла здорово.

До стены оставалось всего метров пятьдесят. Еще немного, и будут добрасывать гранаты.

Земля под ногами вдруг стала казаться вязкой, время будто замедлилось. Они бежали бегом, но Сашке казалось, что еле идут через топкое болото.

А вот и стена здания. Данилов прижался щекой к шершавому камню, стараясь не думать о том, что самый сложный этап впереди.

Рядом стальная дверь была распахнута настежь и болталась на одной петле. А за ней был ад. Там стреляли и орали, там рвались гранаты и пахло едким дымом.

— Пошли! Наши уже внутри! — заорал кто-то у него над ухом. И, зажав покрепче винтовку, будто это могло ему помочь, Данилов-младший шагнул внутрь.

«Они хотели похоронить нас, но забыли, что мы — семена», — вдруг вспомнил он ни к селу, ни к городу.

Прямо за дверью была широкая мраморная лестница, а в коридоре на втором этаже, прямо над его головой шел бой. Там стреляли из нескольких автоматов.

Он вспомнил о тех, кого больше нет с ним. И в этот момент страх исчез, сменившись не яростью берсеркера, а холодным расчетом действий.

Старшего над палачами по прозвищу Фотограф кто-то выкинул из окна второго этажа с веревкой на шее. Но так как с длиной веревки не рассчитали, то он сначала упал лицом вниз на асфальт, и только потом его подтянули и вздернули. Он болтался, а люди, проходя, тянули его к земле за сапоги. При каждом встряхивании многочисленные значки, украшавшие его форму, позвякивали. Но вряд ли кто-то будет плакать о том, кто сам любил разбивать людям суставы молотком и кто снимал сцены пыток и казней на камеру телефона. Сам смартфон в пылу сражения упал на пол и был растоптан — последний, собранный неизвестным умельцем из разных деталей.

Пустырник долго ругался, а потом веревку все же срезал.

Подручных Фотографа — тех, кого не убили при штурме — уже на скорую руку расстреляли у той же стены, где те исполняли «приговоры». Надо было идти дальше, и некогда было с ними цацкаться. Такова логика жестокого приказа «пленных не брать».

Когда все этажи уже были зачищены, из подвала выволокли троих людей Белоярова — из тех, кого набрали в милицию уже после прихода захватчиков. Они почти не сопротивлялись и с трудом держались на ногах. От них разило винными парами.

— Вот уроды, — удивлялся Лысый. — Думали, праздник будет, сабантуй? Я сам не против иногда нажраться, но не в такой же момент.

— Да не совсем уроды, — возразил Плахов. — Им сказали пленных расстрелять. Видимо, совесть у них не до конца умерла, вот они и глушили ее накануне…

На судьбу троицы это никак не повлияло. Им дали попробовать то, что они — или их товарищи — делали с другими.

Заключенных в казематах было мало, а живыми из камер вытащили только шестерых. Все это были заринцы, среди которых настоящих смутьянов и мятежников не оказалось. Только люди, не умеющие держать язык за зубами, и те, кого ордынцы посчитали потенциально опасными.

Еще восьмерых «сахалинцы» успели убить. Похоже, между расстрельщиками в последний момент возник конфликт — один из них, посчитав, что битва проиграна, решил оставить пленных живыми как заложников. Именно эта заминка не позволила им убить всех. Сохранила она жизнь и Захару Богданову.

Когда нашли нужный ключ и открыли замок, сын Владимира Богданова, первого правителя Сибири, вышел к ним сам, опираясь на костыль — заросший пепельной бородой и тощий, как скелет.

— Дайте автомат, — попросил он первым делом, но ему дали воды, а потом кто-то принес в глубокой миске немного овощного супа, который нашли в кастрюльке на личной кухне кого-то из главарей «сахалинцев». Чтоб не взбунтовался отвыкший от пищи желудок.

— Спасибо, — голос неудавшегося наследника был слабым.

— Придите в себя, — обратился к нему Пустырник. — Вас били? Пытали? Голодом морили?

— Всего понемногу. А еще — отравили. Но другим хуже досталось. С меня хоть кожу не снимали. А мою Машу… — Богданов-младший надолго замолчал. Глаза его бегали, он теребил рукав свитера, который ему кто-то дал.

Они не торопили его.

— Я должен был сразу согласиться, а я уперся… Тогда они ей… — он не договорил. Про то, что они сделали с подругой и невестой Захара Богданова, Данилов слышал. Хорошо еще, что жива осталась.

Свергнутый правитель перевел дух и снова заговорил.

— Этот гад был давно с ними. Бергштейн… Но сам бы он не решился. Они прислали сначала слухачей. Кто-то из них подмешал мне какую-то дрянь, как только отец умер. А потом приехала орда. Но я к тому времени уже в подвале сидел, полумертвый. А народу сказали, что заболел.

— Можете не рассказывать. Дальше мы и так знаем.

— Спасибо. Я уже думал, что никогда больше солнца не увижу. Пока меня туда не посадили, я думал, что самое страшное — это Радуница.

— Что-что? — переспросил Пустырник.

— День поминовения. В эти дни отец брал меня еще ребенком на могилки. А в последние годы он стал немного… странным. Все больше времени проводил один в кабинете. Много молился и под одеждой какие-то цепи носил. Так вот он учредил такую традицию — ездить в эти дни по соседним мертвым городам и устраивать массовые погребения. Мы предавали земле целые улицы. Все эти кости… «мощи», как он их называл. Отец говорил, все мы должны им уподобиться в их благости. Все боялись этих выездов хуже каторги. А отец говорил, что это не им тоскливо лежать непогребенными, нет. Они уже с Отцом небесным, у них вечное блаженство. Это нужно не им, а нам. Мол, в последний день Господь спросит с нас, если мы не отдадим долг почтения останкам мучеников.

«Лишь бы он сам не повредился разумом, как его отец от старческого маразма, — подумал Данилов. — Только у него это может случиться после всего пережитого».

Но сын правителя, видимо, совладал с собой. Взгляд его перестал быть отсутствующим, а тон стал спокойным и деловым.

— Простите… накатило немного. Так что я должен делать? Народ поднимать?

— Уже подняли, — усмехнулся Пустырник. — Теперь надо, наоборот, успокаивать. Наладить мирную жизнь. Выбрать тех, кто будет городом управлять. Вы тоже можете участвовать.

— А вы? Вы разве не хотите править?

— Смешно. Зачем мне этот геморрой?

— Это правда. Я тоже не уверен, что хочу. Я не такой, каким был отец, — сказав это, Захар Богданов поспешил выйти из душного подвала на свет божий. От посторонней помощи при подъеме по лестнице он отказался.

Как рассказал выполнявший работу главного надсмотрщика «сахалинец» по кличке Фотограф, прежде чем его выкинули из окна в порыве нахлынувшей ярости, в первый же день новой власти всех мелких нарушителей отпустили, а всех крупных — перебили. Освободившееся место вскоре заполнилось «неблагонадежными». Обычными жителями Заринска, которые были недостаточно рады новой власти. Сколько их успели перемолоть, теперь уже никто не узнает — люди просто исчезали, а родным либо не говорили ничего, либо объявляли, что те сбежали в пустыню. Но места, где зарыты тела, палачи под пытками выдали. Пытали их без выдумок и без ненужного садизма, но, как оказалось, сами они были так же чувствительны к боли, как те, кого неделей раньше «ломали» они.

Эти факты пригодятся, но позже, после победы.

При штурме Замка потеряли — безвозвратно — всего шестерых человек. А ведь он считался неприступной твердыней. Несколько грузовиков вышли из строя, но их было не жаль. БРДМ был цел и сейчас развивал наступление по главной улице, хотя патроны к главному калибру уже закончились.

Другой взвод в это время захватил минометную батарею и тут же, как говорили, перенес ее огонь на позиции выдвинувшегося на помощь Замку отряда «Цербер». Который и без того поредел от очень удачного взрыва и пожара в своих казармах. Попав на открытом месте под дождь из мин, отряд стушевался и отступил.

Но бой по-прежнему шел, и враг, хоть и отходил к западу, сдаваться не собирался.

«Повстанцы» и мстители контролировали пока только третью часть города.

Это то, что Сашка узнал, слушая чужие разговоры. Сам он благоразумно старался не путаться командирам под ногами. Как он узнал, в подвалах нашли и бомбу, которой хватило бы, чтоб взорвать Замок до основания. Поэтому здание должны были покинуть, а всех освобожденных уже вывели.

— Саня, хочешь делу помочь? — спросил его Пустырник, поймав возле самой лестницы. — Тут во дворе есть радиоузел. Я уже сделал обращение для людей. Но я сказал сухие факты. А ты можешь добавить. Выступить с жаром, с душой, чтоб до самой сердцевины пробирало! Я знаю, ты такие вещи умеешь. И настроение у тебя подходящее.

Предложение побыть фронтовым агитатором Сашке понравилось. Дядя Женя был прав. Настроение у него действительно было подходящее.

Они забежали в маленькую комнату в одной из построек двора. В дверях валялся мертвый «сахалинец» в зеленой форме с размозженной головой.

В углу за шторкой пылился инвентарь, который использовался, когда еще было телевиденье — видеокамеры, микрофоны, какие-то осветительные приборы, все покрытое пылью и затянутое паутиной с дохлыми мухами. Радиоаппаратура стояла на столе.

Усевшись за стол и дождавшись, когда Пустырник подключит провода и включит микрофон, Сашка начал говорить.

— Жители Заринска. Полвека назад после страшной войны мы вместе освободили Алтай от тирана Мазаева. Сегодня к нам из-за гор пришел еще более страшный враг. Они говорят, что они нам друзья, что пустят паровозы, вылечат больных и накормят голодных, но это ложь. Не верьте! Нет и не будет никакого государства! Никаких паровозов и пароходов! Вы им не нужны даже как рабы! Они здесь только для того, чтоб разграбить вас! Забрать у вас все ценное, а самих вас оставить замерзать зимой и умирать от голода! Сахалинское чрезвычайное правительство — не существует. Это такая же банда дикарей, как те, с которыми воевали ваши деды, когда вышли против Мазаева. Вооружайтесь! У многих из вас есть дома ружья. Гадов немного. Уничтожить их всех нетрудно. Кто не уверен в себе, лучше останьтесь дома. Но те, кто не боится запачкаться в чужой крови — стреляйте в чужаков на поражение! Всем, кто взял меч и пришел с ним в наш дом — пулю в лоб! Жители Заринска, каждый из нас умрет. Смерть от старости такая же мучительная, как от ножа. Смерть от голода еще страшнее. Да разве это не счастье — умереть, унеся с собой десять врагов твоей земли, твоей семьи? Так поднимайтесь же и выходите на бой! За наш общий дом!

Данилов-младший перевел дыхание. Наверно, он выглядел так, как будто у него вот-вот пойдет пена изо рта.

— Достаточно, — Пустырник щелкнул тумблером. — Ты страшный человек, парень. Слышал бы тебя твой дед… И ты думаешь, многие выйдут после такого на битву?

Сашка кивнул.

Пустырник покачал головой.

— Не знаешь ты людей. Зря я тебе это доверил, ой зря. Эх ты, Уильям Уоллес, герой Шотландии. Человек, он жить хочет, детей растить, а не героически живот положить. Да я не брюхо имею в виду — его любой рад положить на диван, а «жизнь» по-старому. Его подкупить надо, внушить, что будет легко. А от такой речи они еще глубже под кровати спрячутся. Ну да ладно. Пусть не выходят. Так они целее будут.

Они направились к выходу. Похоже, они были последними, кто покидал Замок. Пока бой не будет закончен, у них нет времени на саперные работы, поэтому он постоит пустым.

Встреченные по пути бойцы из заринской милиции рассказали, что городской суд взят. Мол, там была серьезная заварушка и живым никто из оборонявших его ордынцев не дался, но сейчас он уже пал. Пустырник спешил догнать своих — мстителей из Прокопы и Киселевки, которые уже углубились далеко на запад и дошли почти до границы города. На здание суда он собирался взглянуть только одним глазом.

Надо было догнать свой отряд, который пытался отрезать восточные шоссе, ведущие из города. Для этого нужно было найти хоть какую-нибудь машину. Но пока все встреченные на их пути автомобили были или испорчены, или не заправлены.

Они уже вступили в обитаемую часть центра. Мстители здесь прошли мимоходом, не встретив сопротивления. Сашка был поражен, насколько тут, в километре от улиц, где лилась кровь, было спокойно и чисто. Из окон смотрели удивленные жители — в основном женщины и дети.

Мужчины иногда показывались на улицах. В основном безоружными, но у некоторых были ружья, с которыми они в другое время могли бы охотиться на белок. Они задавали Пустырнику и Сашке один и тот же вопрос «Вы кто такие?» и, получив на него ответ, отходили переваривать услышанное.

— Ну вот видите, — сказал парень, когда они миновали еще одну группу. — Люди все-таки пришли.

— Ага. Когда уже ясно, кто победил. Хорошая стратегия. Зато не умрут, не оставив потомства.

Все чаще можно было увидеть на перекрестках заринскую милицию — в пыльной форме, только что из боя. Среди них могли быть и те, кто начал бой на одной стороне, а заканчивал на другой. Узнав Пустырника, они махали ему руками. Видимо, Демьянов выполнил свою часть плана и сдержал свое слово, проинструктировав всех своих. Препятствий они не чинили, а наоборот, помогали чем могли, показывая дорогу и открывая по первому слову любые арсеналы и склады продуктов и имущества.

— Ты мне лучше скажи, откуда ты узнал, что «сахалинцы» врут про свои паровозы? — спросил вдруг Сашку Пустырник, когда они нашли в одном из дворов брошенный джип с распахнутыми дверцами.

— Ну, это же дважды два. Я взвешивал все. И вот к чему пришел. Я в детстве поездами увлекался… — Данилов нахмурился, увидев насмешливый взгляд: для Пустырника его детство еще не закончилось. — Они мне были интересны даже больше, чем самолеты и машины. Кучу книжек прочитал про железные дороги. Так вот, дядя Женя… расчистить и починить пути даже от Урала до нас — это гигантский труд, который никто в мире не потянет. А тем более дальше, до Москвы. Да и паровозы те давно проржавели. Для них электричество не нужно, верно. Но для них нужно обслуживание, которое никто не сможет проводить. Я бы еще поверил в ветку длиной километров пятьдесят с двумя-тремя станциями. Но не в тысячу километров и сто паровозов.

— Их подвело их воображение, — подытожил Пустырник. — Вот те раз! А взрослые купились на эту мульку. Если верить этому парню с Волги, то целыми деревнями. Чуть ли не молились на эту железную дорогу и ждали, ждали…

— На то они и взрослые, чтоб в любую ерунду верить только потому, что лень мозгами пошевелить… осторожно!

Они как раз срезали путь через двор и шли между заколоченных домов к джипу, когда какая-то тень метнулась к ним из-за гаражей. Они не успели схватить оружие, когда человек прыгнул на них, как огромный кот, стреляя на ходу из пистолета, который казался крохотным в его ручище.

Пустырник повалился сразу. Данилов почувствовал, как плечо ему обожгло.

Вокруг не было никого, кто мог бы помочь, а сами выстрелы прозвучали не так уж громко.

— Ну что? Снова встретились, щенок, — бородатый расплылся в улыбке. Данилов в первый момент не узнал его. Раньше он всегда видел его только в шапке. На щеке бородача зигзагом шла рана, будто кто-то неумелый уже пытался ткнуть его ножом.

Раньше, чем Александр вскинул свою винтовку, бородатый резким движением вырвал ее у него. Винтовка упала в пожухлую траву.

— Молись, сука, сейчас отправишься к своим родным.

Память услужливо подсказала название пистолета. «Глок», иностранный. И патронов там было больше десяти.

В этот момент Пустырник неслышно поднялся и сгреб того, кто назывался Чингизом, в охапку. Пистолет звякнул о старый бетонный бордюр.

Они покатались по земле. Ордынец достал зазубренный охотничий нож. Но точно такой же, только с коротким лезвием, оказался у Пустырника. После неудачного захвата, который постарался провести бандит, оба оказались на ногах, друг против друга. С пару секунд они кружились, а потом сошлись, обменявшись серией ударов. Только ордынец бил размашисто, с оттяжкой, а Пустырник — короткими тычками.

Сашка видел все это, но ничем не мог помочь. Оружия у него теперь не было, да и не рискнул бы он стрелять — так быстро они перемещались. А броситься самому в эту схватку — затопчут. Они двигались так быстро, что он еле успевал следить за ними взглядом. Выйдя из ступора, он все же начал наклоняться за винтовкой.

Но все решилось без него. Вдруг «сахалинец» забулькал, кровь полилась у него изо рта. Пустырник отвел руку, и тот тяжело рухнул на землю.

— Вы в порядке? — спросил Сашка командира, подходя ближе.

— Нормально, — усмехнулся дядя Женя. — Первый раз убиваю бабу. Хоть и с бородой.

— Его Чингиз звали. Я его вам нарисовал когда-то. Редкий ублюдок, — вдруг Сашка вспомнил что-то важное и подлетел к распростертому врагу, который, если и был жив, то уже кончался.

— Где дед? Где моя сестра? А ну отвечай! — он встряхнул бородатого. — Где люди, которых вы живыми захватили?

Но тот уже был далеко и никакой тайны выдать не мог.

— Не расскажет, — произнес Пустырник. — Может, остальные знают.

— Надеюсь.

— Тьфу, погань какая, — командир мстителей вытер нож об кусок тряпицы и плюнул на труп. — Садись за руль, Саня. Мне сильно досталось, могу баранку выпустить. Довези меня до наших… тут близко.

Только сейчас Данилов увидел, что у того минимум одна серьезная рана, которая продолжала кровоточить. Пустырник прижимал к ней кусок тряпицы.

Самого Сашку задело в плечо по касательной — надетая на нем куртка создавала видимость, что он гораздо шире, чем он есть.

Они заняли места в джипе, и Александр плавно повел машину через двор, стараясь, чтоб ее не подбрасывало.

— Гони во весь дух, бляха-муха! — лицо дяди Жени стало почти белым, видно было, что даже слова он выговаривает с трудом.

И в этот момент где-то за домами громыхнуло. Задребезжали стекла, ощутимо качнулась земля — они почувствовали вибрацию, даже сидя в машине. Из-за домов взметнулась вверх и начала быстро расти колонна пыли. Но раньше, чем она достигла крыш пятиэтажек, прогремели новые взрывы — с разных сторон. Минимум четыре. Каждый из них бил по ушам, но все же слабее, чем первый. Видимо, большее было расстояние. Казалось, весь город рушится и проваливается в преисподнюю. Взрывы сопровождал долгий, постепенно затихающий рокот.

— Сукины дети. Фугасы успели заложить, — успел сказать Пустырник, прежде чем потерял сознание.

Площадка перед Замком, где еще недавно раздавали конину ордынские мясники, была до краев заполнена народом.

Стоя у самого края, среди своих собратьев, выстроившихся двумя неровными прямоугольниками, Данилов-младший жадно озирался вокруг.

Жители Прокопы и Киселевки — а здесь были все уцелевшие бойцы, кроме тех, кто поехал в Кузбасс за женщинами, детьми и стариками — не смешивались с заринцами, стояли отдельно. Хотя теперь уже было почти ясно, что история их поселений и их неудачного исхода завершилась.

Развалины складов в столице еще только начали разбирать, но уже сейчас было ясно — зима будет тяжелой. Если учесть, что и запасы восточных сгорели в огне вместе с караваном, ситуация выглядела совсем плачевной. Обе стороны потеряли слишком много, чтоб позволить себе роскошь поселиться отдельно. Богданов с Демьяновым обмолвились, что найдут для героев этого дня жилье либо в самом Заринске — а половина этого молодого по довоенным меркам города была одноэтажной деревней — либо в ближнем его подбрюшье.

Условились, что новые граждане поселятся компактно и сохранят автономию в том, что касается решения внутренних вопросов. Общим должно было быть только то, что касалось обороны и отношений с чужими.

«Скорее уж, сношений, — подумал Данилов. — Отношения с теми, кто приходит к вам без приглашения и с автоматом в руках, часто именно этим словом и называются. Или вы их, или они вас».

Еще недавно Сашка бы плюнул в лицо тому, кто сказал бы ему, что события сложатся так. Но сегодня он был такому исходу в общем-то рад. Пока надо дожить до следующего урожая. Там будет видно… Хотя он знал, что самое постоянное это то, что считается временным.

«В общем-то рад», а не просто рад — потому, что остался один неоплаченный долг, который жег его изнутри, как вбитый в ладонь раскаленный гвоздь. Он ничего не забыл и того, кто разрушил его жизнь просто потому, что их семья оказалась у него на дороге — не простил.

Мерзавец, чей портрет он нарисовал в дневнике, получил свое — хоть и слишком легко. Теперь очередь была за тем, кто их всех сюда послал. За Уполномоченным, которого еще называли Благодарителем и Защитником (чьим, интересно?).

Люди все прибывали. Скоро их было столько, что площадь уже не могла вмещать.

Еще бы. Младший Богданов объявил об общем сходе по радио. Прибыли даже делегаты из ближних деревень и поселков.

В дальние тоже радировали — а туда, откуда не пришел ответ, отправили гонцов с вооруженным эскортом. Но не было оснований думать, что где-то остались «сахалинцы». В тех глухих медвежьих углах они бы просто не смогли прокормиться.

Настроение было смешанное. И радостное, и тревожное.

Глядя на это многолюдье, парень понял, что «сахалинцев»-то была жалкая кучка, если сравнить с населением города — даже если брать только взрослых мужчин.

Нет. Если бы не пришли прокопчане и киселевцы — полумертвые, оборванные, почти безоружные — этот огромный город не поднялся бы и не придавил бы эту моль.

Нет, эти люди не были трусами. Если бы им приказали и повели за собой, они бы любого врага порвали голыми руками. Но не приказало начальство, и сразу началось: «да что мы можем сделать?», «а я что, самый рыжий?», «мое дело маленькое — мне надо семью кормить».

Старый Богданов воспитал их так, потому что ему так было удобно править. И до какого-то момента в этом, наверно, был толк, раз город простоял столько лет, рос, развивался и справлялся с бедами. Но маленький изъян в таком складе ума все же имелся, подумал Саша. Начальство тоже может ошибаться. И предать тоже может.

— Они забрали с собой из вашего города кого-нибудь? — услышал он рядом разговор.

Семен Плахов, на время лечения Пустырника занявший место старшего над прокопчанами, расспрашивал заринского милиционера Колесникова.

— Кого-то на веревке увели… в основном мастеров и техников. Самых грамотных. Нескольких учителей, агрономов, инженеров. Девок красивых забрали десяток. А некоторые вроде по своей воле ушли. И мужики тоже. Мне один боец так прямо и заявил: «И я хотел уйти, но мест не было. Это восточные во всем виноваты. Да провалились бы пропадом. Не встали бы на дыбы — может, и нас бы не тронули!».

— Какой придурок.

— Я так ему и сказал. Но так думает не он один. Повезло, что мы так быстро взяли… Помнишь, ты спрашивал о старом Данилове и его внучке Женьке? Я порасспрашивал своих. Про девчонок не скажу, они все были с мешками на головах. Но пару-тройку стариков там видели.

Вот и еще одна причина того, что надо последовать за Ордой.

Захар Богданов говорил примерно двадцать минут. Больше он просто не смог. Рассказал, что пока городом будут управлять совет из пяти человек, куда войдут и представители от «наших дорогих гостей», как он уклончиво назвал спасителей Заринска. А весной на таком же сходе будет выбран новый лидер и его помощники. Похоже, власть его откровенно тяготила.

Его сменили другие ораторы — главный техник города, потом дед Федор, даже Каратист, своими рубленными фразами вызвавший у людей гул одобрения.

Но собравшиеся на площади хотели не только успокоения. Они хотели крови.

— Когда казни будут? — спросил кто-то, осмелев.

У них были причины желать этого. Уже перед самым разгромом захватчики взорвали бомбы. На воздух взлетели продовольственные склады, котельная, ГЭС, еще несколько зданий городской инфраструктуры. Кое-где пожары горели до сих пор. Погибли люди.

Перед этим, как оказалось, они забрали из цехов все автоматические линии, которые когда-то привезли из Ямантау, те самые, что давали городу всю высокотехнологичную продукцию. Последнее было едва ли не самым сильным ударом. И много вещей поменьше тоже вывезли, вплоть до лампочек.

«У меня пропало все, что не было гвоздями прикручено или шурупами прибито. Вандалы и гунны, блин», — рассказал начальник завода лаков и красок. Завода, собственно, больше не было, только голая кирпичная коробка.

Нагрузили огромный караван, а все, что вывезти не смогли, заминировали. Хорошо еще саперы потрудились и с риском для жизни половину бомб обезвредили.

И все же перед зимой город остался без половины запасов пищи, почти без всей электроэнергии и тепла. И если раньше Заринск отличался от прочих известных поселений как день от ночи, то эти времена прошли навсегда. На улицах проклинали СЧП-Орду, проклинали Бергштейна, но ругали и «восточников» и даже старого Богданова, который оставил их в такую годину.

Ордынцы сломали все, что строили два поколения. Зачем? Какой был смысл?

А очень простой, ответил сам себе Данилов. Они понимали, что не удержат. А ездить дань собирать через радиоактивные горы, так называемый Пояс — не ближняя дорога. Поэтому взяли все, что смогли, а остальное, до чего дотянулись — разрушили. Чтоб не рыпались. Чтоб конкурентами не стали.

Последний очаг сопротивления на западе города держался на два часа дольше, когда центр давно уже был очищен.

Там оборонялись недавно примкнувшие к СЧП бойцы отдельного отряда из Мордовии — хмурые неразговорчивые мужики, во внешности которых было что-то неуловимо общее, будто все они состояли в кровном родстве.

С риском для жизни с ними удалось наладить связь — сначала семафоря руками, и только потом по радио. Им дали коридор и разрешили выйти пешком из города. Без грузовиков. И только с тем, что смогут унести на своем горбу. Хотя кое-кто унес не только свою экипировку, но и напоследок набил рюкзак трофеями, сибиряки сдержали свое слово, ни одного выстрела вслед не прозвучало.

Неожиданно дорогой ценой обошлась зачистка группы складов у самого выезда из города — там мстителей обстрелял таинственный воин, которого Лысый, командовавший штурмом, охарактеризовал как «Осаму бин Ладена».

Это пожилой мужик восточной внешности стрелял из снайперской винтовки с дьявольской меткостью, сидя на одной из крыш. А когда к нему пробились и окружили — подорвал себя как живая бомба. Только голову нашли нетронутой.

— А казни? Когда будут казни? — громкий голос в толпе тут же собрал целый хор поддержки.

Настал черед вынесения приговоров тем, кто сейчас ждал своей участи в подвалах Замка: четверке военнопленных и двум десяткам «ярых пособников» (их связанными притащили в Замок их же соседи сразу же после того, как власть поменялась опять).

— Вешать их!

— Головы рубить!

Не вся толпа, но многие в ней требовали крови. Особенно те, кто сидели тихо во время боя. Они были тут как тут, когда пришел черед карать.

На площадь вывели пленных — окровавленных, еле переставляющих ноги. Четверо ордынцев были голыми по пояс, в камуфляжных штанах, и по их спинам явно успел пройтись пастушеский кнут. Остальные, «пособники», были в том, в чем их захватили. Они шли и ничего не видели перед собой.

Нет, это были не случайные люди, а действительно те, кто себя как следует запятнал. Тех же, кто просто помогал в чем-то захватчикам, «поняли и простили», иногда задав трепку, а иногда ограничившись внушением. Иначе казнить пришлось бы каждого второго.

А эти были из тех, кто ссучился по полной (как выразился прямой Каратист) и губили своих, работая на пришельцев. Тех, кто наживался, обирая соседей, которых по их наущению отвели в пыточный каземат, где они исчезли навсегда.

Все помнили, как выглядели заложники «сахалинцев», когда их выпустили. Многие видели, как откопали трупы замученных. Поэтому заступаться за палачей желающих не было.

Но почему-то, глядя на них, Данилов подумал, что их муки не доставят ему радости. Хватит и быстрой смерти.

Да, смерть они заслужили. Заслужили и того, чтоб их ослепили раскаленной кочергой, связали длинной веревкой и выпустили эту живую сороконожку на все четыре стороны — подальше за городом, волкам на радость. Такую идею он краем уха услышал — ее высказал кто-то из местных. И того, чтоб их раскатали живыми катком или бульдозером.

«Заслужили. Но этого нельзя делать. Не ради них. Ради нас. Хочется, черт возьми, но нельзя».

Он до сих пор помнил, что сделали с самозваным «регентом» Бергштейном. Его захватили заринцы, когда он прятался в каком-то сарае, и устроили самосуд, прежде чем Богданов-младший успел вмешаться: зарыли в землю. Живым. Привезли на телеге большой деревянный ящик, вырыли яму и под свист и улюлюканье опустили ящик на веревках в нее. Место, где он закопан, так и не нашли. А может, не очень-то и искали. Все-таки если бы не самозванец Артур — услышавший странные радиопередачи с далекого Урала, скрывший этот факт, а потом соблазнившийся на чужие посулы — ничего этого бы не случилось.

Теперь расправа обещала быть не менее жестокой. Со странным чувством отвращения Данилов смотрел на это действо — чувствуя его корни, средневековые, даже первобытные. Как раз об этом и писал дед. Жив ли он? Неужели никогда не удастся обменяться с ним мнениями о том, что произошло с ними всеми?

— Братишки! — вдруг услышал он усиленный динамиками голос, который сопровождал сильный фон. — Так нельзя.

Все обернулись. Пустырник стоял между капитаном Демьяновым и Захаром Богдановым и держал в руках микрофон, все еще в бинтах, но без костылей.

— Будьте добрыми и милосердными. Это то, что поможет любые беды пережить. Давайте их просто расстреляем.

Установилась тишина. Такая, что все услышали даже ничем не усиленный вопрос Каратиста.

— А баб тоже наказывать будем? Многие нагрешили.

— Я те дам! — показал ему фигу Пустырник. — Дурачина. Какой с их спрос? Кто приголубит, тому и борщ варят. Нету их вины. И детей не обижать. Они за отцов ответа не несут. Узнаю, что кто обидел — голову тупым ножом отпилю.

И ему верили. Знали, что отпилит.

* * *

В Калачевку они прибыли поздно ночью. Бывшее здание автовокзала было украшено огромным транспарантом. На темном фоне золотом было вышито «Слава победителям!». Надпись была подсвечена двумя прожекторами, но один из них горел вполнакала, давая света не больше, чем простая лампочка.

Как он узнал потом, чтобы вышить это полотнище мобилизовали половину женщин лагеря.

Проезжая мимо него, Окурок невольно скривился.

Победителям? Ну-ну.

Нет, это не было тотальным разгромом. Но и победой назвать язык не поворачивался.

До самого Пояса они гнали на всех парах, опасаясь погони. Пояс проскочили за несколько часов — слава аллаху, без поломок.

Остальной поселок тонул во тьме, лишь кое-где разорванной огнем костров, горящих бочек, самодельных масляных фонарей. Темные силуэты складов казались похожими один на другой. Среди них тут и там стояли фуры и грузовики поменьше — десятки, а может, и несколько сотен.

Их никто не встречал, потому что он, как и сказал ему Мустафа, соблюдал в дороге тотальное радиомолчание. Только в последний момент, чтоб не приняли за врагов и не открыл огонь патруль, Окурок радировал на общей частоте о доставке сверхважного груза. Но встречу организовать им не успели. Видимо, ждали где-то в другом месте, хотя обещали здесь.

Вот вам и порядок. С мстительным удовольствием атаман представил, как будет зол Уполномоченный, если он расскажет ему об этом бардаке. И как полетят головы.

«Да черт с ними. Люди устали. Караванов полно, дел невпроворот. Что я, стукач или крыса позорная? Скажу светлейшему, что все было на высшем уровне».

Правда, площадку разгрузки караванов придется искать самостоятельно. Никакой карты или схемы у стихийно разросшегося городка-лагеря не было.

Выйдя из грузовика в сопровождении двух бойцов, атаман поискал глазами табличку.

А вот и она! Все-таки исправили надпись. А то когда они уезжали отсюда на войну, там на табличке черным по белому значилось: «Площадка разгрузки корованов».

«Раньше повозки тащили быки, — предположил тогда Мишка. — Отсюда и слово возникло, да?» В ответ Мустафа, сидевший рядом по-турецки и куривший трубку, засмеялся своим каркающим смехом и сказал, что слово это персидское и коровы и быки тут не причем. А обозначало оно первоначально группу людей, пересекающих вместе безлюдную землю. В основном на верблюдах. Мол, тому, кто написал табличку — неуд по русскому.

Обоих уже не было в живых, напомнил себе атаман. И сам он уже не тот, кто отправлялся в этот поход.

Да, много воды утекло. И крови тоже.

Если в Сибири зима уже вступала в свои права, то здесь, на южной Волге, была еще слякотная поздняя осень. Но некогда было ждать, когда подмерзнет грязь — огромные массы транспорта пришли в движение. Работа не прекращалась даже ночью. Грандиозный план Уполномоченного по переселению людей и перевозке материальной базы воплощался в жизнь, не считаясь с теми, кто — вольно или невольно — пытался стоять у него на пути.

Орда между тем отступала, но это было плановое отступление, а не бегство. Так спрут втягивает назад щупальца, захватив ими добычу, чтоб поднести ее поближе к своей пасти. Из рыхлого образования размером с три-четыре Франции — Орда превращалась в компактную, плотно заселенную страну — двести километров с севера на юг и сто с запада на восток.

На запад, в тыл СЧП, по накатанным бывшим трассам шли обозы, тянулись караваны — к далекой Калачевке, которую теперь чаще звали просто «Столица». На тех участках, где рельсы не были повреждены, использовали дрезины. В одном месте на магистрали пытались даже запустить хорошо сохранившийся локомотив, но так и не смогли привести его в чувство. По накатанному снегу перевозили на санях. На реках лед еще был непрочным, а пока он не установился — кое-где для сплава грузов вниз по течению использовали буксиры и баржи.

Его превосходительство товарищ Уполномоченный говорил, что надо собрать все свои силы в единый кулак. Вокруг Столицы концентрировались все ресурсы, которые Орда сумела добыть. В поселке уже не хватало свободных домов — ставились рубленые хаты и складывали наскоро кирпичные и шлакоблочные хибары. Корявые, как все послевоенное жилье, с железными печными трубами, выведенными прямо из окон, с кое-как застекленными узкими окнами. Тут же трудились мастера-оружейники, портные и обувщики. Те, кто хорошо пахал, могли заслужить и свободу (в пределах Калачевки), и теплый угол, и сытную пайку.

В гаражных боксах день и ночь шла работа над техникой. Летели искры сварочных аппаратов, жужжали и грохотали станки. Нефтеперегонный завод, который когда-то построил человек с именем Лукойл, исправно снабжал пестрое автохозяйство Орды топливом и смазочными материалами.

По бывшим федеральным шоссе, пугая отвыкшее от вида людей зверье, ехали крытые брезентом грузовики, везли мастеров, а иногда и пригожих женщин для руководства Орды. Живой товар отлавливали по деревням, просеивая, как ситом, тысячи дурнушек. Повелителям нового государства должно было достаться самое лучшее. Да и век «временной жены» недолог — портятся или надоедают.

Ехали «наливники» с горючим, везли на подводах еду, плелся живой племенной скот. Тут же тряслись в фургонах ценные приборы и запчасти, редкое сырье и материалы. Окурок видел в этих караванах даже то, чему они пока применения найти не могли. На нескольких «Уралах» привезли с Урала золото, платину, титан, другие редкие металлы, которым даже названий не знали.

«Это всё для будущего понадобится», — говорил Генерал.

Но бывало и так, что неграмотные командиры грузили в кузова и везли, как великую ценность, совершенно бесполезные штуки только потому, что им они показались нужными. Всякие чипы, платы, детали компутеров и прочую хрень. Генерал забраковал после Ебурга целых два грузовика такого добра. Один «гений» привез груз урановой руды в открытом самосвале.

Многое терялось в дороге. Едва ли не половина рабов погибала, а животных — издыхало и съедалось караванщиками по пути. Хотя между собой они говорили про рабов чаще «сдох», а про коров и лошадей — «пала», потому что цена жизни скотины была гораздо выше ценности раба. Работяг везде можно было найти вагоны. И тысячи людей сами записывались в рабы, лишь бы их кормили хоть иногда.

Некоторые, родом из самых сухих и голодных мест в Башкирии и Предуралье, где отравленная земля не родила, а леса и речки были мертвы, готовы были пойти в кабалу буквально за миску перловки или кусок квелого хлеба, который пекли в походных кухнях. Когда ты голоден сам, ты еще можешь кочевряжиться и выбирать, но когда от недоедания пухнут дети, выбор невелик. А уж за кусок мяса с крупа мертвой лошади люди выстраивались в очереди и дрались за место — даже не воина, а чернорабочего. Оружие орда выдавала теперь не всем, кто желал его получить. Иначе бы войско уже разбухло бы до пятидесяти, а то и ста тысяч человек, и как саранча опустошало бы все на своем пути.

К тому же среди местных хватало хитрецов, которые могли прийти лишь за тем, чтоб получить на халяву винтовку, патроны, теплую одежду и другую снарягу. А могли и три-четыре раза подряд прийти, все под разными именами.

Не все из них были нужны Орде. «Сахалинцы» принимали всегда только тех, кто умел обращаться со старой техникой, особенно боевой, чинить и переделывать оружие, врачевать раны и болезни. Старые специалисты, до войны учившиеся, все уже были или на кладбище, или без клюки ходить не умели, но везде хватало самородков, которые или по книжкам выучились, или от отца-деда навыки перенять успели.

«Талантлив ваш народ, ой талантлив, — говорил как-то Мустафа. — Такие головы, да таким дурням достались…»

Тех из них, кто не хотел ехать в далекую Калачевку, что между Волгой и Доном, или присоединяться к походным мастерским армии СЧП — уводили силой.

Деревенские увальни, умеющие только лопатить землю, привлекались для черной работы на местах — навести переправу, починить старый мост, прорубить просеку, прорыть канаву для отведения воды. Их урабатывали на износ и секли насмерть без сожалений, стоило им сказать хоть слово против.

В деле строительства армии Генерал с одобрения Уполномоченного сделал ставку на качество — Отряды СЧП постоянно преобразовывались, перевооружались. То и дело проводились учения, приближенные к реальному бою. Кроме «именных» появились уже «номерные» батальоны, имевшие только порядковый номер, но более приученные к порядку, чем дикая вольница, которая царила в Орде первоначально. Появился Опричный Корпус — опричники выполняли функции полиции, в том числе тайной, но и для боя их готовили основательно.

И все равно, несмотря на потери в дороге, добыча была огромна. Вдоль всего пути движения Орды и ее караванов делались склады и схроны, куда складывались вещи и ставилась техника, которым они пока не могли найти применения.

Делали свои заначки и тайники и простые бойцы, надеясь потом снова попасть в эти места. Но за утаивание вещей, которые положено было сдать в общий котел, на первый раз били палками, на второй — дробили пальцы прикладом и выгоняли с позором. На верную голодную смерть.

Орда жила, как живой организм — гигантский и вечно голодный кракен из глубин, для которого потеря отсеченного щупальца была не более чем булавочным уколом.

Эпилог. Дорога без конца