Первый налет
Я состоял в противопожарной команде при школе № 11. Сменив дежурство дневной команды, мы приняли имущество и инструмент. Вдруг по радио раздался сигнал «ВТ». Мгновенно заняли свои посты. Когда вся команда уже была на чердаке, сильно забили зенитки. Я посмотрел с крыши вокруг и тотчас же заметил несущиеся над Ленинградом вражеские самолеты. Стрельба зениток усилилась. На крышу, как горох, сыпались осколки снарядов. Признаюсь, я очень испугался и не знал, что нам делать. Нам приказали срочно спуститься вниз: бомбы разрывались невдалеке от нашей школы. Неожиданно я заметил, что на улице, против наших дверей, повалил густой дым. Это была сброшенная врагом фосфорная бомба. Наш командир приказал: «Немедленно приступить к тушению бомбы».
Надев противогазы, стали гасить бомбу. Обезвредили ее очень быстро. А между тем кругом — на соседних домах, на мостовой — горели зажигательные бомбы. Мы помчались на свой чердак и обнаружили там несколько очагов пожара. Теперь работали смелее. Распустили шланг, стали заливать водой горящие балки. Уже успела прогореть и провалиться часть крыши.
Долго боролись с пожаром и все-таки его одолели. Когда стрельба зениток смолкла, мы выбрались снова на крышу — посмотреть, что делается за пределами нашей школы. Перед нами открылась нерадостная картина: рядом пылал дровяной склад… Ликвидировали пожар и здесь, помчались на другое соседнее пожарище, где горели Бадаевские склады…
Это было 8 сентября…
(Из сочинения семиклассника Андрея Голованова.)
А. КрестинскийЛенинградец Юрий Рождественский
Было это осенью 1941 года. Редко приходили в уральский госпиталь письма из осажденного Ленинграда. Нечасто получал их и ленинградец Евгений Петрович Рождественский.
Трудными путями пробиралась почта сквозь кольцо фашистской блокады. Потому писем то совсем не было, то вдруг приносили их Евгению Петровичу целую пачку.
А он был весь в распялках, с тяжелыми переломами, ни рукой, ни ногой не мог пошевелить и только просил, чтоб прочли ему письма вслух.
Кто-нибудь из легкораненых не торопясь принимался читать. Вскоре в палату набивалось столько народу, что сесть негде, а опоздавшие стояли у дверей, вытянув шеи. В госпитале было много ленинградцев, у каждого в городе остались родные, и любая весточка оттуда сразу становилась событием.
Однажды во время очередного чтения мимо палаты Евгения Петровича проходил начальник госпиталя. Постоял он, послушал и приказал: впредь, когда получит Евгений Петрович почту, перевозить его койку в большой зал, приглашать туда всех желающих и читать письма со сцены.
По пятьсот человек собиралось на читку в хорошие почтовые дни. «Сегодня будем слушать Совинформбюро!» — говорили раненые. Так прозвали в госпитале письма ленинградского школьника Юры Рождественского, которого дома все звали Жоржиком.
…Юра писал отцу: «У нас за последнее время тихо, все в порядке».
И раненые облегченно вздыхали — подольше бы так-то…
Юра писал: «Мы с мамой каждый плохой день (то есть в плохую погоду. — А. К.) идем в очередь и получаем картошку. В хорошие дни нельзя идти, так как все время тревоги, и довольно частые».
И раненые желали Ленинграду самой плохой погоды.
Юра писал: «Я сам работаю на зажигательных бомбах. Все бомбы, что сброшены на наш дом, мы потушили. Пока все мы вместе с домом целы».
И раненым казалось, что это и про их дома говорится…
Слышали и другое: «Вчера днем в половине пятого какой-то немецкий самолет пролетел в центр города и сбросил фугасные бомбы на наш район. Взрывами разрушено рядом с нами несколько домов…»
После таких вестей в госпитале наступали тяжелые дни. Раненые становились сумрачными. Ходячие осаждали врачей и требовали выписки. Прикованные к постели капризничали, как дети, или угрюмо молчали.
В начале января госпиталь узнал о смерти Юриной мамы, потом — бабушки. Обе умерли от истощения.
Потом писем не стало.
…Мы с ним ровесники. Год рождения — 1928-й. У нас было много общего: Дворец пионеров, первомайская демонстрация, синие испанки с красной кисточкой и песни.
Кто знает, быть может, мы стояли в одной и той же очереди за хлебом, когда холод пронизывал людей и люди становились похожими на камни.
Быть может, тревога заставала нас на одной и той же улице, и мы прятались от бомбежки в подвале ближайшего дома. И стояли, касаясь друг друга плечами, глядя на одинокую мутную лампочку, которая мигала при каждом взрыве. А потом тревога кончалась, мы выходили в город и терялись среди прохожих.
Все у нас было общим. И город. И голод. И смерть близких. Но он погиб, а я жив.
В его судьбе есть один поворот, который не дает мне покоя. Он словно сам шел навстречу своей гибели. Вместе с другими учениками 301-й школы его эвакуировали на Волгу. А он, как только представилась малейшая возможность, уехал обратно. Он вернулся домой последним поездом, прорвавшимся в Ленинград сквозь замыкающееся кольцо фашистской блокады. С точки зрения здравого смысла, логики, трезвого расчета — это было нелепое, глупое решение, мальчишество, черт знает что! Мать встретила его не пирогами, не блинами, а суровой пайкой хлеба и отчаянным вопросом: зачем приехал?!
Он и сам жалел порой, что вернулся, но не давал воли чувствам, сдерживал себя. Хотел быть мужчиной.
Почему вернулся Юра Рождественский? Об этом можно только гадать. В одном из писем есть такая фраза: «Кормили нас сравнительно ничего, но многие скучали по дому…» Это про эвакуацию.
Юрины письма к отцу — единственное, что от него осталось. Почти сорок писем — все, что сохранилось, не погибло, не растерялось на фронтовых дорогах Евгения Петровича Рождественского.
…Пожелтевшие листки, торопливо бегущий вправо детский почерк. В правом верхнем углу четкие шеренги печатного текста: «Болтун — находка для шпиона! Болтливость — преступление перед Родиной! Будь бдителен!..»
Почитаем Юрины письма.
«4 сентября 1941 года.
Здравствуй, папа! Только что была сильная стрельба из зениток. Самолеты над городом не появлялись. Я сейчас сижу на крыше, когда начинается стрельба, приходится уходить от осколков. Сейчас спокойно. Однако тишина обманчива. Где-то глухо строчит изредка пулемет. Мама с бабушкой сейчас внизу, все на своих постах… Кончаю, надо обойти чердак. До свиданья, Жоржик».
«5 сентября.
Здравствуй, папа. С 14 до 15 часов все время трещали зенитки, было опасно выйти на улицу. Поэтому отправляю письмо тебе вместе с предыдущим. Бабушка очень боится теперь (слово неразборчиво)… когда начинается сильная стрельба, приходится выходить в коридор, так как бывали несчастные случаи. Ну ладно. Хотел писать дальше, но не могу. Нужно идти на чердак, на свой пост. Сегодня встаю на пост с 15 часов до 18».
«5 сентября, 19 часов, возд. тревога.
Папа, пишу тебе это письмо во время воздушной тревоги. У нас тихо, только вдали ухают зенитки. Теперь я жалею немного, что приехал, но ничего. Маме я привез „подарок“, полсотни вшей, однако мы от них скоро отделались. Мы все в комнате, так как пока тихо и можно не идти в убежище. Папа, напиши мне точно, что с твоей ногой и как твое самочувствие, я очень беспокоюсь о тебе. Ну ладно, до свиданья.
Твой сын Жоржик».
«22 октября.
…я хочу послать тебе небольшую посылку. Бабушка свяжет тебе теплые носки, а я пошлю папиросы, табак, конверты и бумагу, к сожалению, больше я не могу ничего тебе послать».
«25 октября.
…Сейчас у нас все спокойно. Лишь 19 и 27 сентября был налет на наш район. Немцы сбросили бомбы на проспект Нахимсона, Дмитревский и Стремянную».
«27 октября.
Сегодня у нас настоящая зима. За ночь выпало очень много снегу. Небо хмурое, поэтому не только немецких самолетов, но и самого черта ждать нечего. Во время дежурства на чердаке я раздобыл там печурку-буржуйку. На днях мы получили полкубометра дров. На первое время этого хватит, а дальше видно будет… Я работаю на зажигательных бомбах, но последние дни отдыхал. Ну, пока, до свиданья. Передай твоим товарищам по палате ленинградский привет».
«5 ноября.
Здравствуй, папа. Вот уже сколько времени я не получаю от тебя писем. Не знаю, чем это объяснить, каждый день смотрю в ящик, и все пусто. Вчера снова был налет. На нас сбросили, во двор и на чердак, восемь зажигательных бомб, а вместо девятой — бочонок с мазутом. Однако бочонок не загорелся, а бомбы потушили. Всего вчера было пять тревог. Две днем и три вечером. Ну ладно. Пока, до свиданья.
Твой сын Жоржик».
«8 ноября.
Здравствуй, папа! Мы получили твои письма, в которых ты сообщаешь, что операция твоя прошла успешно и ты чувствуешь себя хорошо. Ты пишешь, что похудел и поседел, за нас можешь быть спокоен и не худеть и не седеть. Ешь побольше, пока есть возможность, и жди, пока немцев отгонят от Ленинграда.
…Бабушка все время молится, но ничего, кроме фугасных, осколочных и зажигательных бомб и в равной мере фугасных и осколочных снарядов, не вымаливает».
«9 ноября.
…Вчера днем, в половине пятого, какой-то немецкий самолет пролетел в центр города и сбросил фугасные бомбы на наш район. Взрывами разрушено рядом с нами несколько домов… Во время бомбежки я был в нижнем этаже лестничной клетки, воздушной волной меня отбросило к стенке, но ничего. Все мы вместе с домом целы».
«13 ноября.
…У нас сейчас довольно плохо с продуктами, вот норма: 150 граммов хлеба в день, 400 граммов мяса в месяц, 600 граммов крупы в месяц, 300 граммов рыбы в месяц, 300 граммов растительного масла в месяц, 600 граммов конфет и 200 граммов сахара в месяц. Но за последние дни все магазины, кроме булочных, пустые, за вторую декаду мы еще ничего не достали. Если нам не удастся прорвать немецкое кольцо вокруг Ленинграда, то дело будет неважно…»
«8 января 1942 года.
Здравствуй, папа! Прошу тебя писать как можно чаще. Я надеюсь, что через одну-две недели наше положение осажденного города выяснится и в феврале или марте мы увидимся с тобой. Надеюсь также, что седьмого апреля мы будем вместе…»
Седьмого апреля — Юрин день рождения.
…Евгений Петрович Рождественский опоздал на несколько дней. Едва оправившись от ранений, с трудом передвигаясь на костылях, он буквально чудом пробрался в Ленинград. Но Юры уже не было… Он ушел из дому и не вернулся.
«Пропал без вести» — так помечено в списках, где Юра лишь один из 641 803 погибших во время героической девятисотдневной обороны.
И последнее. В одном из Юриных писем есть сказка. Называется она «Конец Гориллиуса». Вот ее история.
Первой военной осенью в Ленинграде появилась маленькая книжка в желтой обложке, фантастическая повесть Давида Дара «Господин Гориллиус». Это была книжка о фашизме, и кончалась она мрачно: гориллоподобные в коричневых мундирах превратили в пустыню Западную Европу…
Юра прочел повесть и зимой 1941 года написал ее продолжение. Он писал свою сказку в комнате, где не было ни крошки хлеба, где во время артобстрела вышибло стекла, где застывали вода и чернила…
Конец Гориллиуса
Территория Джунглей расширилась. Но гориллы и гориллоподобные рвались все дальше и дальше. У них было одно стремление — убивать, грабить, уничтожать и наедаться.
В один жаркий июньский день Малютка Ганс сказал Гориллиусу: «Учитель, посмотри на восток! Там живут люди!»
— Слушай, жалкая ящерица, собери всех горилл. Прикажи им вооружиться, я буду говорить…
Вскоре около хорошо укрепленного форта выстроились войска. Впереди стоял батальон ударной ярости, затем стояла дивизия смерти, составленная из остальных горилл. Затем стояли 169 гориллоподобных дивизий. Начальником их был Отчаянный Фриц.
Вскоре подъехал полковой автомобиль. В нем сидели господин Гориллиус, Малютка Ганс и Элизабет. Гориллиус встал во весь рост. Широкоплечий, с перекошенной мордой, он сосредоточил на себе все внимание. За время преобразования в Джунгли половины Европы Гориллиус научился произносить пламенные речи.
— Гориллушки! К востоку от нас богатейшая страна, и она населена людьми, а наш девиз: захватывать, громить, душить, уничтожать. Смерть людям! Да здравствуют гориллы!
— Вперед! — слово взял Отчаянный Фриц. — Господа гориллы, вперед на восток! Ура! За нашу победу!
Его прервал господин Гориллиус:
— Гориллушки! Затянем нашу могучую победную песню!
Последние его слова заглушил могучий четырехмиллионный обезьяний рев.
В ночь с 21 на 22 июня горильи самолеты перелетели пограничные области и бросили бомбы на мирные города Восточной Европы. А в 5 часов 30 минут огромные полчища гориллоподобных коричневых варваров перешли границу и вторглись в мирную страну, разоряя ее. Но жители этой страны отважно защищались. Их самолеты налетали на горилльские, и те, с черными крестами на крыльях, летели на землю.
Двинулись танки горилл, но люди забрасывали их гранатами и поджигали бутылками с горючим.
Густыми шеренгами двинулись первые дивизии гориллоподобных, но их встретили могучим огнем минометов и пулеметов, ружей и автоматов.
Коричневые гады не продвинулись ни на шаг.
Господин Гориллиус сидел на своем дереве среди разгромленных университетов столицы. Он не пожелал жить в домах, а жил на дереве, растущем на центральной площади. Теперь он ждал известий с нового, Восточного фронта. Вдруг Отчаянный Фриц подъехал к дереву и закричал:
— Учитель, люди не поддаются! Я не стал терять наших горилл и отступил!
Господин Гориллиус быстро спрыгнул с дерева.
— Идиот! Жалкая бородавка на хвосте крокодила! Залей их страну кровью, нашей и чужой, завали их страну трупами, нашими и чужими. Либо уничтожь людей, либо я раскрою тебе череп. Иди!
Господин Гориллиус зевнул, чихнул и одним махом впрыгнул на дерево.
После ожесточенных многомесячных боев, в ходе которых Джунгли понесли огромные потери, коричневым гадам удалось захватить часть территории людей, завалив ее своими трупами, танками и самолетами. Гориллоподобные полчища очутились у ворот одного из прекраснейших городов мира. Люди бросили клич: «Все на разгром коричневых гадов! Победить или умереть!»
И поднялся весь двухсотмиллионный народ на борьбу. Бессилен был против них батальон ударной ярости. Дивизия смерти обрела смерть — на побережье Финского залива она была уничтожена. Напрасно Малютка Ганс, приходя в ярость, стрелял в рабочих из револьвера. Напрасно Гориллиус носился по фронту и призывал гориллоподобных к победе. Джунгли были уничтожены.
Посылая сказку отцу, Юра кончил письмо словами: «То, что еще не произошло, должно произойти. Гориллоподобные будут уничтожены».