На этом история с шинелью не кончилась. Пришел Хамит после ее продажи на работу, а начальник ему и говорит:
— В каком ты виде, Саматов! Уж не пропил ли ты сапоги и шинель?
— Я непьющий, — ответил Хамит. — Но должен же я накормить детей!
— Ты же холостой. Я своей рукой документы писал.
Хамит предложил:
— Не верите — пойдемте ко мне в дом, проверьте!
Как вошли во двор и увидели всех детей, глаза у начальника стали мокрыми. Тут же повез он Хамита к себе, отдал последнюю буханку хлеба, попросил жену сшить из своих рубах одежки детям. С тех пор и он и другие сотрудники стали помогать Саматову, чем могли. И стали каждый день выделять семье по тринадцать обедов. С этих пор голод у Саматовых кончился.
А потом в доме появилась Санобар, ставшая матерью всех его детей. Ей было девятнадцать лет. Какая же трудная доля досталась этой маленькой, тихой женщине! Сама ли она судьбу себе выбрала, или родители выдали ее за Хамита? Правда, он как-то обмолвился, что любовь была только с его стороны, а у Санобар — одна жалость. Прав ли Хамит?
«…Уже была Санобар, когда я нашел Мирали с его отцом. Иду ночью с работы и — что такое? — прячется у забора старик, голова у него одна, а ноги четыре. Имея уважение к старшим, я подошел, поздоровался. Тут из-под чапана выскользнул вдруг мальчишка, а старик отвечает мне: «Э-э-эй, что спрашивать про судьбу? Не можешь помочь, иди своей дорогой». У них не было дома, скитались где придется, а старик был почти слепой. Я его за руку взял, он — мальчишку, и пошли в темноте гуськом».
Так стали жить у Хамита старик и его сын Мирали. Старика он вскоре устроил на работу — возить на арбе овощи и фрукты.
Особое место в рассказах Хамита занимает отец. «О, Самат-ака детей трудолюбию учил! Принесет кирпичи прямо во двор и — кто лучше? Кто быстрей? Победителю — приз, урюка две штуки».
А еще Самат-ака давал внукам весьма оригинальные уроки честности. Расскажет, например, притчу о том, почему плохо брать чужое, спрашивает каждого: понял? Вроде бы все понимают. Проходит время, и вот однажды на базаре говорит Самат-ака кому-то из них: «Возьми яблоко с чужой арбы». Внук мнется, а потом берет. «И-и-эх, — скорбно качает головой дед, — ничего ты пока не понял». — «Но ты же мне приказал!» — «Мало ли, кто что тебе прикажет! Ты не должен слушать. Ты свое сердце слушать должен».
Когда голод был, Самат-ака катышек хлеба возьмет в рот, а остальную свою порцию — детям. Они запоминали. Если бьет один другого, Самат-ака не ругается, скажет только: «Это — брат, твой брат. Ему, как и тебе, больно». Сажает Самат-ака виноград во дворе, дети воду таскают, радуются: «Вырастет, вкусно будет». «Это — нам польза», — объясняет Самат-ака. А потом сажает виноград на улице, дети не понимают: «Зачем? Чужие оборвут». — «Человек твою виноградину съест, тебя вспомнит, — объясняет Самат-ака. — Это больше, чем польза. Это доброта будет».
Радовался Хамит. Из какого горя пришли к нему его дети, сколько зла он сам на войне видел, а теперь все-все добром оборачивается. Кем бы они ни стали, главное — чтоб хорошие люди вышли, чтоб уважение к каждой жизни имели. Ну, а как же! Вот ползет муравей. Ты его обойди. Откуда тебе знать, по каким своим важным делам он ползет! Не ты его посылал. Разве человек затем родится, чтоб убивать?
«…Иван. Кто он мне? Нет, скорей, не сын, а брат будет. Приметил парнишку лет шестнадцати, один рукав, как у меня, болтается. Просил махорки или хотя бы затянуться. Отца его, оказалось, на фронте убили, мать при бомбежке погибла, сам партизанил, а теперь от всех отбился, бродягой стал».
Четыре года жил Иван Широков у Саматовых. Потом исчез. Искали его долго, но в один, как говорится, прекрасный день явился сам и — с порога: «Бейте меня, ругайте, я виноват». Теперь Иван регулярно приезжает из своего Свердловска. А если долго не приезжает, Хамит отправляется к нему сам. Скучает Хамит.
И ничего ему от детей не надо. Были бы они счастливы. После войны объявились родственники Лизы. Когда приехали за ней, Хамит был в командировке. Предлагали они Санобар деньги, но она, говорят, так на них посмотрела!.. Два дня, правда, ждали они Хамита, чтоб спасибо сказать. Хорошие люди! Пусть счастлива будет Лиза.
День за днем шла жизнь. Начали к Хамиту люди наведываться с просьбой отдать ребенка на воспитание. Обижался Хамит: что, у меня им плохо? Да и сами дети не хотели от Саматовых уходить. Только Сунната, и то уже взрослого, отдал Хамит — решил он помочь Бахраму-ака, доброму человеку, который на старости лет остался один и которому некому хозяйство передать. Пусть будет счастлив Суннат.
Зато как торжествовал Хамит, когда дети находили родных. «Война рассыпала людей, как просо, будь проклята подлая война!» Сколько неожиданных встреч, сколько праздников видел двор Саматовых! Вот Нуримахаммат, тот мальчишка с собакой, отыскал сначала брата, потом сестру, и, наконец, родную мать нашли. Пусть будет счастлив Нуримахаммат. Пусть будут счастливы все дети!
Вот какая история про Хамита Саматова и его детей. Их дом — в самом центре утопающего в садах города Каттакургана, рядом с кинотеатром «Космос». Откроешь калитку — и кажется, что попал на деревенский двор. Привольно разгуливают куры, жужжат пчелы над ульями, цветет урюк, и каждое дерево как розовое облако, севшее на землю. Кроме дома Хамита на дворе стоит дом его брата Рабиджана и дом младшего брата Азима. А еще — каркас большого и длинного, как караван-сарай, строения. Это дед Самат-ака начал сооружать дом на совместную жизнь своим многочисленным внукам, чтоб все-все жили вместе, под одной крышей. Был Самат-ака хорошим каменщиком, и строение могло выйти на славу. Но не успел, умер Самат-ака.
При Хамите живут теперь только младшие, можно бы сказать — его собственные дети, но разве старшие тринадцать — не его дети? И лучше так: с отцом живут те пятеро сыновей и одна дочь, которые родились уже после войны и пока не успели обзавестись своими семьями.
— По-русски будем садиться или по-узбекски? — спрашивает Хамит. Санобар уже хлопочет в другой комнате, расстилая белую скатерть прямо на полу (пол, конечно, покрыт ковром), раскладывая по сторонам бархатные подушки.
— У меня от стульев ноги замирают. Да-а. И галстук не могу носить. Душит. Старший мой Донат галстук мне подарил, чтоб культурно было. Но беда с галстуком… Еще пиалушку? Кок-чай, полезно.
— И-и-эх, хорошо живем, правда? — спрашивает нараспев Хамит. — Все дети выросли, все крепкие, хорошие люди вышли. Своих детей имеют. Семья теперь наша девяносто душ стала. Хоть разъехались дети, а нас не забывают. Приезжают, письма шлют. Я персональную пенсию получаю. Кто в Узбекистане живет — мед даю, кто дальше уехал — фрукты посылаю. Что еще надо? Ишак у меня был, пчелам воду возил. Один человек говорит: машину как инвалид войны хлопочи. А мама моя старенькая говорит: «Не надо, не проси. Мы как в войну и после войны жили? Голод терпели. А сейчас чего не хватает?» Права Мангит-апа, ой, как мы терпели… Да вон он, музей!
В глубине двора стоит кособокая избушка.
— Вот здесь и жили. Тринадцать детей, Самат-ака, Мангит-апа и я. Сломать бы ее, но жалко. Музей!
Какой радостью было для Хамита письмо Надежды Ивановны Николаевой.
«Глубокоуважаемый Хамит! Только увидела Вашу фотографию в газете, и обмерло сердце. Стала читать статью и все больше волновалась. Сколько раз я и раньше вспоминала те страшные осенние дни 1943 года под Запорожьем. Фронт проходил через село Ново-Александровка, где мы жили тогда с мамой. В нашем подвале лежало несколько раненых бойцов, но одного я запомнила особенно. У него был восточный склад лица. Он больше молчал, может быть, не знает русского, думали мы с мамой. Но он так удивительно улыбался, превозмогая страдания. Столько света, столько благодарности было в его улыбке, что мы не смогли забыть это лицо.
Помните, к рассвету подъехали две телеги, раненых уложили по двое. А мы с матерью шли, держась руками за телегу, ни шагу не отступая в сторону. Лейтенант предупреждал нас, что будут проходы через минные поля. За селом попали под обстрел — к Ново-Александровке уже подступал враг. После первого взрыва лошади понесли. Кто-то из раненых крикнул: «Ложись!» Вторым взрывом нас с матерью присыпало землей. Мы остались живы, работали потом на кухне военного госпиталя, но тот обоз с ранеными так и потеряли.
Не знаю, дорогой Хамит, Вы ли это были в нашем подвале? Некоторые факты не совпадают. Вы говорите: Вас увезли на телеге, в которую была впряжена корова. Но ведь корова только шла за телегой. Вы вспоминаете кусочек сахара, но у нас не было сахара, мы давали раненым кусочки яблока, чтобы утолить жажду. Вы запомнили дату 18 октября, а мне кажется, что бой был 18 сентября.
Может быть, это и не Вы… Но так или иначе, разве Вы должны благодарить «тех украинских женщин»? Это Вам низкий поклон до земли и всегдашняя благодарность, что ценой своих страданий спасли нашу жизнь, жизнь многих миллионов, кровью своей отстояли нашу землю. Спасибо и за Ваш гражданский подвиг после войны.
Мама моя, ей уже восемьдесят, тоже узнала Вас на фотографии и говорит, что человек с такой улыбкой, которую мы помним, мог совершить такое благородство — воспитать тринадцать чужих детей».
Хамит ответил Надежде Ивановне и вскоре получил от нее второе письмо, в котором она уточняла некоторые факты и сообщала о себе.
«Конечно, мы должны, мы будем не только переписываться, но и встречаться. Для всей Вашей большой семьи наш дом должен стать совсем родным. Напишите всем детям, если у кого отпуск, командировка, пусть не минуют нашего дома», — писала Надежда Ивановна.
Когда она с мужем приезжает в Каттакурган, Хамит призывает из разных городов своих детей, и они спешат в дом отца: Кучкар — из Оренбурга, Арслан — из Куйбышева, Нуримахаммат — из Кашка-Дарьи…
Собравшись вместе, достроили они, поштукатурили и побелили тот дом, похожий на караван-сарай, что заложил еще Самат-ака.