— О, Александер, — пожаловалась пожилая дама, — же сюи малад, тре, тре малад. Ишиас! Я не могу встать с кровати. Ун конфузьон тражик, нес’па?
— Уи, мадам. Се манифик.
— Пардон?
— О, я хотел сказать: как это печально!
— Э бьен, Александер, — сказала она, поджав губы. В глубине души она испытывала к нему ресентимент — хотя на самом деле это была чистой воды ненависть. Мадам училась музыке в Париже в «Эколь нормаль де мюзик» у самого Поля Дюка (мон дьё, с тех пор прошла целая вечность!) и теперь была вынуждена давать частные уроки Александру, ун анфан террибль, из которого никогда не выйдет виртуоз. К тому же ей приходилось терпеть его ужасные манеры, его провинциальную гросьерите[2]. Каждый раз целых сорок пять минут до крови кусать губы, страдая от фальшивых тонов, которые этот мальчишка выдавал нарочно, зная, что у Мадам абсолютный слух и подобное сводит ее с ума. И в довершение лежать здесь обездвиженной ишиасом и не имея возможности встать даже в туалет. (Под кроватью Мадам поставила ночную вазу. Ах, как прелестно было бы в начале осени взять настоящую вазу и поставить в нее, скажем, орхидею!.. А что сейчас? Me уи. Се ля ви).
— Э бьен, Александер, — повторила несчастная Мадам, окончательно подавленная таким количеством реалите. — Надеюсь, что на этой неделе вы были прилежны. Что у нас на сегодня? Равель? Ля вальс… Ун вальс брийян. Аван, мон пти, и прошу вас, прошу, больше пасьон!
На этом месте стоит объяснить, что такое абсолютный слух.
Абсолютный слух — явление крайне редкое, оно встречается у одного человека из миллиона. Кто-то утверждает, что абсолютный слух можно развить упорным трудом; это неправда. Кому захочется потратить столько нервов и сил, чтобы заработать неизлечимую болезнь? Человек рождается с абсолютным слухом, как, скажем, с родинкой на носу или с глазами разного цвета. Это аномалия.
Человек с абсолютным слухом страдает мигренью, а еще он мизантроп. Человеку с абсолютным слухом довольно услышать лязг трамвайных рельсов или, не дай бог, скрежет вилки по фарфоровой тарелке — и он теряет самообладание, бледнеет, как при приступе эпилепсии, закрывает уши обеими руками, ему кажется, что в его мозг вгрызаются раскаленные сверла.
В такие моменты человек с абсолютным слухом готов на все, лишь бы прекратились эти ужасные колебания, обертоны, которые слышит только он. Сам он — беспомощная жертва, человек с абсолютным слухом.
На свете нет людей, которые могут увидеть невидимое, например, микроба без микроскопа. Но есть люди, которые слышат неслышимое. Несчастные люди. Как Мадам.
Все это Александру было хорошо известно. Он также знал, что Мадам перед каждым уроком затыкает уши затычками — о, как он ее за это ненавидел. Представьте, что кто-то в вашем присутствии демонстративно зажимает нос, намекая, что от вас нестерпимо воняет.
Уже поднимая смычок, он бросил взгляд на маленький столик за головой Мадам и увидел рядом с кувшином с водой шкатулку с затычками. Мадам не заткнула уши! Может быть, она забыла, что сегодня у нее урок. Или же ишиас совсем помутил ее рассудок.
Кель плезир.
— Мадам, — учтиво сказал Александр, — я очень хочу пить. Могу ли я попросить стакан воды?
— Me уи. На столике позади меня, будьте так любезны, налейте себе сами.
Пока Александр наливал воду, Мадам раскрыла «Фет талант» Верлена. Она получала удовольствие от безупречной, абсолютной музыкальности этих поистине «галантных празднеств». Верлен был единственным поэтом, чьи стихи Мадам, как она сама говорила, могла читать, не затыкая уши.
— Только послушайте, Александер, — вдохновенно начала Мадам, — послушайте эту минорную строку: «Ун гран сомей нуар томбе сюр ма ви». «Черный сон мои дни затопил до края»[3]. Как прелестно звучит, нес’па?
— Очаровательно, Мадам, — согласился Александр, опуская шкатулку с ушными затычками в карман.
— Или вот, — продолжала мадам, перелистывая страницы, — «Мурон’з ансамбль, вуле ву?» «Умремте вместе, не хотите?»[4] Как изящно. Виола д’аморе.
— Нет, Мадам, лучше по отдельности.
— Куа? Ах да. Вы готовы?
— Уи.
— Алон, — Мадам глубоко вздохнула и оставила Верлена лежать на одеяле.
На втором такте она побледнела и покосилась на столик, с огромным усилием повернув голову назад.
После чего побледнела еще больше.
— Стоп! — закричала она. — Ун моман! Что за шутки?
— Что Мадам имеет в виду? — спросил Александр с холодной учтивостью.
— На этом столе была шкатулка.
— Шкатулка? Очень интересно. Трез энтересан.
— Теперь ее нет! Куда она могла деться?
— Мне жаль, Мадам, я не знаю. Может быть — пердю?
— Продолжайте, — прошептала Мадам, пытаясь погрузить голову как можно глубже в подушку.
Александр начал сначала — ровно на полтона ниже, чем нужно. Это было хуже, чем играть на тон ниже — как если бы он резал ее бритвой вместо кухонного ножа.
— Стоп! — вскричала Мадам, забыв об ишиасе. — Прекратите немедленно!
— Мадам?
— Александер, — прохрипела пожилая дама, — Знаете, как вы играете? Вы играете, как толпа пьянчуг! Эксцентрик! Невероятно!
— С начала, Мадам?
— И без шуток, силь ву пле! Уверяю вас, что шутки такого рода — ле дернье еннюи! Ничего смешного в них нет!
Александр заиграл снова, с откровенной ненавистью глядя Мадам прямо в глаза. Он уже не играл блестящий вальс Равеля. В комнате звучал траурный марш Шопена.
Ужасно фальшиво.
Тогда Мадам все поняла, и губы ее посинели. Она изо всех сил прижала ладони к ушам, тряся головой, как будто на нее напал целый рой растревоженных ос. Но это не помогало. Ничто не может помочь человеку с абсолютным слухом, когда всего в пяти метрах от него кто-то возит смычком по струнам, как пилой, а он даже не в состоянии его выгнать, потому что обездвижен ишиасом.
— Мешанте! — завизжала Мадам. — Ах ты дрянь! Хватит с меня! Фини!
Александр оставил скрипку на столе, открыл сервант и достал тарелку из китайского сервиза. На ней был изображен дракон. Очень искусно нарисованный дракон с высунутым языком. Александр открыл нижний ящик, подарив Мадам самую невинную и искреннюю детскую улыбку на свете. Затем медленно достал из ящика вилку и поднес ее к длинному языку дракона.
— Пощади! — прошептала Мадам. Ее взгляд помутнел от ужаса. — Пощади, пощади!
Скрежет вилки по фарфору был неописуемо противен. У Александра встали дыбом волосы, но он продолжал скрести по тарелке, боясь только, что Мадам упадет в обморок и этим банальным ходом нарушит его замысел.
Но Мадам не потеряла сознание: она сползла с кровати и плюхнулась на ковер, опрокинув табуретку, на которой стоял графин с ликером. Мадам любила ликер.
Она поползла по полу, пытаясь схватить Александра за штанину. Александр с легкостью уворачивался, продолжая корябать тарелку вилкой и писклявым голосом затянув песенку «Зайка беленький в лесочке заигрался на часочек».
Напевая и приплясывая, он успел закрыть на задвижку дверь и открыть окно.
Обе створки.
Настежь.
Он не боялся, что прохожие услышат крики Мадам: ее комната была на восьмом этаже. Соседи к ее крикам уже привыкли. К тому же она уже охрипла, и из ее горла вырывалось лишь невнятное бульканье, как из пожарного шланга, даже тише. Мадам ползла по полу, со лба у нее стекали крупные капли пота; улучив момент, Александр поймал ее мутный взгляд и кивнул на окно. Мадам заставила его вспомнить о курице, которую его дядя однажды зарезал в деревне. Он наступил ей на лапы, вытянул ей шею и стал пилить ей горло ножом. Прошло некоторое время, прежде чем он заметил, что режет тупой стороной. Выражение глаз Мадам было, как у той курицы, — непонимающее, недоумевающее, без проблеска сознания.
Александр снова указал на окно и, поскольку Мадам не шевелилась, потянулся за скрипкой.
— Но! — прохрипела она. — Только не это! Ho!
Мадам подползла к окну и из последних сил вскарабкалась на подоконник. Она вцепилась в него так крепко, что ногти на ее пальцах побелели от напряжения. Она обернулась, на ее губах была пена. Голова мелко тряслась. Мадам хотела что-то сказать, но язык ее не слушался. Очень жаль, ведь у слова, которое так и не прозвучало, могла бы сегодня состояться премьера: впервые в жизни Мадам, словно вульгарный клошар, пыталась произнести грубое, совсем немузыкальное слово «мерд».
Тогда Александр произнес это слово на языке музыки: прощальный аккорд, на котором струна ля не выдержала издевательства и лопнула, издав последний жалкий и безобразный звук.
Не успел он стихнуть, как тело Мадам тяжело шлепнулось на тротуар, и, мягко говоря, это было неприятное зрелище. Описывать его не стоит.
Во имя эстетики.
ВАМПИР
Содрогаясь от готического ужаса, он лежал и считал минуты.
Обычно Дракула приходил к полуночи, становился у кровати, долговязый и высохший, распространяя запах смерти и пошлости, и спрашивал басом, который никак не вязался с его бесплотной фигурой, ужинал Александр сегодня или снова подло переложил половину своей порции в тарелку сестры. Это был риторический вопрос, отвечать на него не было смысла.
Раньше Александр, надеясь задобрить вампира, за ужином набивал рот едой и жевал часами, раздражая всех вокруг. Ему было совершенно все равно, что есть — хоть подошвы сандалий, — лишь бы не пришел проклятый граф со своим проклятым лошадиным лицом и проклятым трансильванским взглядом. Но он всегда приходил, задавал свой проклятый вопрос и, подозрительный, как все призраки, не уходил без проверки. Это была унизительная процедура: Дракула резким движением срывал с него одеяло, около минуты гладил его влажной фосфоресцирующей рукой по голому животу, затем доставал кинжал и вонзал его Александру прямо под ребра, распарывая живот до самого мочевого пузыря.