Уместнее, да и привычнее для вампира, было бы вонзить длинные клыки Александру в шею и пить его кровь, но Дракула был не дурак. Он знал, что элементы в крови Александра связаны самым коварным образом, и одна-единственная капля привела бы к резус-фактору, кровному врагу всех вампиров.
К тому же граф Дракула, когда-то богатый помещик, теперь стал отребьем и декадентом, чуждым своему времени и предателем своего сословия. Он скатился до простого ревизора, единственная задача которого — проверять, хорошо ли Александр ужинал. От этого зависело, вырастет мальчик или так и останется маленьким.
Иногда вампир задевал кинжалом мочевой пузырь, и наутро мать поднимала страшный скандал из-за мокрых простыней. Но Александр был ни при чем: вампир приходил не из любви к вивисекции, а по приказу матери Александра. Сам Александр не чувствовал боли: каждый вечер перед сном ему давали целую горсть аскорбинки под предлогом, что детям нужны витамины. Наглая ложь: это был наркоз, чтобы он не кричал во время операции. Он не возражал против таблеток.
Нет, боли он не чувствовал. Но разве не унизительно, что в его кишках каждый вечер кто-то роется, да еще и ехидно приговаривает: «Это что? Тарелка фасоли? Да не будь я граф Дракула, если ты съел хоть три ложки!»
Если у вампира было настроение, он зашивал живот после ревизии и уходил, пожелав Александру сладких снов. Но чаще этот лентяй оставлял его лежать, как выпотрошенного карпа, и всю ночь держать руки на животе, чтобы не вываливались кишки. В любом случае наутро, как бы Александр ни вглядывался, он не мог найти и следа разреза. Но Александр не хотел об этом думать: он знал, что есть загадки, которые останутся загадками навсегда.
Александр лежал и ждал. Кроме вампира, он ждал еще кое-кого, вместе с кем в эту ночь собирался отомстить. Пора была положить конец мучениям.
Все было продумано и тщательно спланировано.
Дверь открылась. В комнату вошел Александр. Александр кивнул ему и поднес палец к губам: «Тихо!»
— Сколько еще? — спросил он шепотом.
— Десять минут, — ответил Александр, посмотрев на свои часы.
— Еще есть время отказаться, — предложил пятилетний мальчик.
— Я ничего не теряю, — ответил тридцатилетний взрослый, — мне это даже нравится.
— Разве тебе не все равно? — спросил Александр. — Я ведь в любом случае повешусь в воскресенье.
— Ну и что? — засмеялся Александр. — Я ведь делаю это не ради тебя. Меня бесит, что этот вампир копается в моем детстве. Знаешь, я ведь мучаюсь больше, чем ты. Если мы его не убьем, я, наверное, с ума сойду.
— Я смотрю, ты по-прежнему грызешь ногти, — заметил Александр. — Тебе обмакивают пальцы в острый перец? Со мной обходятся просто варварски.
— Нет, но из-за тебя я не могу никому показать руки. Твоя привычка отвратительна, и не говори мне, что это из-за нервов. Хорошо, что ты хоть скрипку бросил. Можешь себе представить скрипача с такими пальцами?
Александр сунул руки прямо под нос Александру, чтобы тот убедился, как они уродливы. Александр взглянул на свои пальцы: такие же, только меньше.
— Насчет скрипки ты прав, — сказал он, — но кроме нас с тобой, никто не знает, что мы не будем виртуозами. Сколько меня еще будут мучить?
— Пока это твоя проблема, — сухо ответил Александр.
— Почему ты меня так ненавидишь?
— Потому что ты гаденыш, — ответил взрослый.
— А ты кто?
— Мое состояние зависит от того, сколько раз в неделю ты воскресаешь. Пока ты лежишь в могиле, все нормально. Люди говорят, что со мной приятно общаться. Есть даже такие — не смейся! — кто считает меня сердечным. Но стоит тебе восстать из мертвых, все идет псу под хвост, и я становлюсь таким же гаденышем, как ты.
— В смысле?
— Боже мой, — вздохнул Александр, — в прямом. Все так же, как у тебя. Сверхчувствительность, нервы, ногти, холод, страх перед подвалом, мысли о воскресенье, эгоизм — мне продолжать? Кстати, я пишу о тебе этюды.
— В таком случае ты должен сказать мне спасибо.
— Спасибо. Только вот твоими этюдами все восхищаются, и никто по-настоящему тебя не ненавидит, а я ненавижу, и мной никто не восхищается.
— Так перестань ненавидеть, — предложил Александр. — Ходи себе и наполняй мир любовью. Попробуй сам растаять от любви. Может, тогда все будут восхищаться и тобой?
— Не придуривайся, — мрачно сказал Александр. — Ты прекрасно знаешь, что, когда я таю от любви, ты и твой проклятый вампир поднимаете меня на смех. Ненавижу.
— Я бы послушал что-нибудь из твоих этюдов, — задумчиво сказал Александр. — Ты, наверное, гений, ведь я вундеркинд. Если за двадцать пять лет ты не стал гением, лучше всего тебе сейчас лечь в кровать и позволить Дракуле зарезать тебя по-настоящему.
— Это невозможно. И мы так не договаривались.
— Значит, ты не гений?
— Тебе действительно нужно знать?
— Нет, я же повешусь в воскресенье. Ради справедливости отмечу, что ты мне тоже не особенно симпатичен. Я бы с удовольствием тебя убил. Хорошо, что ты сказал мне об этюдах, иначе я бы обязательно тебя убил.
— И ты надеешься, что кто-то будет плакать на твоих похоронах?
— Ты не сможешь надеяться даже на это.
— Ты прав, гаденыш, ты прав. Зато мои этюды о тебе дурны и антигуманны, так что никто их не будет играть, и никто не узнает, что ты когда-то существовал.
— Почему ты не делаешь их мелодичными и гуманными? Ты разве не знаешь, что искусство должно облагораживать? Зачем ты пишешь эту гадость? Ты что, не изучал эстетику? Чем ты занимался столько бесценных лет? Ты мне противен!
— Заткнись! — прошипел Александр. — Я не намерен слушать лекции об искусстве от какого-то сопляка! Я зачеркну тебя, вымараю, обезличу! Разведу тебя водой, опошлю тебя, лишу тебя логики!
— Кому ты мстишь, тридцатилетнее пугало?
— Точно не знаю, гадкий мальчишка. Но не себе.
— А теперь послушай. Я могу повеситься в воскресенье, и никто не будет искать причину в моем детстве. Я ведь ребенок, я еще наивен. У меня нет комплексов, фобий и маний. Я еще не читал Фрейда. А тебе останется только умереть из-за паука.
— О! — беззаботно улыбнулся Александр. — Пока смерть из-за паука мне не грозит. Я поделюсь с тобой тайной, которая тебя потрясет: я неисправимый оптимист.
Пока они пререкались, хлопнула входная дверь, и ступеньки в доме заскрипели под допотопными сапогами Дракулы. Двадцать три ступеньки. Коридор длиной в двадцать метров. Всего около тридцати секунд. Достаточно, чтобы пятилетний мальчик спрятался за шкафом, а тридцатилетний взрослый занял место в его кровати.
Вампир зашел в комнату, с грохотом захлопнув за собой дверь. Александр и Александр замерли, испугавшись, что мать с отцом проснутся. Они спали в той же комнате, в трех шагах от них.
Впрочем, отец по-прежнему храпел: он был сыт, а все сытые люди храпят.
Мать тоже храпела: она была эмансипированной женщиной, и храпеть ей полагалось.
Граф Дракула сел на край кровати и сказал: «Буна сэра, домнуле»[5]. Затем откинул одеяло и положил ладонь туда, где должен быть живот мальчика. Живот, который нащупала его костлявая рука, имел ту же структуру эпидермиса, но был больше и к тому же покрыт волосами. Дракула достал кинжал, провел языком по лезвию и остался доволен: острый. Потом резко замахнулся, вонзил кинжал в область солнечного сплетения и сделал надрез глубже обычного.
Вампир погрузил свои длинные и чувствительные пальцы пианиста в кишки Александра. Увидев их содержимое, он вскричал: «Паштиле ши Думнезеу! Сфынта Мария, заступница наша!»[6] — и начал доставать: двести литров кофе, четыреста литров водки, восемьсот тысяч сигарет с фильтром и двести пятьдесят тысяч — без фильтра, непристойную фотографию первой пассии, которую он с отвращением засунул обратно, свиток бумаги, исписанный рифмованным текстом (йой, мама!), какой-то цикл слезливых песен для клавесина в духе эпохи романтизма (мый, мый!), гастрит, вызванный этими песнями, работу за границей сроком в десять лет, покрытую желчью… Дракула рылся в кишках, стонал от омерзения, но не мог остановиться. Комплекс неполноценности в форме мозаики (глаз с крыльями, стилизация) ему понравился, но сразу за ним он достал манию величия — породистую свинью, которая оскорбила его своим хрюканьем и тем, что она вообще свинья, — затем несколько мнений о религии, об искусстве и о мире, которые обвили его руку, как глисты без цвета и запаха, и привели его в ужас, несчастье, еще одно несчастье побольше, утешение — отрубленную и еще кудахтавшую голову павлина, и наконец — рассказ Виктора Паскова.
Рассказ ужасно вонял и был желто-коричневого цвета, но вампир решил, что это геморрой, болезнь интеллигента, ведущего сидячий или, точнее, не ведущего никакого образа жизни.
Он глубоко заблуждался: настоящим диагнозом было воспаление мозговой оболочки, склонность к косоглазию, нарушение сознания и адские головные боли, от которых не помогают даже уколы в позвоночник.
Будь граф чуть умнее и ищи он пищу не только в животе, но и в сердце, он бы нашел любовь и гуманизм в количестве, которое спасло бы его от летального исхода.
Но вместо этого глупый граф залез в толстую кишку, достал рассказ Виктора Паскова и прочитал его до конца, давясь от отвращения.
Дочитав рассказ, вампир весь скрючился от сильнейших спазмов. Его зубы скрежетали, глазные яблоки закатились. Дракулу стошнило раз, другой, но из последних сил он добрался до кровати матери и отца.
Его последние два удара уже не были плодом воображения.
Что-то сверкнуло, в комнате запахло серой, и через миг от вампира осталась лишь печальная серая горстка пепла.
Господь, наблюдавший эту сцену, поморщился. «Здесь нет ни реализма, — заключил Он, — ни здравого смысла, ничего, за что можно зацепиться». И Он отвернулся от литературы ужасов.