— Иди посмотри, что вытворяет твой сын!
Гости набились в детскую. Они уже выпили и развеселились, и поступок Александра не произвел на них особенного впечатления.
— Это плоды твоего воспитания, — бросил ей ядовито отец и рявкнул на сына: — Хватит обезьянничать! Сейчас же слезь оттуда!
— Еще и язык вывалил, как висельник! — взвилась мать. — Прекрати немедленно! Тебе не стыдно перед гостями?
— У вашего сына, — сказал Доктор, — какое-то, хм… странное чувство юмора.
— Не представляю, в кого он такой, — буркнул отец и вынул Александра из петли.
Потом он положил его в кровать и накрыл одеялом. Перед тем, как уйти, отец пригрозил, что если через пять минут он зайдет и увидит, что Александр еще не спит, то утром запрет его в подвале и будет держать там до тех пор, пока вся дурь не выветрится у него из головы.
БАЛЛАДА О ГЕОРГЕ ХЕНИГЕ
Перевод Майи Тарасовой
ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ПРОРЫВ В БЕСКОНЕЧНОЕ
Для большинства поклонников Паскова вершиной его творчества остается «Баллада о Георге Хениге». Вышедшая в 1987 году, она буквально перевернула души читателей. «Баллада…» появилась очень вовремя: в Болгарии уже ощущались перемены, с приходом которых литература должна была выйти за пределы социальной тематики. В то время было не много книг, имевших шанс увидеть свет и способных вызвать такой взрыв эмоций, такой мощный катарсис. С «Балладой…» это чудо произошло.
Пасков льет на раны, нанесенные реальностью, бальзам из Искусства, Любви и Творчества. Читатели запомнят гениального скрипичного мастера Георга Хенига и его «виолу д’аморе», а не соседа, который плюет на только что постиранное белье. Кажется, за прошедшие тридцать лет в Болгарии так и не появилось другой книги, которая бы вызвала у стольких читателей слезы. «Баллада…» — словно дверца в небеса, ненадолго открывшаяся перед тем, как перемены в стране сделали всех нас циничными и ироничными. Читатели запомнят направление взгляда: ввысь, прочь от всего земного. Фильм режиссера Дочо Боджакова, снятый по повести в 1989 году, так и называется: «Тот, что на небесах».
Оппозиции «жизнь-искусство», «материальное-духовное» кажутся безнадежно устаревшими клише, но Пасков заставляет переживать их как открытия. Многие романы и повести Ласкова завершаются мажорным аккордом или почти фантастическим прорывом в бесконечное. Так происходит и в финале «Баллады…»: «Священно, священно, священно искусство — то, что было, есть и будет!»
Бойко Пенчев.
Из статьи «Царь Виктор»
Красимиру Дамянову
Недавно, перебирая старые бумаги, я наткнулся на два письма от Георга Хенига, написанные неразборчиво химическим карандашом на листочках из школьной тетрадки. В верхнем правом углу помечены год — 1960, а также место, где они были написаны, — дом престарелых в селе Хайредин.
Ко второму письму ржавой скрепкой подколото извещение о том, что такого-то числа скончался Георг Хениг от — следовало на латыни слово «старость» — и похоронен на следующий день на сельском кладбище. В соответствии с последней волей покойного с ним в гроб положили скрипку, составлявшую все его имущество.
По странному стечению обстоятельств, в день, когда умер Георг Хениг, мне исполнилось двенадцать лет.
Пытаясь представить себе тот день (кстати, где хранятся воспоминания — в сердце? в душе?), я не находил ничего, кроме белого пятна.
Возможно, было теплое солнечное утро начала осени… Наверняка расцвеченное какими-то красками — но какими?
Существуют ли еще подобные краски?
Сейчас, когда я пишу эти строки, на улице моросит дождь. Поздний осенний вечер. Здания напротив кажутся лиловыми в грязно-сером тумане. Время от времени внизу останавливается автобус, дверь его с треском открывается и захлопывается. По комнате ползут тени, но тени Георга Хенига среди них нет. Никогда я не ощущал одиночество так сильно.
Скорее всего было теплое солнечное утро начала осени. Моя мать готовила на кухне. Мы занимали комнату и кухню в старом доме на улице Искыр. Теперь на этом месте другой дом. Как он выглядит, не знаю, да и знать не хочу. Отец, наверное, ушел после завтрака с двумя хозяйственными сумками, заглянул в пивную на углу улиц Раковского и Искыр, купил пива, а может, вина и виноградной водки.
Что еще произошло в тот день?
Семья наша готовилась к торжеству. Нет! Весь квартал к нему готовился. Замечательно когда-то умели устраивать праздники наши родители.
А я важно расхаживал по комнате — тонконогий мальчишка в противных очках с круглой оправой, ужасно самодовольный (ведь я был царь Виктор, как говорил Георг Хениг).
Зачем я роюсь в старых бумагах? Ничего в них не найдешь. Ни семейного герба, ни дворянского титула, никаких корней, уходящих в глубь веков, — ничего, ради чего стоило бы перебирать старые квитанции, счета и открытки, непогашенные облигации да судебные решения.
Мать моя из кулацкой семьи, землю и имущество которой национализировали после 9 сентября 1944 года. Правда, в их роду был некий Постонкьо, который, по семейным преданиям, в начале девятнадцатого века совершил великий подвиг — разбил голову какому-то турецкому аге (впрочем, письменных свидетельств этого нет).
Отец же мой родом из валахов, а они даже не даки, и вообще неизвестно кто и откуда пришли (да и куда идут — тоже).
Так что не на этом основании величает меня «царем» Георг Хениг. А перечитывая два его последних письма, замечаю, что он и тут величает меня «царем Виктором».
Георг Йосиф Хениг.
Вспоминаю согнутое чуть ли не пополам из-за болезни Бехтерева тело, трясущуюся из-за болезни Паркинсона голову, руки с длинными крючковатыми пальцами, покрытые коричневыми пятнами, похожие на двух спрутов, руки, создавшие столько совершенных скрипок.
Хениг.
В тот день двадцать четыре года назад ты лежал в гробу — сосновом? кленовом? Сколько годовых слоев было на дереве, какой процент влажности? Нет, ты лежал в простом гробу из грубого, немузыкального дерева и был мертв.
Мертв.
Надеюсь, что, прежде чем опустить в могилу, тебя отпели в церкви, потому что ты был верующим. Слева от тебя лежала скрипка, предназначенная Богу, венец твоей долгой девяностолетней жизни, — этот необычный инструмент, вызывавший жгучее любопытство твоих преуспевающих учеников, которое заставляло их бродить вокруг подвала на улице Волова, где ты жил, чтобы хоть раз его увидеть. А увидев, прищелкивать языком, насмешливо подмигивать и недоверчиво улыбаться.
Горьки, видимо, были последние твои минуты.
Ты, последний из рода Хенигов, наверно, думал с отчаянием, что после твоей смерти тебя ждет забвение (и был недалек от истины).
Продолжает ли человек, покинувший этот мир, жить в сознании потомков? Переселяется ли, как красиво говорят, дух мастера в его учеников и продолжается ли его искусство в их памяти и их делах?
Большинство твоих учеников живы, но ни от одного из них не услышишь о тебе ни слова. Ты забыт. Через двадцать четыре года после твоей смерти никто о тебе ничего не знает. То немногое, что знаю я, вряд ли может быть рассказом о твоем искусстве.
Скорее это рассказ обо мне.
Потому что я почти забыл, кто же я, в сущности, такой…
Сейчас мне хочется вскричать, подобно иудейскому царю: встань, несчастный Георг Хениг! И ответствуй: всегда ли то, что мы создаем с величайшей любовью, то лучшее, что мы способны создать и что должно нас возвысить, встречается насмешками, даже хохотом и приносит лишь огорчения?
Должны ли мы сотворенное в муках предназначать Богу? Видел ли ты Господа там, на небесах? Или ты истлел в могиле и вместе с тобой истлела твоя скрипка?
О чем ты помышлял, приступая к созданию инструмента, подобного которому еще никто в мире не создавал?
Георг Хениг, царя Виктора душат слезы. Позор всем нам.
И мир праху твоему.
Мне не исполнилось и пяти лет, когда я впервые увидел его. Воспоминание сохранилось в моей памяти — свежее и ясное, точно рисунок цветными карандашами на рисовой бумаге. Мне кажется, что я парю где-то высоко, словно витаю над событиями, происшедшими тридцать лет назад, рассматривая их во всех подробностях, и не хочу вмешиваться в их ход, а уж тем более что-то менять.
Отец мой был музыкантом, отец моего отца тоже был музыкантом. Было бы логично, если бы и я стал музыкантом — единственный вопрос, по которому мнение моих родителей полностью совпадало. Потому, что тонким своим чутьем он угадывал, что я талантливее его, она мечтала отомстить с моей помощью своим — матери, отцу, братьям, теткам, двоюродным братьям и сестрам, которые изгнали ее из благородного семейства Медаровых после того, как она вступила в гражданский брак с моим отцом — простым валахом.
Ко всему прочему, они утверждали, что он безродный бродяга. Но это неправда! Скорее не о нем, а о моей бабке, его матери, можно было сказать, что она без роду, без племени, но в любом случае бабушка у меня была чудесная, кроткая и добрая, хотя пол-лица у нее было в пятнах и по-болгарски она не говорила; да и не о ней сейчас речь.
В самых смелых своих мечтах мать моя видела меня на сцене концертного зала — чудо-ребенок в маленьком фраке, с галстуком-бабочкой, с миниатюрной скрипкой в руке, купающийся в лучах света и славы. Позади меня — филармонический оркестр под управлением знаменитого дирижера. В ложе — члены правительства. В другой ложе — руководители Болгарского земледельческого народного союза[13](Медаровы принадлежали к этой партии). Цветы, овации. Конфетти, гирлянды, роскошь. Журналисты. А в последнем ряду третьего балкона, на галерке, посрамленная семья Медаровых с виноватыми лицами: вот тебе и сын бродяги.
Такие мечты были у моей гордой, лишенной прав матери. Да и я сам страстно жаждал стать прославленным скрипачом. (Впрочем, я столь же страстно желал стать прославленным машинистом, пожарником, милиционером). Но скрипок для четырехлетних не продают — бывает половинка, четвертинка, а мне нужна была восьмушка, не больше мужской ладони, и все-таки настоящая скрипка. Единственный, кто согласился бы у нас сделать такую, — это Георг Хениг.