Детство американских индейцев двух племен
Введение
Переходя от детей и больных к индейцам, мы следуем традиционным курсом современного исследования. Мы ищем простое проявление законов, по которым живет человек, в периферических относительно нашего сложного взрослого мира областях. Изучение стереотипии психического расстройства — одна из таких областей. Как говорил Фрейд, кристаллы обнаруживают свою невидимую структуру там и тогда, где и когда их разламывают. В области детства мы стремимся найти регулярности, изучая шаг за шагом, как из ничего развивается нечто или, по крайней мере, что-то более дифференцированное из чего-то более простого. Наконец, мы обращаемся к культурной примитивности в видимом младенчестве человечества, где люди кажутся — нам, по крайней мере, — то наивными, как дети, то ненормальными, как душевнобольные. Сравнительные исследования в трех областях продемонстрировали множество поразительных аналогий. Однако стремление пойти дальше и развить кажущийся параллелизм между совокупными человеческими обстоятельствами жизни дикаря и подобными обстоятельствами жизни ребенка или одержимого симптомом взрослого оказалось ошибочным. Теперь нам известно, что так называемые «примитивные» народы обладают своей собственной взрослой «нормальностью», страдают своими собственными видами неврозов и психозов и, самое важное, для детских лет каждого из них были характерны свои нормы.
Вплоть до последних десятилетий воспитание ребенка оставалось необитаемой антропологической территорией. Даже годами живущим среди туземных племен антропологам не удавалось систематически наблюдать, как эти племена воспитывали детей. Скорее, специалисты молчаливо допускали, что дикари понятия не имеют о воспитании детей, поэтому они растут «подобно детенышам животных» — представление, вызывающее у перегруженных обучением и воспитанием членов нашей культуры либо раздраженное презрение, либо романтический восторг.
Открытие «примитивных» систем детского воспитания ясно показывает, что примитивные сообщества не относятся ни к младенческим стадиям человечества, ни к вызванным задержкой отклонениям от принятых нами прогрессивных норм. Они являют собой совершенную форму зрелой человеческой жизни, гомогенность и простая цельность которой вполне могли бы вызвать у нас в ряде случаев чувство белой зависти. Давайте заново откроем для себя характерные особенности некоторых из этих форм жизни, изучая образцы, добытые в ходе наблюдений за жизнью американских индейцев.
Люди, собирательно называемые американскими индейцами, составляют сегодня весьма разнородное национальное меньшинство Америки. Как устойчивые сообщества индейские племена приходится признать вымершими. Правда, следы их неподвластных времени культур можно обнаружить и в древних реликтах на вершинах столовых гор, всего в нескольких милях от автобусных дорог, и в некоторых глубоко почитаемых, но мумифицированных с точки зрения культуры личностях. Однако там, где древние индейские обычаи терпеливо поддерживаются правительственными структурами или развиваются коммерцией ради туристского бизнеса, эти обычаи больше не составляют часть независимого общественного существования.
В таком случае можно спросить, почему я предпочитаю приводить племена американских индейцев в качестве иллюстрации к тому, что мне нужно рассказать, и не пользуюсь материалом, собранным другим исследователем в районах, которые до сих пор остаются первобытными? Мой ответ: потому что эта книга рассматривает не только факты, но и клинический опыт поиска этих фактов. За два моих самых поучительных опыта в этой области я благодарен антропологам, предложившим мне понаблюдать с ними их любимые племена американских индейцев. Скаддер Микил познакомил меня с полевыми исследованиями, взяв с собой в резервацию индейцев сиу в Южной Дакоте, а Альфред Крёбер позже помог мне создать образ сиу (которых слишком вольно считали самым индейским племенем) здраво компаративным. Он взял меня с собой к индейцам племени юрок, живущим на побережье Тихого океана и занимающимся ловлей рыбы и сбором желудей.
Эта обращенность к антропологии оказалась сто́ящей по ряду причин. Мои проводники предоставили в мое распоряжение свои личные записи и другие материалы, собранные еще до наших совместных поездок. Племена, о которых идет речь, были их первой и последней любовью в полевой работе. Эти два человека могли в личном общении спонтанно передать мне больше, чем успели подготовить к публикации во время своих первых исследований. У них были заслуживающие доверие и доверяющие им информанты среди старейших членов племени — единственных, кто мог помнить древние народные обычаи воспитания детей. И, что самое важное, оба моих наставника имели некоторую психоаналитическую подготовку и были полны желания интегрировать ее со своей антропологической работой. Если я отчасти служил интегратором, то лишь потому, что как детский психоаналитик был близок к формулированию тех проблем и решений, круг которых очерчен в предыдущей главе. Чувствуя, что вместе нам, возможно, удастся спасти некоторые обделенные вниманием факты современной истории американских аборигенов, оба сводили меня со своими любимыми и наиболее подготовленными информантами в данной области и убеждали их говорить со мной столь же откровенно, как с ними самими, знай они, что спрашивать по поводу круга значимых для детства и общества проблем.
Глава 3Охотники прерий
1. Исторические сведения
Во время нашего путешествия в Южную Дакоту Скаддер Микил был полевым уполномоченным комиссара по делам индейцев. От нас крайне настоятельно и срочно требовали выяснить, откуда берется то ужасное безразличие, с каким дети индейцев сиу принимали, а затем отказывались от многих ценностей, которые пытались привить им в хорошо продуманном и дорогом эксперименте Федерального управления образования индейцев. В чем заключалась ошибочность работы с индейскими детьми, было достаточно очевидно. Для них существовало две правды: одна — белая, другая — индейская. Но именно благодаря изучению этого противоречия мы обнаружили следы того, что когда-то было правдой для детей прерии.
Чтобы сохранить верность клинической природе нашего исследования, я должен предварить материал о древнем детском воспитании, который будет здесь представлен, описанием множества привходящих обстоятельств. Чтобы лучше увидеть проблему младенчества и общества, я должен сначала провести читателя сквозь «колючий подлесок» современных расовых отношений, а потом выйти на «расчищенный участок леса».
Индейская резервация Пайн Ридж расположена вдоль границы со штатом Небраска в юго-западной части Южной Дакоты. Вот что говорится об этих бескрайних холмистых равнинах в народном предании[6]:
Медленное дыхание знойного лета
Иль леденящий вихрь зимней бури…
Ничто не остановит их круговращенья,
Они не просят позволенья, они — велят.
Восемь тысяч членов рода оглала племени сиу (или дакота) живут на земле, выделенной им властями. Когда индейцы поселились в этой резервации, они отказались от своей политической и экономической независимости в пользу правительства США на условиях, что оно не позволит белым охотиться и селиться на отведенных индейцам землях.
Вероятно, только самые неисправимые романтики еще надеются найти в сегодняшней резервации индейцев, похожих на старых дакота. Когда-то они были воплощением «настоящего индейца» — воина и охотника, наделенного силой духа, коварством и жестокостью. Изображение индейца сиу до недавнего времени украшало пятицентовую монету — странная дань странным отношениям, ведь побежденный предшественник занимает здесь место, зарезервированное для монархов и президентов. Но историческая действительность индейцев дакота связана с их далеким прошлым.
«Хорошей была жизнь на этих высоких равнинах Дакоты до того времени, пока сюда не пришли белые люди… Стада бизонов темными тучами проходили по пастбищам. Черные и Скалистые горы были густо населены оленями, бобрами, медведями и другой дичью… Голодная смерть обычно не навещала типи индейцев».
Организованные в гибкую систему отрядов, дакота в те давние времена преследовали бизонов в долгих скачках на лошадях по бескрайним просторам прерии. Периодически они собирались вместе в лагеря, где стояли легкие типи. Что они ни делали бы сообща — собирались ли лагерем, устраивали большую охоту или танцевали — все строго регламентировалось. Но малые группы, раскрашенные и шумные, часто поддавались искушению отделиться от основного племени, чтобы охотиться на мелкую дичь, красть лошадей и неожиданно нападать на врагов. Жестокость сиу вошла в поговорку у первых поселенцев. Сиу распространяли суровый образ жизни и на себя, когда, уединившись, подвергали себя мучениям, добиваясь указующего видения от Великого Духа.
Однако на этот некогда гордый народ обрушилась апокалипсическая череда катастроф, как будто природа и история объединились для тотальной войны со своим чересчур мужественным детищем. Не следует забывать, что сиу пришли на высокие равнины с верховий Миссури и Миссисипи и организовали свою жизнь вокруг охоты на бизонов всего за несколько столетий до появления в этих краях белых поселенцев. Сиу сравнительно недавно приспособились к местным условиям. Возможно, этим объясняются слова Уисслера: «Когда пропали бизоны, умер и сиу, этнически и духовно. Туша бизона давала не только пищу и материал для одежды, ложе и кров, тетиву для луков и нити для шитья, чашки и ложки. Из частей тела бизона изготавливали амулеты и украшения, а его помет, высушенный на солнце, служил топливом зимой. Сообщества и времена года, обряды и танцы, мифология и игры детей превозносили его имя и образ».
Исчезновение бизонов стало первой катастрофой. Белые, стремясь проложить торговые пути к более богатым пастбищам Запада, разрушали охотничьи угодья и без причины, забавы ради, тысячами убивали бизонов. В поисках золота они толпой хлынули в Черные горы — священные горы сиу, заказник и зимнее убежище одновременно. Сиу пытались оспаривать это нарушение ранних договоров с правительством, ведя переговоры с американскими генералами как «воин с воином», но убедились, что в пограничных фортах не знали ни федерального, ни индейского закона.
Последующие беспорядочные столкновения между индейцами и войсками не приводили к какому-то определенному результату вплоть до 1890 года. Тогда Седьмой кавалерийский полк отомстил за своего погибшего многими годами раньше товарища, генерала Картера, отличившегося излишним рвением в истреблении индейцев. В побоище у Вундед-Ни (Woonded Knee), или у Раненого Колена, сотни индейцев сиу были уничтожены хорошо вооруженными солдатами. На каждого солдата приходилось по четыре индейца, хотя большинство из них и не сопротивлялись. «Тела женщин и детей находили в двух-трех милях от места этой бойни, где их настигли и убили». В 1937 году приколотые кнопками фотографии растерзанных женщин и детей все еще можно было увидеть на стенах единственной лавки и киоска с газированной водой в Пайн Ридж.
В этот исторический период поиска новых принципов хозяйственной жизни сиу сталкивались с идущими одна за другой волнами новых американцев, которые олицетворяли собой беспокойные поиски белыми людьми пространства, власти и новой этнической идентичности. Кочующие сиу признавали странствующих охотников на пушных зверей и торговцев пушниной. Они разделяли установленное индейцами правило не причинять вреда зверю, снабжали их ножами и ружьями, бусами и чайниками, брали в жены индейских женщин и были нежными и преданными мужьями. Некоторые американские генералы тоже полностью были приняты индейцами и почти обожествлялись ими только за то, что храбро сражались. Даже негритянская кавалерия вписывалась в систему ценностей сиу. За впечатляющую внешность всадников индейцы почтительно называли кавалерию «Черные Бизоны». Демонстрируемая квакерами и первыми миссионерами священная вера в человека также не могла не произвести впечатление на благородных и религиозных вождей сиу. Однако в процессе поиска подходящих образов, связывающих прошлое с будущим, сиу нашли наименее приемлемым для себя именно тот класс людей, которым было суждено приучать их к благам цивилизации, а именно государственных служащих.
Молодая бурлящая американская демократия утратила мир с индейцами, когда, не сумев прийти к ясному плану — завоевать или колонизировать, обратить в свою веру или дать свободу, — предоставила вершить историю случайной веренице своих представителей. Они преследовали то одну, то другую из этих целей и демонстрировали тем самым очевидную непоследовательность, которую индейцы истолковывали как ненадежность и нечистую совесть. Бюрократия — плохая замена политики, и нигде расхождение между демократической идеологией и практикой не обнаруживается столь очевидно, как в иерархии централизованной бюрократии. Индейцы постарше, которых воспитали в духе демократии охотника, нивелирующей каждого потенциального диктатора и каждого потенциального капиталиста, имели зоркий, если не сказать злобный, глаз. Трудно представить себе ту незащищенную и тем не менее ответственную роль, которая досталась агентам правительства в те времена. Несмотря на это, часть из них хорошо справлялись со своей задачей благодаря одной только гуманности.
Затем последовала партизанская война за детей, которая, по воспоминаниям старых индейцев, сделала начальную стадию федерального образования далеко не привлекательной. В ряде мест «детей, по существу, похищали из дома, чтобы насильно засадить в государственные школы; волосы коротко стригли, а индейскую одежду выбрасывали. Им запрещали говорить на родном языке. Жизнь в такой школе подчинялась воинской дисциплине, а соблюдать правила учеников побуждали с помощью телесных наказаний. Тех же, кто упорно придерживался старого образа жизни, и тех, кто сбегал и был пойман, бросали за решетку. Выступавших против родителей также отправляли в тюрьму. Когда было возможно, детей держали в стенах школы, чтобы избежать влияния их семей». Эта общая установка полностью сохранялась до 1920 года.
В течение всего этого времени только один тип белого человека — ковбой — волновал воображение индейца до такой степени, что оказывал влияние на его одежду, манеру держать себя, привычки и игру детей. С 1900 по 1917 год сиу решительно пытались развивать скотоводство и стать владельцами стад крупного рогатого скота. Но Вашингтон, учитывая эрозию почв и интересы скотоводов Среднего Запада, был вынужден издать декрет, по которому сиу не могли быть ковбоями на отведенных им правительством землях. Потеря своих стад, быстро увеличившихся, а позднее — земельный бум, сделавший из неготовых к этому сиу мелких расточителей капитала, стали новыми катастрофами, по психологическому значению равными пропаже бизонов. Неудивительно, почему некоторые миссионеры убеждали орлиноносых сиу, что они последнее колено израилево и что на них лежит вечное Божье проклятие.
Вслед за этим наступил самый близкий к нашему времени период, когда индейцы сиу должны были становиться фермерами на отведенных им землях, уже настолько испорченных эрозией, что еще немного — и они стали превращаться в громадную пустыню. Даже сегодня только малая часть этих земель пригодна для посева пшеницы, кукурузы и других зерновых.
В таком случае понятно, почему сиу постоянно и безрезультатно обвиняли правительство США в нарушении обещаний и в административных ошибках прежних режимов. Что касается белых, то ошибки и вероломство никогда не отрицались даже теми, кто невольно или от бессилия допускал и то и другое. Доклады американских генералов правительству и отчеты комиссаров по делам индейцев Конгрессу США говорят о глубоком чувстве стыда, которое эти люди испытывали, выслушивая упреки старых индейцев. Совесть американского народа временами так легко пробуждалась, что сентименталисты и политические деятели использовали ее явно во вред реалистическому подходу к проблемам индейцев.
Правительство отозвало военных и создало для американских индейцев многообещающую гуманную организацию. Администратора заменили учитель, врач и социальный антрополог. Но годы разочарований и зависимости сделали равнинных индейцев недоверчивыми даже в тех случаях, когда у них едва ли могли быть основания для подозрений. Если когда-то индеец был просто обиженным человеком, то сейчас его состояние можно было сравнить с тем, что в психиатрии называют невротической компенсацией. Он черпал свое чувство безопасности и идентичности из статуса человека, которому что-то должны. Однако надо полагать, что даже если бы миллионы бизонов и добытое в Черных горах золото можно было возвратить индейцам, сиу не смогли бы отвыкнуть от зависимости или создать общину, адаптированную к современному миру, диктующему условия как победителям, так и побежденным.
Неудивительно, что посетитель резервации довольно скоро начинает чувствовать себя так, будто попал в замедленный фильм, как если бы груз истории затормозил жизнь вокруг него. Да, административный центр Пайн Ридж очень похож на центральную усадьбу сельского округа в каком-нибудь небогатом районе Среднего Запада. Административные постройки и школы — чистые, просторные и хорошо оборудованные. Учителя и служащие — индейцы и белые — хорошо выбриты и дружелюбны. Но чем дольше посетитель остается в резервации, чем больше бродит по ней и внимательнее присматривается, тем очевиднее становится, что сами индейцы владеют весьма немногим, да и это немногое содержат плохо. Внешне спокойные, обычно дружелюбные, но в целом медлительные и апатичные, индейцы обнаруживают неожиданные признаки недоедания и болезней. Только в редких ритуальных танцах и пьяных ссорах в находящихся за пределами резервации кафе, где тайно торгуют спиртным, можно заметить ту огромную энергию, которая скрывается под ленивой внешностью.
Во время нашего посещения Пайн Ридж нам казалось, что проблема индейцев состояла в том, чтобы удержаться где-то между великой сменой сезонов дождей и засухи, между многочисленными крайностями демократического процесса и энергичной жестокостью системы свободного предпринимательства. Но мы-то знаем, что тех, кто попался в эти жернова неподготовленным, мельница пролетаризации перемалывает быстро и мелко. Здесь индейский вопрос утрачивает древнюю патину и сливается с проблемами цветных меньшинств, сельских и городских, которые ждут, когда демократический процесс дойдет и до них.
2. Джим
Однажды Микил и я познакомились в оптовой лавке с Джимом, бедным и искренним молодым индейцем сиу. Он явно относился к тем выпускникам средней школы, которые, как мы уже научились предугадывать, чувствуют в душе напряжение и беспокойство. Джим покинул эту резервацию несколько лет назад, чтобы жениться на девушке, принадлежащей к другому, хотя и близко родственному племени равнинных индейцев, и жить среди ее народа. Когда за разговором выяснился род моих профессиональных занятий, Джим сказал, что недоволен тем, как воспитываются его дети, и что он хотел бы пригласить нас поехать к нему вместо Пайн Ридж, чтобы они с женой могли подробно обсудить это со мной. Мы пообещали вскоре приехать.
Когда мы подъехали к скромной, чистой усадьбе, маленькие сыновья Джима играли в любимую игру индейских мальчишек — набрасывали аркан на пенек дерева, а отец, посадив на колени маленькую девочку, терпеливо смотрел, как она забавляется с его руками. Жена Джима работала в доме.
Мы прихватили с собой запасы съестного, зная, что с индейцами ни в чем невозможно разобраться за несколько часов; скорее всего, наш разговор придется вести в медленной, осторожной и вдумчивой манере хозяев. Жена Джима пригласила на нашу встречу нескольких родственниц. Время от времени она подходила к двери и вглядывалась в прерию, которая простиралась во все стороны, сливаясь вдалеке с белыми владениями медленно плывущих облаков. Пока мы устраивались и понемногу болтали, у меня было время, чтобы обдумать возможное положение Джима среди его живущих ныне соплеменников.
Несколько длинноволосых старейшин среди нынешних обитателей этих резерваций помнили времена, когда их отцы были хозяевами прерии и встречались с уполномоченными правительства США как с равными. Тогда, после прекращения настоящей войны, индейцам довелось узнать то старшее поколение американцев, чей Бог был не столь уж далеким родственником Великого Духа индейцев и чьи идеалы агрессивной, но достойной и щедрой человеческой жизни не слишком сильно отличались от храбрости и благородства «достойного мужчины» в понимании индейцев.
Второе поколение индейцев знало об охоте и торговле пушниной только понаслышке. Они стали считать паразитическую жизнь, основанную на государственных пособиях, своим неотъемлемым правом по договору и «естественным» образом жизни.
Джим принадлежал к третьему поколению, которое пользовалось всеми преимуществами обучения в государственных школах-интернатах. Оно было уверено в том, что благодаря более качественному образованию оно лучше подготовлено для ведения дел с белым человеком. Однако поколение Джима не могло похвастаться каким-то существенным достижением, помимо довольно поверхностной адаптации, ведь у большинства из них было настолько ограниченное представление о будущем, насколько коротко (в их представлении) было прошлое. Это самое молодое поколение оказалось между выдающимися заслугами своих дедов, которые отказывались прямо признавать, что белый человек должен оставаться здесь, и позицией самих белых, которые считали, что индеец упрямо стремится оставаться бесполезным реликтом мертвого прошлого.
Через какое-то время, прошедшее в задумчивом ожидании, жена Джима известила нас о том, что ее родственницы на подходе. Это произошло за несколько минут до того, как мы смогли различить вдалеке две приближающиеся фигуры.
Когда они, наконец, подошли, последовал обмен робкими, но веселыми приветствиями, и мы уселись в кружок под сенью сосновых ветвей. Я случайно сел на самый высокий фруктовый ящик (стулья в прерии были редкостью). Шутливо заметив, что мне неудобно возвышаться над ними, подобно проповеднику, я перевернул ящик другой стороной. Но в этом положении он оказался менее прочным, поэтому пришлось вернуть его в прежнее положение. Тогда Джим молча развернул свое сиденье так, чтобы оказаться на одной высоте со мной. Я вспоминаю это лишь как один типичный эпизод присущего индейцам врожденного такта. В то время как Джим выглядел явно обеспокоенным предстоящей беседой, его жена имела вид человека, готовящегося к очень серьезному разговору, на который она уже решилась.
Микил и я договорились, что в беседе мы не будем прямо нацеливаться на домашние проблемы Джима, а попросим группу прокомментировать то, что мы уже слышали в Пайн Ридж о различных периодах жизни ребенка в прериях. Поэтому мы заговорили об обычаях, касающихся рождения и воспитания ребенка, пытаясь подкрепить фрагментарные сведения о том, что делалось в давние времена и что изменилось теперь. Женщины демонстрировали забавную откровенность на протяжении всей беседы, хотя их застенчивые улыбки показывали, что они не осмелились бы заводить разговор о некоторых вещах в присутствии мужчин. Но Микил оказался способным вставлять в диалог такие подробности, которые удивляли этих женщин и приводили в действие их память и критические способности. Они явно никогда не думали, что подобные подробности могут быть интересны белым людям или иметь отношение к миру, отражаемому в английском языке.
Джим не очень много добавил к этому разговору, продолжавшемуся несколько часов. Когда начали обсуждать середину первого десятилетия жизни ребенка, контраст между его мрачным молчанием и веселым одобрением женщинами различных способов, которыми дети предвосхищают занятия взрослых, стал еще более заметным.
Наконец, настало время перекусить и женщины пошли в дом, чтобы приготовить еду. Теперь подошла очередь Джима, и он сразу приступил к своей проблеме. Его дети, играя, употребляли сексуальную лексику, а он терпеть этого не мог. Жена смеялась и над детьми, и над ним, заявляя, что все дети употребляют такие слова и это не имеет никаких последствий. Он же болезненно реагировал на намеки белых, будто индейцы ведут себя непотребно и имеют нежелательные сексуальные привычки. Мы согласились, что белые мужчины действительно за глаза обвиняют индейцев в потакании своим сексуальным желаниям, но ведь все люди обвиняют ближних в извращениях, которых сами же больше всего и стыдятся. Фактически, им нравится называть чужими именами собственные извращения. Он считал, что сиу на самом деле были «сильными» мужчинами, которые могли справиться со своими сексуальными побуждениями и не позволяли детям употреблять непристойные слова. Поэтому нет никаких причин, почему его детям следует делать то, чего детям сиу делать не разрешалось. Тем самым он продемонстрировал, что всегда придерживался мнения, будто сиу существенно «сильнее» родственного племени его жены. Но фактически в отношении племени жены у него сложились те же самые предрассудки, что и у белых людей в отношении его родного племени — сиу. Такое отражение предрассудков доминирующей группы при обоюдной дискриминации подгрупп является, конечно, универсальным. Поэтому, вероятно, сиу со значительной примесью белой крови называют своих чистокровных собратьев «черномазые», а в ответ получают прозвище «белая рвань».
Подобно пациентам в психотерапевтических интервью, Джим противоречил сам себе. Все закончилось признанием: во время последнего посещения родительского дома в Пайн Ридж его расстроили неприличные выражения, которые употребляли дети родственников. «Такого просто не могло случиться, когда я был ребенком», — сказал Джим. Мы спросили, кто же мог бы пресечь это. «Мой отец», — ответил он.
Во время дальнейших расспросов выяснилось, что отец Джима провел бо́льшую часть детства в чужих краях. По мере того как Джим рассказывал об этом, становилось все очевиднее, что жизнь в чужой среде наложила отпечаток на личность отца. И он, возвратившись к своему народу, стал прививать собственным детям нормы поведения, отличавшиеся от норм других детей сиу. Поступая так, он возвел стену между своими детьми и детьми соплеменников, стену, которая теперь отделяла Джима от его детей и… от самого себя. Вследствие этой внутренней блокировки Джим оказался в положении человека, неизбежно провоцирующего конфликты в собственной семье. Он ведь настаивал, чтобы его добрая жена, используя прямой родительский запрет, препятствовала привычкам, на которые индейцы сиу, как и ее родное племя, смотрели довольно снисходительно. Употребление детьми сексуальной лексики воспринималось взрослыми скорее как повод для того, чтобы пристыдить их или, если необходимо, использовать авторитет бабушек и дедушек для спокойного предостережения.
Мы попытались растолковать Джиму силу конфликтов амбивалентности. Должно быть, он тайно восстал против желания отца отдалить его от партнеров по играм. Джиму удалось подавить открытый бунт лишь ценой переноса на собственных детей того, что некогда отец проделал с ним. Но поскольку Джим никогда не считал мотив отца своим, его действия лишь раздражали жену, досаждали детям и вызывали сомнение-ступор у него самого.
Над нашим объяснением Джим размышлял несколько минут, а затем сказал: «Полагаю, в ваших словах что-то есть», — высокая и многословная похвала от индейца. Обед был готов. Жена и ее союзницы церемонно ждали за дверью, пока хозяин дома и его гости не закончат разговор.
Несмотря на тяжелое душевное состояние, которое испытывали индейцы высоких равнин, разговоры с ними были искренними. Эти беседы стали одним из главных источников нашего материала, относящегося к детству индейцев сиу. Очевидно, что в этой области нет фактов, которые были бы свободны от дополнительных смыслов. Отчаянная попытка Джима заново обрести чувство добродетельности по отношению враждебным к себе и своим близким может дать нам первое представление о довольно странном механизме — компульсивной идентификации мужчины, родовая целостность которого была разрушена, с самим этим разрушителем. По-видимому, интуитивно люди всегда сознавали то, что мы научились концептуализировать лишь недавно. А значит, небольшие различия в воспитании детей имеют постоянное, а иногда и фатальное, значение в дифференциации у людей образа мира, чувства порядочности и идентичности.
3. Межэтнический семинар
Вторым важным источником данных стал небольшой семинар, участвовать в котором нас — меня и Микила — пригласили педагоги и социальные работники (белые и индейцы). Цель семинара — обсуждение различных мнений учителей Службы образования индейцев. С самого начала необходимо было отдавать себе отчет в том, что та информация о детстве, которая в невротических конфликтах подвергается подавлению и искажению, в диспуте представителей двух рас лежит в основе практически глухой обоюдной обороны. Каждая группа, независимо от природы, по-видимому, требует от своих детей жертв, которые они способны принести, только если твердо убеждены, что опирались на неоспоримые абсолюты поведения или что надо отказаться от чего-то. Усомниться в одном из этих имплицитных абсолютов — значит подвергнуть опасности все. Поэтому и случается так, что мирные соседи, отстаивая какие-то мелкие принципы в воспитании ребенка, испытывают крайнюю степень раздражения, подобно разъяренным медведям, встающим на задние лапы, когда медвежатам грозит смертельная опасность.
На первый взгляд жалобы, рассматриваемые на семинаре, звучали здраво и профессионально. Самой характерной была жалоба на школьные прогулы: испытывая сомнения, индейские дети просто убегали домой. Вторым по значению недугом, представленным в жалобах учителей, было воровство или грубое игнорирование прав собственности (как мы их понимаем). За воровством следовала апатия, включавшая весь спектр проявлений — от отсутствия честолюбия и интереса до своего рода вежливого пассивного сопротивления в ответ на вопрос, просьбу или требование. Наконец, отмечалась излишняя сексуальная активность. Этим термином обозначалось множество неприличных ситуаций — от ночных прогулок после танцев до обжимания тоскующих по дому девочек в интернатских койках.
Меньше всего жаловались на дерзость, но чувствовалось, что само отсутствие открытого сопротивления пугало учителей, как если бы это было секретным оружием индейцев. Через всю дискуссию красной нитью проходила жалоба, ставящая в тупик: будто независимо от того, что ты делаешь с этими детьми, они не дерзят. Индейские дети, мол, уклончивы и ко всему относятся стоически. В общении с ними часто кажется, что они понимают, чего от них хотят, пока вдруг не выясняется: они все сделали иначе. «Их невозможно понять», — говорили учителя.
Глубокая и часто неосознанная ярость, которую это обстоятельство постепенно вызывало даже у самых дисциплинированных педагогов и педагогов, имеющих добрые намерения, фактически прорывалась только в «личных» мнениях учителей, добавляемых к их официальной позиции. Гнев одного потрепанного жизнью пожилого педагога вызвал спокойное напоминание со стороны нескольких учителей индейского происхождения о любви индейцев к детям. Он резко возразил, будто индейцы не знают, что значит любить ребенка, и привел пример: родители-индейцы, не видевшие своих детей аж три года, приехав наконец навестить их, не плакали и даже не целовались с ними при встрече. Этот опытный педагог не мог согласиться с предположением, подтвержденным, кстати, не менее опытными наблюдателями, что подобная сдержанность с давних пор пронизывала встречи между индейцами-родственниками, особенно в присутствии чужих людей. Для него такие книжные знания опровергались двумя десятилетиями личных — вызывающих возмущение — наблюдений. Он настаивал, что родители-индейцы меньше сочувствуют своим детям, чем животные — своим детенышам.
Учитывая, что именно культурная дезинтеграция и невозможность экономически или духовно заботиться о детях могут привносить безразличие в личные отношения, было, конечно, ужасно столкнуться с таким радикальным заблуждением, которое никак нельзя считать пережитком менее сознательного периода. Полковник Уилер, сталкивающийся с сиу как завоеватель, а не как педагог, утверждал, что «едва ли на земле существует такой народ, который любил бы свои семьи больше американских индейцев». Кто же прав? Сделался ли полководец-победитель излишне сентиментальным или усталый учитель стал слишком циничным?
Самые серьезные мнения высказывались добровольно лишь в индивидуальном порядке. «На самом деле, труднее всего справиться с энурезом», — сказал учитель (наполовину индеец). А затем добавил: «Но мы, индейцы, не могли обсуждать энурез в группе, включающей женщин». Он считал, что отсутствие надлежащего приучения к туалету служило причиной большинства трудностей в воспитании индейцев. Белый служащий по собственной инициативе указал на другую проблему, в его глазах «действительно самую скверную». Ссылаясь на конфиденциальные высказывания специалистов-медиков из Службы образования индейцев, он заявил: «Родители-индейцы не только позволяют своим детям мастурбировать — они их этому учат». По его мнению, именно в этом сокрыт корень всех зол; однако он не хотел обсуждать проблему детского онанизма в присутствии индейцев. По тем фактам, которые удалось установить, и энурез, и мастурбация встречались в индейских школах не чаще, чем в любых других школах-интернатах или приютах. Фактически, мастурбация оказалась только предположением, ведь никто из упоминавших о ней не видел ничего, кроме того, что маленькие дети трогали себя за половые органы. Интересно отметить, что «подлинное», скрытое (неофициальное) недовольство касалось областей раннего обусловливания, которое вызвало внимание психоаналитиков в западной культуре и которое обсуждалось в разделе о прегенитальности.
Оказалось, активно участвующие в воспитании белые считают такое упущение в воспитании ребенка, как полное отсутствие внимания родителей-индейцев к анальным, уретральным и генитальным проблемам у маленьких детей, явно злонамеренным и преступным деянием. Индейцы, с другой стороны, будучи снисходительными к младшим детям и только на словах суровыми к старшим, считали активный подход белого человека к вопросам ухода за ребенком явно деструктивной и преднамеренной попыткой сбить с толку малыша. Белые, по их мнению, хотят отдалить своих детей от этого мира с тем, чтобы заставить их перейти на следующую ступень жизни предельно быстро. «Они учат своих детей плакать!» — с негодованием заметила одна индейская женщина, столкнувшись с практикой разлучения (из гигиенических соображений) матери и ребенка в государственной больнице. Особенно возмутило ее убеждение больничных сестер и докторов, будто младенцам полезно кричать, пока не побагровеют от напряжения. Пожилые индейские женщины обычно смиренно ждали появления на свет внука, подобно иудеям перед священной стеной, оплакивающим уничтожение своего народа. Но даже образованные индейцы не могли подавить ощущения, что весь этот дорогостоящий уход, предоставляемый их детям, есть не что иное, как дьявольская система национальной кастрации. Кроме того, среди индейцев было распространено странное предположение, будто белые испытывали необходимость в том, чтобы уничтожать своих детей. Со времени самых ранних контактов между двумя этими расами индейцы считали наиболее отвратительной чертой белых добиваться согласия детей шлепками или битьем. Индейцы обычно лишь пугают ребенка, говоря, что может прилететь сова (или прийти «белый человек») и забрать его. Какие конфликты они тем самым вызывали и как эти конфликты отражались в душах детей, индейцы, конечно, знать не могли.
Неофициальные жалобы предполагают (в согласии с нашими самыми передовыми теоретическими допущениями), что даже, казалось бы, произвольные моменты воспитания ребенка выполняют определенную функцию. Но в тайных жалобах используется большей частью прозрение (неожиданно найденный ответ) как средство выражения и распространения взаимных предубеждений и как прикрытие для индивидуальных мотиваций и бессознательных интенций. Здесь поистине нетронутое поле деятельности для групповой терапии того сорта, которая нацелена не на улучшение психиатрического статуса отдельного участника сеансов, а на улучшение культурных связей собранных вместе лиц.
Из вопросов, играющих важную роль в культурных предрассудках, я кратко проиллюстрирую три: отношение к собственности, чистоплотность и дееспособность.
Однажды школьный учитель принес с собой список своих учеников. В нем не было ничего примечательного, за исключением, пожалуй, поэтичности детских имен (Звезда-которая-появляется-на-небе, Утренняя Охота, Боящаяся лошадей). Все дети отличались благонравным поведением по отношению к белому учителю в том, что касалось учения, и следовали индейской семье в том, что было связано с домом. «У них две правды», — пояснил учитель, выражаясь более вежливо по сравнению с некоторыми его коллегами, убежденными, что индейцы «рождаются лгунами». В целом его удовлетворяли успехи учеников. Он хотел обсудить единственную проблему, связанную с мальчуганом, жившим относительно изолированно от других детей, как будто он был отверженным.
Мы исследовали положение семьи мальчика среди индейцев и белых. И те и другие характеризовали его отца тремя роковыми словами: «У него есть деньги». Регулярные посещения банка в ближайшем городке, по-видимому, придали ему тот «чужой запах», который приобретает муравей, пересекая территорию другого «племени», и за который его убивают по возвращении в свой муравейник. Здесь же, вероятно, изменник становится социально мертвым после того, как он сам и его семья раз и навсегда обретает порочную идентичность «того-кто-бережет-свои-деньги-для-себя». Она оскорбляет один из старейших принципов экономики сиу — щедрость.
«Идея длительного накапливания средств чужда индейцам дакота. Если у мужчины достаточно средств, чтобы не умереть от голода, по крайней мере, в ближайшем будущем, и к тому же он располагает резервом времени для медитации и еще чем-то, что можно дарить другим по случаю, он относительно доволен… Когда еды мало или вовсе нет, он может запрячь лошадей и отправиться со своей семьей в гости. Еда делится поровну, пока ее совсем не остается. Самый презираемый человек — тот, кто богат, но не делится своим богатством с окружающими его людьми. Вот он и есть действительно „бедный“».
Венцом принципа уравнивания богатства в экономической системе сиу было «раздаривание», то есть предложение всей собственности хозяина гостям на празднике в честь друга или родственника. Чтобы полнее почувствовать это противопоставление мерзкому образу скряги, нужно понаблюдать за индейским ребенком. Даже сегодня на каком-нибудь обрядовом празднике он раздаривает свои скудные сокровища (монетки или вещи), которые его родители скопили именно для такого случая. Он буквально излучает нечто такое, что позднее мы сформулируем как чувство идеальной идентичности: «Я действительно такой, каким вы меня видите сейчас, и такими же всегда были мои предки».
Экономический принцип раздачи (дарения) и высокий престиж щедрости были, конечно, в давние времена тесно связаны с необходимостью. Кочевники нуждаются в неприкосновенном минимуме домашнего имущества, который они способны переносить с собой, и не более того. Племена, живущие охотой, зависят от щедрости наиболее удачливых и умелых охотников. Однако насущные потребности изменяются гораздо быстрее истинных добродетелей. Одна из самых парадоксальных проблем человеческой эволюции заключается именно в том, что добродетели, первоначально служившие самосохранению индивидуума или группы, как бы застывают под давлением анахронического страха вымирания. Поэтому они могут сделать людей неспособными адаптироваться к изменившимся нуждам. Такие «окаменелости» былых добродетелей становятся неподатливыми и, в то же время, трудноустранимыми препятствиями к перевоспитанию. Однажды лишенные универсального экономического значения и всеобщего почтения, эти добродетели распадаются. При этом они сочетаются с устойчивыми чертами характера, которыми одни люди наделены в большей степени, другие — в меньшей, и сливаются с особенностями окружающей группы, такими, например, как расточительность и беззаботность белой бедноты. В конце концов, администратор и учитель могут и не понять, когда они имеют дело со старой добродетелью, а когда — с новым пороком. Взять хотя бы денежные пособия или продуктовую и техническую помощь, которые причитаются отдельным семьям на основе прошлых договоров и официально распределяются в соответствии с нуждой и заслугами. Так вот, всегда можно узнать, когда кто-то получил такие «дары», ибо со всей прерии в маленьких фургонах к нему съезжаются его менее удачливые (на данный момент!) родственники для законного участия в празднике первобытного коммунизма. Значит, несмотря на продолжавшиеся несколько десятилетий попытки посредством образования добиться включения индейцев в нашу монетарную цивилизацию, их древние установки господствуют по-прежнему.
Первый инсайт, который возник при обсуждении этих вопросов на нашем семинаре, состоял в следующем: нет ничего менее продуктивного во взаимоотношениях отдельных лиц или групп, чем подвергать сомнению идеалы противной стороны. Согласно логике сомневающегося, представитель противной стороны непоследователен в своей проповеди. Ведь совесть, индивидуальная или групповая, обладает не только специфическим содержанием, но и своей специфической логикой, которая сохраняет ее согласованность.
«Они безынициативны», — говорили обычно раздраженные белые учителя об индейских детях. И действительно, желание индейского мальчика выделяться и состязаться, вполне выраженное при одних обстоятельствах, может полностью исчезать при других. Члены легкоатлетической команды, например, могут колебаться на старте забега. «Почему мы должны бежать? — говорят они. — Ведь уже известно, кто собирается победить». Возможно, подсознательно они чувствуют, что того, кто выигрывает, ждет не слишком хорошее будущее. Ибо история Мальчика-Чей-Отец-Имел-Деньги имеет свои параллели в судьбе всех тех индейских мальчиков и девочек, которые показывают, что всерьез принимают требования своих педагогов и находят удовольствие и получают удовлетворение, выделяясь среди других в школьных занятиях. Их тянут назад, к среднему уровню, изощренные насмешки остальных детей.
Микил рассказал об особых проблемах индейской девочки, обратив внимание участников семинара на одну поистине трагическую подробность. Первое впечатление, с которым неизбежно сталкивается маленькая индейская девочка при поступлении в белую школу, связано с тем, что она (девочка) — «грязная». Некоторые учителя признаются, что они вряд ли способны скрыть свое отвращение к специфическому домашнему запаху индейского ребенка. Разборные типи североамериканских индейцев, конечно, легче освобождались от накопленного запаха, чем их сегодняшние каркасные дома. В школьные годы ребенка приучают к опрятности, личной гигиене и пользованию стандартным набором косметики. Не усвоив полностью других аспектов свободы действий и амбиций белых женщин, преподносимых ей с поразительной неизбежностью, девочка-подросток возвращается домой привлекательно одетой и чистой. Но скоро приходит тот день, когда родная мать и бабушки назовут ее «грязной девушкой». Ибо чистая, в индейском смысле, девушка — это такая девушка, которая научилась избегать определенных вещей в период менструации. Например, предполагается, что она не будет брать руками определенную пищу, поскольку та, мол, портится от ее прикосновения. Большинство девушек неспособны снова принять статус прокаженных на время менструального периода. И все-таки они еще недостаточно эмансипированны. Им почти никогда не дают возможности жить жизнью американской женщины. Да и сами они фактически не готовы и не хотят быть счастливыми в условиях замкнутого пространства, негигиеничной интимности и бедности окружения. Они способны на это лишь в редких случаях.
Прочно укоренившиеся образы мира не поддаются ни ослаблению посредством фактологии, ни согласованию путем идеологической аргументации. Несмотря на идеологические расхождения, продемонстрированные в этих примерах, многие родители-индейцы, по сообщениям учителей, предпринимают искренние и удачные попытки склонить своих детей к послушанию белому учителю. Однако дети соглашаются с таким давлением, просто делая уступку, не подкрепленную чувством высокого долга. Они часто реагировали на него с невероятным стоицизмом. И это был, на наш взгляд, самый удивительный факт, заслуживающий отдельного исследования. То есть индейские дети могли без открытого бунта или без каких-либо признаков внутреннего конфликта годами жить между двумя системами норм, которые отстояли друг от друга несравнимо дальше, чем нормы любых двух поколений или двух классов в нашем обществе. Нам не удалось найти у маленьких сиу признаков индивидуальных конфликтов, внутреннего напряжения или неврозов — всего того, что позволило бы применить наши знания психической гигиены, какими мы располагали, к решению индейской проблемы. То, что мы обнаружили, относилось к культурной патологии, которая иногда проявлялась в форме алкогольной делинквентности или мелкого воровства, но по большей части — в форме общей апатии и незаметного пассивного сопротивления дальнейшему и более решительному воздействию норм белого человека на совесть индейца. Лишь у нескольких «индейцев белого человека», обычно успешно работающих в органах федерального управления, обнаружили мы невротическое напряжение, выражавшееся в компульсиях, гиперответственности и общей ригидности. Однако среднему индейскому ребенку, по-видимому, было незнакомо то, что мы называем «нечистой совестью», когда в пассивном сопротивлении белому учителю он уходил в себя. Не терзался он и отсутствием сочувствия со стороны родственников, когда решал стать прогульщиком. Следовательно, в целом никакой истинно внутренний конфликт не отражал конфликта двух миров, в каждом из которых существовал индейский ребенок.
Казалось, жизнь такого ребенка вновь обретала свой былой тонус и темп только в те редкие, но яркие моменты, когда старшие члены семьи расхваливали прошлую жизнь; когда большая семья или остатки старого отряда укладывали свои повозки и съезжались вместе где-то в прерии на церемонию или празднество, чтобы обмениваться подарками и воспоминаниями, новостями и сплетнями, шутить и — теперь уже реже — танцевать старинные танцы. Именно тогда его родители, и особенно бабушки и дедушки, сильнее всего испытывали чувство идентичности, которое снова связывало их с далеким прошлым, где не было ничего, кроме индейца, игры и врага. Пространство, в котором индеец мог чувствовать себя свободно, по-прежнему не имело границ и давало возможность для разных накоплений и в то же время — для внезапной их раздачи. Индеец охотно принял такие элементы белой культуры, как лошадь и ружье, а позднее — легковой автомобиль и мечту о трейлерах. В остальном же могло существовать лишь пассивное сопротивление бессмысленному настоящему с мечтами о реставрации, когда будущее вело бы обратно в прошлое, время вновь стало бы историческим, пространство — безграничным, а запасы бизонов — неистощимыми. Племя сиу как целое все еще ждет, что Верховный суд США возвратит им Черные горы и вернет на прежнее место пропавших бизонов.
С другой стороны, федеральные педагоги продолжали проповедовать систему жизни с определенными и четкими целями: участок, очаг, счет в банке. Каждая из них приобретает смысл в таком пространстве-времени, где прошлое преодолевается и где полная мера осуществления в настоящем приносится в жертву все более высокому уровню жизни во все более отдаленном будущем. Путь к этому будущему — не внешняя реставрация, а внутренняя реформа и экономическая «модернизация».
Таким образом, мы узнали, что историко-географические перспективы и экономические цели и средства содержат в себе все то, что группа усвоила из своей истории, и поэтому характеризуют концепции действительности. Способы воспитания по возможности сохраняются в своем первоначальном виде, а при необходимости — даже в искаженных примерах, упорно указывая на то, что новому образу жизни, навязанному завоевателями, еще не удалось навязать образы новой культурной идентичности.
4. Воспитание ребенка индейцами сиу
Женщины племени дакота, снабжавшие нас сведениями о старых методах воспитания детей, поначалу вели себя весьма сдержанно. Ведь они были индеанками. Далее. Микил, которого они раньше знали как антрополога и друга, теперь был «государственным человеком». И наконец, считалось не вполне приличным говорить с мужчинами о вещах, касающихся человеческого тела. Тема неизбежного начала жизни, то есть беременности, всегда вызывала хихиканье. Хотя и говорят, что рвота и другие физиологические расстройства при беременности редки среди индейских женщин, последние, по-видимому, сознают радикальное изменение характера в течение этого периода и задним числом его стесняются. Утверждают, что только в состоянии беременности обычно кроткие индейские женщины бранят мужей, а иногда даже бьют детей. Таким образом, разные культурные системы имеют разные каналы для выражения глубокой амбивалентности, характерной для женщины в этом состоянии. Как бы радостно женщина ни принимала первые признаки беременности и как бы сильно ни хотела родить ребенка, она вдруг понимает, что в ней на девять месяцев поселилось маленькое и неизвестное, но диктующее свои условия существо.
Конечно, касающиеся родов обычаи теперь полностью изменились. Белые женщины обычно презрительно говорят о «негигиеничной» технике родов индеанок старшего поколения, которые устраивали себе ложе из песка прямо в доме или рядом с ним, где, стоя на коленях или лежа и упираясь ступнями в два колышка, вбитых в землю, а руками схватившись за два других колышка, тужились, чтобы произвести ребенка на свет. Однако это ложе, называемое белыми «кучей грязи», по-видимому, было важной деталью специфической системы гигиены обитателей равнин, в соответствии с которой любые отходы тела отдаются песку, ветру и солнцу. Проявления такой системы, вероятно, озадачивали белых людей: использованные прокладки и даже плаценты индейцы развешивали на деревьях, тела умерших клали на высокие деревянные помосты, а испражнялись в отведенных для этого сухих местах. С другой стороны, индейцам трудно увидеть гигиеническое превосходство уборной во дворе, которая считается более благопристойной, препятствует солнцу и ветру, но оставляет доступ мухам.
Белые и индейские женщины обычно отмечают, что не слышали «ни жалоб, ни стонов» от индеанок старшего поколения во время родов. Ходят предания об индейских женщинах, вынужденных сразу после родов несколько часов догонять своих родственников, оставивших их одних рожать прямо в прерии. По-видимому, прежняя бродячая жизнь, заставлявшая приспосабливаться к сезонным изменениям и внезапным перемещениям бизонов и врагов, часто не оставляла времени для послеродового ухода за женщиной и восстановления ее сил. Индейские женщины старшего поколения видят в изменениях обычаев деторождения у индеанок младшего поколения, связанных с гигиеной и родильными домами, не только угрозу традициям стойкости, но и несправедливость по отношению к ребенку, которого в результате таких перемен приучают плакать «подобно белому младенцу».
Что касается представленного здесь перечня фактов, важных для системы детского воспитания сиу, то каждый из них обусловлен в основном желанием женщин сообщить нечто дорогое их традиционному этносу. Кроме того, некоторые факты, увы, потакают нашим теоретическим ожиданиям. В таком случае, подобный перечень просто не может быть исчерпывающим и окончательным. Однако, на наш взгляд, мы обнаружили удивительное сближение тех разумных объяснений, которые индейцы дают своим древним методам воспитания, и той психоаналитической аргументации, благодаря которой и мы сочли бы эти факты релевантными.
Обычно считалось, что молозиво (первое водянистое выделение молочных желез) ядовито для новорожденного, поэтому и грудь ему не давали до тех пор, пока не появлялась надежная струя настоящего молока. Индейские женщины утверждали, что нельзя позволять малышу самостоятельно выполнять эту первую «работу» только ради того, чтобы получить жидкую водянистую субстанцию. Скрытый смысл этих слов очевиден: как он мог бы доверять миру, который встретил его подобным образом? Взамен, в качестве радушного приема со стороны всей общины, первую еду новорожденному готовили родственники и друзья родителей. Они собирали лучшие ягоды и травы, какие только есть в прерии, и выжатый из них сок наливали в бизоний пузырь, приспособленный под детский рожок, напоминающий по форме материнскую грудь. Женщина, по общему мнению бывшая «хорошей женщиной», пальцем стимулировала рот новорожденного, а затем кормила его этим соком. Тем временем пожилые женщины отсасывали молозиво из груди роженицы, а саму грудь стимулировали для выработки грудного молока.
Как только индейский ребенок начинал питаться материнским молоком, ему давали грудь всякий раз, когда он хныкал (днем ли, ночью ли), и к тому же позволяли свободно играть с грудью. Подразумевалось, что малыш не должен реветь в состоянии беспомощной фрустрации, хотя крик в разъяренном состоянии позже мог «сделать его сильным». По общему признанию, индейские матери возвращаются к своим старинным «балующим» обычаям в тех случаях, когда могут быть уверены, что к ним не будут приставать белые медики.
При старых порядках выкармливание ребенка считалось настолько важным, что даже отцу с его сексуальными привилегиями не позволялось, по крайней мере в теории, нарушать либидинальное сосредоточение матери на кормлении. Говорилось, что понос у малютки — следствие водянистого молока матери, разжижение которого вызвано половым сношением с отцом ребенка. Мужа настойчиво убеждали держаться от жены подальше в течение всего периода выкармливания ребенка, продолжавшегося, как утверждали, от трех до пяти лет.
По словам индейцев, старшего сына выкармливали дольше всех, тогда как средний период выкармливания ребенка составлял три года. В наше время он намного короче, хотя случаи пролонгированного вскармливания имеют место к вящему ужасу тех, кто по должности призван поощрять здоровье и нравственность. Один учитель рассказывал нам, что совсем недавно мать-индеанка приходила в школу, чтобы на большой перемене покормить грудью восьмилетнего сына, который был простужен. И она кормила его с тем же полным беспокойства энтузиазмом, с каким мы пичкаем наших сопящих детей витаминами.
У старых сиу вообще не было систематического отлучения младенца от груди. Конечно, некоторым матерям приходилось прекращать кормление грудью по независящим от них причинам. В иных случаях дети отвыкали от грудного молока матери благодаря постепенному переключению на другую пищу. Однако, прежде чем окончательно и бесповоротно отказаться от груди, младенец, вероятно, многие месяцы ел другую пищу, давая матери время на то, чтобы родить следующего ребенка и восстановить запас молока.
В связи с этим я вспоминаю забавную сцену. Маленький индеец, примерно трех лет от роду, сидел на коленях у матери и с хрустом грыз сухое печенье, поэтому ему хотелось пить. С властным выражением лица он опытным движением лез под блузку матери (имевшую, как в прежние времена, по бокам — вниз от подмышек — разрезы), пытаясь добраться до груди. Из-за нашего присутствия мать смущенно, но отнюдь не возмущенно, осторожными движениями большого животного, отодвигающего в сторону своего детеныша, не позволяла ему достичь цели. Тем не менее он ясно давал понять, что имел обыкновение получать время от времени маленький глоток во время еды. Вид этой пары лучше любых статистических данных говорил о том, когда именно такие пареньки — в том случае, если они способны искать других приключений, — наконец перестают залезать под блузку матери или ради того же — под блузку любой женщины, у которой случайно есть молоко. Ведь материнское молоко, когда его запасы превосходят непосредственные потребности грудного младенца, является общинной собственностью.
В этом раю практически неограниченной привилегии ребенка в отношении материнской груди имелся и свой запретный плод. Чтобы быть допущенным до сосания, ребенку приходилось прежде научиться не кусать грудь. Бабушки сиу рассказывают о том, какие трудности они испытывали со своими избалованными малышами, когда те начинали сильно кусать соски. Они со смехом признаются, как бывало стукали ребенка по голове и как он приходил в бешенство. Именно в это время матери сиу обычно говорят то, что наши матери говорят намного раньше в жизни своих детей: пусть покричит — здоровее будет. Будущих хороших охотников можно было узнать по силе их младенческой ярости.
Переполненный яростью малыш сиу был связан в люльке по рукам и ногам. Он был лишен возможности выразить свой гнев обычными в таких случаях бурными движениями конечностей. Я не собираюсь делать из этого вывод, будто индейская люлька или тугие свивальники суть жестокие ограничения. Напротив, по крайней мере на первый взгляд, они бесспорно напоминают материнское лоно и достаточно прочны и удобны для того, чтобы укутывать младенца, укачивать и переносить его, когда мать занята работой. Предположение, которое я действительно хочу высказать, заключается в том, что особая конструкция люльки, ее обычное размещение в доме и продолжительность пользования ею — все это переменные, применяемые разными культурами в качестве усилителей базисного опыта и ведущих черт личности, развиваемых ими у молодого поколения.
Как связаны оральность ребенка племени сиу и этические идеалы этого племени? Мы уже упоминали щедрость как характерную добродетель, необходимую в жизни индейцев сиу. Первое впечатление таково, что спрос данной культуры на щедрость основан на существующей в раннем детстве привилегии пользования питанием и утешением, происходящим от неограниченного кормления грудью. Пару щедрости составляла другая добродетель — сила духа. У индейцев это качество более суровое и более стоическое, чем просто храбрость. Это качество включало в себя запас легко возбуждаемого и быстро пополняемого охотничьего и боевого духа, склонность наносить садистический вред врагу, способность выдерживать крайние лишения и боль как под пытками, так и в результате самоистязания. Способствовала ли необходимость подавления ранних желаний кусать проявлению свирепости индейцев сиу? Если да, то здесь не могло не сказаться одно обстоятельство: щедрые матери сами возбуждали «свирепость охотника» у своих малышей на стадии прорезывания зубов, поощряя эвентуальный перенос провоцируемой ярости младенца на идеальные образы преследования, окружения, захвата, убийства и похищения.
Речь здесь не о том, что характерное обращение с младенцами служит образованию групп взрослых людей с определенными чертами — как будто повернул несколько рычагов в своей машине воспитания ребенка и изготовил тот или иной тип родового или национального характера. На самом деле, мы не обсуждаем типологические черты как необратимые стороны характера. Мы ведем разговор о целях и ценностях, а также о той энергии, которая предоставляется в их распоряжение системами воспитания ребенка. Такие ценности сохраняются потому, что культурный этос продолжает считать их «естественными» и не допускает альтернатив. Они продолжают существовать, потому что стали неотъемлемой частью чувства индивидуума, которое он должен оберегать как ядро нормальной психики и дееспособности. Но ценности не могут устоять, если они не работают экономически, психологически и духовно. Я полагаю, что поэтому их нужно продолжать закреплять, поколение за поколением, в раннем детском воспитании. При этом детское воспитание, чтобы оно могло оставаться последовательным, нужно встраивать в систему непрерывного экономического и культурного синтеза. Ибо именно этот синтез, действующий в пределах культуры, имеет нарастающую тенденцию тематически сближать и обеспечивать взаимное развитие таких предметов, как климат и анатомия, экономика и психология, общество и воспитание детей.
Каким образом мы можем это доказать? Наше доказательство должно заключаться в ясном и непротиворечивом значении, которое, вероятно, можно придать иррациональным на вид фактам внутри одной культуры и аналогичным проблемам в сравнимых культурах. Поэтому мы покажем, каким образом собранные нами разнообразные сведения о культуре сиу получают такое значение исходя из наших допущений, а затем перейдем к сравнению этого племени охотников с племенем рыбаков.
Когда мы наблюдали за детьми сиу, сидящими в темных углах своих палаток, идущими по тропе или собравшимися большой группой на танцах в честь Дня независимости, то обратили внимание, что они часто держали пальцы во рту. Причем они (как и некоторые взрослые, обычно женщины) не сосали пальцы, а играли с зубами, щелкая и ударяя по ним чем-то, используя, например, жевательную резинку или наслаждаясь игрой, в которой участвуют зубы и ногти пальцев одной или обеих рук. Однако губы, даже если рука настолько глубоко проникала в рот, насколько вообще возможно, в такой игре не участвовали. Наши расспросы вызвали удивленный ответ: да, конечно, они всегда это делали. А разве все этого не делают? Как клиницисты мы не могли избежать вывода, что подобная особенность поведения — наследие тех желаний кусать, которые были столь безжалостно блокированы в раннем детстве. Аналогично, в нашей культуре мы предполагаем, что сосание пальца и другие сосательные привычки детей (и взрослых) компенсируют связанные с кормлением грудью удовольствия, упущенные или ненадежные вследствие непоследовательного ухода за грудным ребенком.
Это привело к интересному дополнительному вопросу: почему женщины оказались более склонными к проявлению такой особенности, чем в равной степени фрустрированные мужчины? Мы нашли на него двойной ответ: в былые времена женщины пользовались зубами не только для жевания, но и для того, чтобы разминать кожу и расплющивать иглы дикобраза, которые требовались им при вышивании. Тем самым они переключали позывы к кусанию на другую практическую функцию зубов. И действительно, я видел, как сидевшая в своей палатке древняя старуха в полузабытьи жевала кусок кинопленки немногими сохранившимися зубами так же, как, возможно, расплющивала иглы дикобраза много лет назад. «Зубные привычки» сохранились у женщин, вероятно, потому, что для них эти привычки считались «нормальными» даже тогда, когда перестали быть особо полезными.
Щедрость в более поздний период жизни ребенка сиу подкреплялась не запретами, а примером отношения старших (прежде всего, родителей и родственников) к собственности вообще и к детской собственности в частности. Родители индейского ребенка были готовы в любую минуту расстаться с утварью и другими сокровищами, стоило гостю восхититься чем-то, хотя, конечно, существовали обычаи, сдерживающие выражение восторга у гостей. Так, было дурным тоном обращать внимание на вещи и предметы, составляющие необходимый для жизни минимум. Ожидание, что взрослый должен был и хотел бы избавиться от излишка собственности, служило источником тревоги в те давние времена, когда «даритель-индеец» предлагал белому другу не то, в чем этот друг нуждался, а то, без чего индеец мог обойтись, и предлагал лишь чтобы унести с собой вещи, утрата которых, по его мнению, белого человека не тяготила. Правда, все это касалось только собственности взрослых. Родитель-индеец с притязаниями на доброту и честность не прикоснулся бы к имуществу ребенка, поскольку ценность собственности — в праве владельца освободиться от нее, когда он испытывал побуждение это сделать, то есть когда это увеличивало престиж его самого и того лица, которому он мог решить отдать свое имущество.
Поэтому собственность ребенка оставалась неприкосновенной до тех пор, пока он не обретал свободу волеизъявления, достаточную для принятия решения о раздаче имущества.
Щедрость прививали детям не тем, что скаредность называли дурным качеством, а «деньги» — грязными, но тем, что всячески подчеркивали добродетельность дарения. Сама по себе собственность, за исключением вышеупомянутого минимума охотничьего снаряжения и домашней утвари, не обладала никакой ценностью. Торговцам не надоедает повторять истории о родителях-индейцах, которые приходят в город, чтобы купить важные припасы на заранее отложенные для этого деньги, но вместо этого с довольной улыбкой оплачивают каждый каприз своих детей, готовых развинтить на части новые технические безделушки.
В итоге возвращаются домой без припасов. В главе о прегенитальности много говорилось о клиническом впечатлении, согласно которому существует внутренняя связь между склонностью держаться за собственность или раздавать ее даром и возможностью ребенка распоряжаться экскрементами как собственностью своего тела.
Кажется, ребенку племени сиу предоставлена возможность самостоятельно достигать постепенного соответствия правилам скромности и опрятности. Лавочник и жаловался, что даже пятилетки никак не контролировали свои экскреторные нужды, находясь в магазине с родителями. Учителя же утверждают: как только самый маленький индейский ребенок узнает, чего от него ждут, и, самое главное, увидит, как это делают старшие дети, чрезвычайно редко случается, чтобы он испачкал или обмочил штаны в обычной школе. Жалобы на то, что индейские дети, подобно детям других культур, мочатся в постели в школах-интернатах, — это другой вопрос. Похоже, энурез относится к «нормальным» симптомам живущего в общежитии и тоскующего по дому ребенка. Следовательно, можно сказать, что эти дети, которым известны какие-то формы контроля, в состоянии приспособиться к двум нормам без компульсивных тенденций к ретенции или элиминации. Кишечник начинает регулироваться вследствие примера, подаваемого другими детьми, а не в результате мер, отражающих превратности взаимоотношений родителей и ребенка. Маленького ребенка, как только он овладевает ходьбой, старшие дети за руку отводят к месту, предназначенному для испражнений. Вероятно, именно в таком контексте маленький ребенок впервые учится подражать и избегать «позора», который столь характерен для первобытной морали. Ибо эти на вид «безнравственные дикари» зачастую обеспокоены слухами о том, что они не сделали чего-то надлежащего или сделали это ненадлежащим образом. Ребенок сиу несомненно начинает сознавать, как разносится такой слух, раньше, чем способен полностью разобраться в его содержании. Постепенно, но неумолимо этот слух его захватывает, подстрекает автономную гордость, побуждает его стремиться быть тем, на кого смотрят с одобрением, заставляет смертельно бояться разоблачения и изоляции, предотвращает его внутренний бунт. И вот уже ребенок сам участвует в распространении слухов о других.
Мы вправе сказать, что отношение индейцев сиу к анальному воспитанию в детстве не противоречит их отношению к собственности. В обоих аттитюдах акцент ставится на свободном избавлении, а не на строгом удерживании, и в обеих сферах окончательное регулирование отсрочивается до стадии развития эго, когда ребенок способен принять самостоятельное решение, которое придает ему непосредственный реальный статус в сообществе сверстников.
В детстве индейцев сиу первые строгие табу, выраженные в устной форме и неизбежные благодаря сплетению насмешливых слухов, касались не тела и его модусов, а скорее моделей социальной близости. По достижении определенной стадии развития (вскоре после пяти лет) брату и сестре нужно было научиться не смотреть друг на друга прямо и не обращаться друг к другу непосредственно. Девочку обычно побуждали придерживаться женских занятий и оставаться рядом с матерью и типи, тогда как мальчика поощряли присоединиться к компании старших мальчиков сначала в играх, а затем — в охотничьих упражнениях.
Несколько слов об игре. Любопытнее всего для меня было увидеть игрушки индейских детей и понаблюдать за их играми. Когда я первый раз подошел к лагерю индейцев, разбитому неподалеку от агентства, продвигаясь осторожно и не обнаруживая своего интереса, чтобы не помешать игре, маленькие девочки убежали в палатки и сели там около своих матерей, прикрыв колени и опустив глаза. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять: они вовсе не испугались, а просто вели себя «прилично». В подтверждение этому они немедленно были готовы играть в «ку-ку», выглядывая из-за материнских спин. И все же одна из девочек, лет шести, осталась на месте, так как сидела за большим деревом и была слишком поглощена своей собственной игрой, чтобы обращать на меня внимание или подчиняться правилам женской скромности. Когда, полный нетерпения, я подкрался к этому ребенку прерий, то застал девчушку согнувшейся над игрушечной пишущей машинкой. Ее губы, равно как и ногти, были накрашены красной краской.
Даже самые маленькие девочки в своих играх испытывают влияние радикальных перемен, происходящих среди их старших сестер, — учениц школ-интернатов. Это стало очевидным, когда женщины лагеря, желая показать, во что они играли в детстве, наделали для меня маленьких типи, повозок и кукол. Все эти игрушки явно предназначались для того, чтобы воспитывать маленьких девочек по индейскому типу материнства. Однако одна такая девочка, играя с только что сделанной мамой игрушечной повозкой, уверенно разместила двух кукол-женщин на передке, побросала кукол-детей в заднюю часть повозки и повелела дамам «править в Шадрон, в кино». Тем не менее даже такие игры остаются пока феминными играми. Девочку безжалостно высмеяли бы, попробуй она увлечься «мальчишеской» игрой или посмей стать сорванцом.
В играх мальчиков развивались честолюбивые стремления, да и сами их игры меньше изменились по сравнению с играми девочек, хотя труд ковбоя и здесь в значительной степени вытеснил деятельность охотника на бизонов. Поэтому, пока я наблюдал «сбегающих в город» маленьких кукол, младший брат играющей девочки с ликующим удовлетворением заарканил пень, рядом с которым я расположился. Психологически старшие дети и взрослые считают такую игру важной тренировкой, хотя фактически она «бесполезна». Однажды я посмеялся, как мне казалось, вместе, а не над мальчиком, уверявшим мать и меня, что мог бы догнать и поймать дикого кролика голыми руками. Мне дали понять, что я совершил большую бестактность. Такие фантазии — не пустая забава. Они служат подготовкой к овладению мастерством, которое, в свою очередь, обеспечивает развитие идентичности охотника или ковбоя.
В этом отношении особый интерес представляет один очень старый обычай. Имеется в виду игра с «костяными лошадьми» — мелкими костями в три-четыре дюйма длиной. Мальчишки собирают их в тех местах, где забивали скот (а прежде — бизонов). В соответствии с формой кости назывались лошадьми, коровами или быками. Игра с ними заключалась в том, что либо мальчики непрерывно перебирали их пальцами в карманах, либо использовали в совместных играх в скачки или охоту на бизонов. Для мальчиков сиу эти кости имеют то же значение, какое маленькие игрушечные машинки имеют в жизни наших ребят. Фаллическая форма костей наводит на мысль о том, что они позволяют маленьким мальчикам, перебирая пальцами «лошадей», «бизонов», «коров» и «быков», культивировать в течение фаллической и локомоторной стадии фантазии соперничества и агрессии, свойственные всем мужчинам этого племени. На этой стадии на долю старших братьев выпадало ввести маленького мальчика в этос охотника и сделать братскую верность основным элементом общества индейцев дакота. Вследствие исключительной близости с хвастающимися своими победами старшими мальчиками младшие, должно быть, начинали довольно рано сознавать, что прямая фаллическая агрессивность уравнена с суровостью охотника. Считалось, что юноша может взять силой любую девушку, которую поймает за пределами отведенных для порядочных девушек мест. Та, которая не знала «своего места», становилась его законной добычей, и он был вправе хвалиться содеянным.
Все воспитательные средства использовались для развития у мальчика максимума уверенности в себе, сначала благодаря материнской щедрости и надежности, затем благодаря братскому воспитанию. Он должен был стать охотником с помощью игры, женщины, собственного духа. Освобождение мальчика от матери и рассеивание любой регрессивной фиксации на ней достигалось чрезвычайным подчеркиванием его права на автономию и собственную инициативу. При условии безграничного доверия, благодаря воздействию стыда, а не влиянию внутреннего торможения, мальчик постепенно научался сдержанно и крайне почтительно обращаться с матерью. По-видимому, он направлял все чувство неудовлетворенности и гнева в преследование дичи, врага и распущенных женщин, а также против себя самого, в поисках духовной силы. Подобными поступками ему позволялось хвалиться повсюду, открыто и громогласно, тем самым обязывая отца демонстрировать гордость за своего незаурядного отпрыска. Совершенно очевидно, что такое стремительное приглашение с младых ногтей быть мужчиной и хозяином делало необходимым введение уравновешивающих гарантий для девочек. Хотя устройство этих гарантий весьма искусно, невозможно избавиться от ощущения, что женщину подвергали эксплуатации во имя несломленного «духа» охотника. И действительно, если верить словам, самоубийства были нередки среди женщин сиу, но неизвестны среди мужчин.
Девочку сиу воспитывали быть помощницей охотника и матерью будущего охотника: учили шить, готовить еду и хранить провизию, а также ставить палатку. В то же время ее подвергали строгой дрессуре, чтобы выработать застенчивость и страх перед мужчинами. Приучали ходить размеренно-неторопливым шагом, не пересекать установленные вокруг стойбища границы и, с наступлением зрелости, спать ночью со связанными у бедер ногами, чтобы не допустить изнасилования.
Девушка знала: если мужчина мог заявить, что прикоснулся к вульве женщины, то считалось, будто он одержал победу над ее невинностью. Эта победа делала простое прикосновение похожим на его право на резкий переворот, то есть на притязание на новое перо в головном уборе в тех случаях, когда ему удавалось в сражении прикоснуться к опасному врагу. Насколько сходны эти две победы, можно до сих пор увидеть в колонке «Частная жизнь» школьной газеты, выпускаемой детьми индейской резервации: там указывается, сколько раз такие-то мальчики одержали «засчитанную победу» над такими-то девочками, то есть поцеловали их.
Однако в былые времена любое публичное бахвальство со стороны юношей наносило оскорбление девушке. Девушка знала, что во время праздника Девственницы ее могли вызвать защищать свою претензию на невинность против любого обвинения. Церемония этого праздника состояла из символических актов, явно принуждающих к правдивому признанию. Любой мужчина, который вознамерился бы и смог в церемониальной обстановке заявить, что ему удалось прикоснуться к гениталиям девушки, вполне мог добиться, чтобы ее удалили из круга элиты.
Все же было бы неверно предполагать, что такая ритуальная война препятствовала нежной половой любви. В действительности, парадоксальным на вид результатом подобного воспитания было развитие особенно глубокой привязанности друг к другу у тех, кто оказывался готовым пожертвовать вопросами престижа ради любви. У юноши нежность смиряла гордость настолько, что он ухаживал за девушкой, призывая ее флейтой любви и укутывая ее и себя особым, предназначенным для ухаживания, шерстяным одеялом, чтобы попросить выйти за него замуж. Девушка же отвечала на призыв, не сомневаясь в благородных намерениях ухажера и не хватаясь за охотничий нож, бывший всегда под рукой, на всякий случай.
Итак, девушку воспитывали таким образом, чтобы она прислуживала охотнику и одновременно была настороже по отношению к нему. Но кроме того, ее воспитывали так, чтобы она стала матерью, которая была бы не в силах уничтожить у сыновей характерные черты, совершенно необходимые охотнику. При помощи высмеивающей сплетни («люди делали такую-то неслыханную вещь») она постепенно, как это делала ее мать, будет обучать детей иерархии главных и второстепенных избеганий и обязанностей в отношениях мужчины с мужчиной, женщины с женщиной и особенно в отношениях между мужчиной и женщиной. Брату и сестре или тестю (свекру), теще (свекрови) и зятю (снохе) не позволялось, например, сидеть рядом друг с другом так же, как и беседовать наедине. Братьям и сестрам со стороны жены и мужа разрешалось говорить друг с другом только в шутливом тоне. Это же требование касалось отношений любой девочки и ее дяди по материнской линии.
Однако эти запреты и предписания сделались частью крайне важных и серьезных взаимоотношений. Девочка, повзрослевшая настолько, чтобы избегать брата, знала: в конечном счете она употребит свое умение шить и вышивать — на чем и должна была сосредоточиться с этого времени — для изготовления и украшения орнаментом красивых вещей для будущей жены и детей брата. «У него искусная сестра», — обычно было высокой похвалой для воина и охотника. Брат знал: он отдаст сестре лучшее из того, что добудет охотой или воровством. Самая жирная, самая упитанная добыча предлагалась для разделки сестре; и трупы его злейших врагов оставлялись ей же — для нанесения им увечий. Таким образом сестра, через силу духа и щедрость брата, тоже обретала возможность активно и агрессивно участвовать по крайней мере в некоторых кульминационных моментах охоты и войны, и прежде всего — в танце Солнца. Если она была целомудренна, то омывала раны брата, нанесенные им самому себе, и тем самым разделяла с ним духовный триумф его наиболее возвышенного мазохизма. Первое и основное избегание — в отношениях между сестрой и братом — стало моделью всех отношений уважения и эталоном щедрости и готовности помочь среди всех братьев и сестер, а верность братьев друг другу стала образцом всех товарищеских отношений.
Я полагаю, было бы излишним упрощением сказать, что такие избегания служили предупреждению «естественного» инцестуозного напряжения. Крайняя степень, до какой некоторые из этих избеганий доходят, и откровенные намеки на то, что поддразнивание между братьями и сестрами супругов должно носить сексуальный характер, указывают скорее на искусную провокацию, равно как и на отвод потенциального инцестуозного напряжения. Такое напряжение утилизировалось в рамках универсальной задачи создания социальной атмосферы уважения внутри группы (к каждому в соответствии с его семейным статусом), а также безопасного отвлечения на добычу, врага и, подспудно, потребности в манипулятивном контроле и генерализованной агрессивности, спровоцированной и фрустрированной еще на стадии кусания. В прежние времена существовала высоко стандартизированная система «должных» взаимоотношений, которая обеспечивала доброжелательность, дружелюбие и внимание к другим в пределах расширенной семьи. Чувство принадлежности целиком и полностью зависело от способности приобретать репутацию человека, заслуживающего похвалы за должное поведение. А тот, кто после постепенного усиления давления со стороны стыдящих его членов общины все же продолжал упорствовать и вести себя несоответствующим образом, становился жертвой безжалостно жалящей сплетни и убийственной клеветы, как если бы сам оказался врагом.
В наше время юноша сиу обыкновенно мельком видит ту жизнь, к которой ритуалы мальчишеских игр все еще готовят его; видит, наблюдая и (при возможности) присоединяясь к исполняющим обрядовые танцы старшим соплеменникам. Белыми людьми эти танцы часто характеризовались как «дикие» и «разнузданные», поскольку в них явно чувствовалась двойная опасность, вырастающая из постепенного подъема группового духа и нарастания «животного» (чувственного) ритма. Однако когда мы наблюдали старых танцоров сиу на одном из уединенных танцевальных сеансов, казалось, что с каждым уходящим часом ночи их возбужденные лица выражали только усиливающуюся концентрацию на ритме, который овладевал их телами с нарастающей точностью. Законность здесь шла в ногу с дикостью и необузданностью. Для сравнения: было просто неудобно смотреть на позднее прибывшую группу молодых мужчин, явно знакомых с танцами под джазовую музыку. Их танец выглядел совершенно «вывихнутым», а пристальный взгляд самодовольно блуждал по зрителям, что делало духовную концентрацию их старших соплеменников только более впечатляющей. Присутствовавшие на этом показе старые индейцы пытались ладонями прикрыть жалостливые улыбки.
Таким образом, танцы и церемонии до сих пор свидетельствуют о существовании мужчины с «отважным сердцем», который научился использовать орудия своей материальной культуры для экспансии охотничьих способностей за пределы ограниченных возможностей собственного тела. Владея лошадью, он получил прибавку в быстроте, на которую его ноги неспособны, чтобы приближаться к зверю и врагу с парализующей внезапностью. С помощью лука, стрел и томагавка он развил ловкость и увеличил силу своей руки. Приятный запах дыма священной курительной трубки завоевывал ему расположение мужчин, а голос любовной флейты — благосклонность женщин. Амулеты приносили любого рода удачу в большей степени, чем «голый» вздох, слово или желание. Однако он усвоил, что к Великому Духу надо обращаться только в состоянии тщательной концентрации человека, который, будучи нагим, одиноким и безоружными, отправляется в пустыню, чтобы поститься и молиться.
5. Сверхъестественное
Рай оральности и его утрата во время вспышек ярости на стадии кусания, как мы предположили в предыдущей главе, могут быть онтогенетическим источником того глубокого чувства испорченности, которое религия трансформирует в сознание первородного греха во всемирном масштабе. Молитва и искупление должны отвергать любое слишком алчное желание «мирских благ» и демонстрировать — покорной позой и интонацией настойчивой мольбы — возвращение к телесной ничтожности, физической беспомощности и добровольному страданию.
В жизни индейцев дакота религиозной церемонией огромного значения был танец Солнца, занимавший два четырехдневных периода лета, «когда бизоны нагуляли жир, ягоды поспели, а трава еще высока и зелена». Праздник начинался с ритуального пиршества, выражения благодарности Духу Бизона и демонстраций чувства товарищества среди соплеменников. Затем следовали обряды плодородия, сопровождаемые актами сексуальных вольностей, аналогичных тем, что служат отличительным признаком подобных обрядов во многих частях света. Потом шли охотничьи и военные игры, прославляющие состязательность среди мужчин. Мужчины шумно хвалились своими подвигами на войне, женщины и девушки вступали в общий хор, чтобы объявить всем о своем целомудрии. И наконец, взаимозависимость всех членов племени дакота возвеличивалась и утверждалась в обмене подарками и актах братания.
Кульминационный момент празднества наступал, когда избранные участники истязали себя во исполнение клятв, данных в критические моменты текущего года. В последний день церемонии «кандидаты четвертого танца» подвергали себя наивысшей разновидности самоистязания, протыкая мышцы груди и спины небольшими вертелами, прикрепленными к «солнечной оси» с помощью ремней. Пристально вглядываясь в солнце и медленно отступая назад от центра в ходе танца, мужчины могли освободиться от добровольной привязи, только вырывая куски плоти из груди. Так они становились духовной элитой года, которая своим страданием обеспечивала непрерывную благожелательность Солнца и Духа Бизона — основных источников плодородия и плодовитости. Этот специфический подвиг вскрытия собственной грудной клетки — всего лишь один из бесчисленных способов, которыми по всему свету искупается сознание греха и обеспечивается непрерывная щедрость вселенной, и это часто после соразмерно буйного прощания со всем плотским.
К значению институционализированной формы искупления следует подходить и онтогенетически, как к части типичной последовательности личного опыта большинства, и филогенетически, как к составной части религиозного направления. Для обсуждаемой здесь конкретной племенной разновидности я считаю продуктивным предположить связь между самой ранней, перенесенной в младенчестве, травмой (онтогенетической, но тем не менее характерной для большинства культур утратой рая) и итоговой особенностью религиозного искупления. В таком случае рассмотренная церемония могла бы быть кульминацией превратностей того умышленно культивируемого (хотя бы и давно забытого) гнева на грудь матери в период кусания, которое мешает продлению прав ребенка на сосание. Здесь верующие, вероятно, обращали садистические желания, некогда приписываемые матерями свирепости будущих охотников, на самих себя, делая собственную грудь специфическим центром самоистязания. Возможно, тогда данная церемония реализует старый принцип «око за око», за исключением того, что малыш, конечно же, был не способен совершить тех разрушений, которые он, став теперь мужчиной, искупает. Нашим рациональным умом, если только он не приучен к иррациональности, трудно постичь, что фрустрированные желания, особенно желания ранние, доречевые и чрезвычайно смутные, способны оставлять осадок греха, залегающий глубже следов любой вины за поступки, на самом деле совершенные и оставшиеся в памяти. В нашем мире только магические слова Иисуса приводят нас к сознанию греховности этих темных сущностей. Мы принимаем Его слова за идеал, согласно которому лелеемое в тайне от других желание столь же добродетельно или, скорее, столь же дурно, как и совершенный поступок. И любой орган, который может вызвать соблазняющие нас упорные желания, должен быть вырван с корнем.
Конечно, вовсе не обязательно, чтобы все племя или все прихожане следовали такому предписанию буквально. Скорее, культура должна предусматривать обычай магического верования и стойкую ритуальную систему, позволяющую нескольким исключительным личностям, которые чувствуют специфическое, связанное с их культурой клеймо внутреннего проклятия особенно глубоко и достаточно артистичны, чтобы сделать из этого величественное представление, воплотить в нем для всех остальных ту истину, что спасение существует. (В наше время убежденным скептикам и неверующим часто приходится находить убежище в болезни, случайном на вид увечье или, казалось бы, в неизбежном несчастье, чтобы выразить бессознательную идею: они хотели слишком многого в этом мире — и вот что получилось.)
Мы постепенно начинаем понимать, что гомогенные культуры располагают систематическим способом вознаграждения — в виде высшего одобрения и престижа — за те жертвы и фрустрации, которые ребенок должен принести и пережить в процессе становления добродетельным и сильным в традиционном смысле. А как же те, кто считает себя «иным», а предоставляемые возможности завоевать престиж — не отвечающими личным потребностям? Как обстоят дела с мужчинами, нежелающими быть героями, и с женщинами, которых нелегко уговорить стать супругами и помощницами героев?
Фрейд учил нас исследовать сновидения невротических личностей для того, чтобы установить, какому несовершенному поступку они не могли позволить оставаться несовершенным, какой мысли — непомысленной и какому воспоминанию — неприпомненным из-за своей неспособности адаптироваться. Мы используем такое знание для обучения страдающего индивидуума находить место в своей культурной среде или для критики системы воспитания за то, что она подвергает опасности слишком многих людей, требуя от них чрезмерной уступчивости, и тем самым подвергает опасности самое себя.
Сиу, подобно другим примитивным народам, использовали сновидения, чтобы направлять сильных, а также в целях предотвращения анархических тенденций. Но они не дожидались, пока взрослые сновидения нарушат их развитие. Подростки сиу уходили искать сновидения, а вернее, видения, когда еще было время для того, чтобы окончательно выбрать свой жизненный путь. Безоружным и голым, если не считать набедренной повязки и мокасин, подросток уходил в прерию, подвергая себя воздействию солнца, опасности и голоду, и там обращался к божеству, уверяя его в полном смирении и прося руководства. Оно обычно приходило на четвертый день в форме видения, которое, будучи затем истолковано специальной комиссией знатоков сновидений, поощряло подростка: а) очень хорошо выполнять обычные дела (охотиться, воевать, красть лошадей); б) вносить небольшие новшества в институты своего племени, придумывая песню, танец или молитву; в) сделать что-то особенное, например, стать врачом или священником; г) наконец, принять одну из тех немногих ролей, имеющихся в распоряжении закоренелых девиантов.
Вот пример: один человек, убежденный в том, что видел Птицу Грома, сообщил об этом советникам, и с этого времени во всех общественных мероприятиях исполнял роль beyoka. Он был обязан вести себя как можно глупее и смешнее до тех пор, пока советники не сочли его исцелившимся от проклятия. Уисслер описывает следующий поучительный случай beyoka у подростка:
«Однажды, в самом начале года (мне было тогда около тринадцати лет), солнце стояло низко, надвигался дождь с грозой, и моя родня укрылась в лагере из четырех типи. Мне привиделось, будто вся наша семья вместе с отцом сидела в типи, когда молния ударила прямо в середину их тесного круга. Все были оглушены. Я очнулся первым. Где-то поблизости от лагеря громко кричал сосед. Меня всего скрючило, когда я начал приходить в себя. Подошло время выводить лошадей, что я и сделал.
Постепенно приходя в себя, я начал понимать, что произошло. Стало ясно, что мне придется пройти церемонию beyoka, как только я полностью оправлюсь. Громкий голос вестника сообщил мне об этом, но я не уверен, что это было на самом деле. Я знал, что мне предназначено испытать beyoka. Я что-то кричал самому себе. Затем я сказал отцу, что видел Птицу Грома. „Что ж, сын, — ответил он, — ты должен пройти этот путь до конца“. Мне сказали, что я должен быть beyoka. Если я не пройду эту церемонию до конца, то буду убит молнией. После этого я отчетливо понял, что должен, соблюдая правила обряда, рассказать на церемонии именно то, что я пережил».
Как можно видеть, было важно, чтобы «сновидец» преуспел в донесении до слушателей такого впечатления от случившегося с ним во сне, которое совпадало бы с признаваемой формой явного содержания сновидения и, кроме того, передавало бы потрясение рецепиента. В этом случае предполагалось, будто высшие силы подали ему убедительный знак: они хотят, чтобы рецепиент определенным образом спланировал или изменил ход своей жизни.
Искупление могло состоять из противоестественного поведения в течение установленного периода или всей жизни, в зависимости от того, как истолковали видения советники. Абсурдная деятельность требовала от невезучего сновидца быть либо просто смешным и безобидным, либо наводящим ужас. Иногда ему даже выносили приговор убить кого-то. Друзья сновидца обычно убеждали его покориться этому, ибо защита от злых духов была важнее сохранения отдельной жизни.
Те, кто хорошо знаком с присущими эго искусными приемами преодоления тревоги и вины, не могут не признать в фиглярстве beyoka сходства с действиями детей, дурачащихся, унижающих собственное достоинство или иным путем наносящих себе ущерб, когда их пугает или мучает нечистая совесть. Один способ избежать оскорбления богов — унизить или выставить себя в дурном свете перед обществом. Любого человека можно заставить дурачиться и смеяться над ним, и духи забывают обиду, прощают (возможно, даже приветствуют). Грустный клоун, равно как и радиокомик, наживающий капитал на собственных недостатках, — это профессиональные примеры нашей культуры формирования защитного механизма. И среди индейцев сиу почти презираемый beyoka мог оказаться настолько ловким в своем фиглярстве, что в конечном счете становился вождем племени.
Другим могла присниться луна, бизон-гермафродит или двойная женщина, и таким образом они узнавали, что не должны больше следовать образу жизни, соответствующему их полу. Так, девушка (во сне) может неожиданно встретиться с двойной женщиной, которая приводит ее в одиноко стоящий типи.
«Когда девушка подходит ко входу в типи и заглядывает внутрь, она видит двух женщин-олених, сидящих в глубине у задней стенки. Они приказывают ей выбрать сторону, с которой она войдет внутрь. По одной стороне вдоль стены в ряд расположены инструменты для обработки кож, по другой — ряд мешков с праздничными головными уборами из перьев. Если девушка выберет первую сторону, женщины-оленихи скажут: „Ты выбрала неправильно, но ты станешь очень богатой“. Если же вторую — „Ты на правильном пути, и все, что ты будешь иметь, это пустой мешок“».
Такой девушке придется оставить традиционный образ жизни женщины сиу и заняться активным поиском мужчин. Ее обычно называли witko (сумасшедшей) и считали шлюхой. Но она также могла прославиться благодаря своей ловкости и достичь статуса гетеры.
Юноша мог увидеть:
«…луну с двумя руками: в одной — лук и стрелы, в другой — ремень, используемый женщиной для переноски тяжестей. Луна приказывает сновидцу сделать выбор. Когда юноша тянется за луком, руки луны неожиданно перекрещиваются и пытаются силой навязать ему женский ремень. Юноша отбивается, чтобы успеть проснуться раньше, чем луна заставит его взять этот ремень, или чтобы силой захватить лук. И в том, и в другом случае успех избавляет его от наказания. Если же он терпит неудачу и оказывается обладателем женского ремня, то обречен стать женоподобным существом».
Если такой юноша не предпочтет покончить жизнь самоубийством, он должен будет отказаться от карьеры воина и охотника и стать трансвеститом — мужчиной-женщиной, одевающимся как женщина и выполняющим женскую работу. Трансвеститы не были непременно гомосексуалистами, хотя говорят, что с некоторыми из них мужчины вступали в брак, а некоторых воины посещали перед сражением. Однако большинство из них походили на евнухов, считавшихся неопасными для женщин и, следовательно, их хорошими компаньонами и даже учителями, поскольку часто выделялись в искусстве приготовления пищи и вышивания.
Итак, гомогенная культура, такая как культура сиу, борется с девиантами, отводя им вторичную роль — шута, проститутки или мастера своего дела. Но при этом они по-прежнему не были полностью свободны от осмеяния и смешанного с ужасом отвращения со стороны подавляющего большинства соплеменников. Только так последние могли подавить в себе то, что девианты олицетворяют. Однако ужас и отвращение остаются направленными против могущества духов, внедряющихся в сновидения девиантной личности, и не настраивают остальных людей против пораженного индивидуума. Таким образом, «примитивные» культуры признают власть бессознательного. Если только девиант способен убедительно доказать, что видел соответствующий сон, считается, что его отклонение основывается на сверхъестественной «божьей каре», а не на индивидуальной мотивации. Как психопатологи, мы должны восхищаться способом, который эти «примитивные» сообщества выбрали для сохранения гибкого влияния там, где более изощренные общественные устройства часто терпят неудачу.
6. Резюме
Индеец сиу при травматических обстоятельствах лишился действительности, которой соответствовала последняя историческая форма его общинной целостности. До прихода белого человека он был воюющим кочевником и охотником на бизонов. Бизоны исчезли, истребленные оккупантами. Тогда сиу стал воином — защитником своих рубежей, но был разбит. Почти с радостью он научился сгонять скот вместо того, чтобы окружать бизонов. Но скот у него отобрали. Сиу смог стать оседлым фермером, но ценой превращения в тоскующего на оскудевшей земле человека.
Так, шаг за шагом, индейцам сиу отказывали в поддержке для формирования коллективной идентичности, а с ней и в источнике коллективной целостности, из которой индивидуум должен наследовать свое положение в качестве социального существа.
Страх голода заставил сиу уступить общинные функции кормящему завоевателю. Будучи далеко не переходным предметом договорного обязательства, федеральная помощь по-прежнему оставалась востребованной, причем все больше в форме пособия по безработице. Правительство не преуспело ни в примирении старых и новых имиджей, ни в формировании основы сознания, действительно нового и по форме, и по содержанию. Поэтому мы считаем, что воспитание ребенка остается чувствительным инструментом единого культурного синтеза, пока новый инструмент не окажется убедительным и неизбежным.
Проблема воспитания индейцев — это фактически проблема культурных контактов между группой служащих — представителей среднего класса общества свободного предпринимательства, с одной стороны, а с другой — оставшимися членами племени, которые, стоит им лишиться правительственной поддержки, всегда оказываются среди неимущих. В реальности древние принципы воспитания ребенка, еще действующие в племени, подрывают совокупность основ и господства белого сознания. Принцип развития в системе индейского воспитания утверждает, что ребенку следует позволять быть индивидуалистом, пока он мал. Родители не выказывают никакой неприязни к телу как таковому и практически не порицают, особенно у мальчиков, своеволия. Никто не осуждает инфантильных привычек, пока ребенок развивает ту систему коммуникации между собой и телом, а также между собой и родственниками, на которую опирается детское эго. И лишь тогда, когда появляется сила в теле и уверенность в себе, от него требуют подчинения, безжалостно пристыжая его с помощью общественного мнения, сосредоточенного на его актуальном социальном поведении, а не на телесных функциях или фантазиях. Он инкорпорируется в гибкую традицию, которая строго институционализированным образом заботится о его социальных нуждах, отводя опасные инстинктуальные побуждения на внешних врагов и всегда позволяя ему проецировать источник возможной вины на сверхъестественные силы. Мы видели, сколь неподатливой эта совесть осталась даже перед лицом грубой действительности исторических перемен.
В противоположность этому господствующие в западной цивилизации классы, представленные бюрократией, руководствовались убеждением, что систематическое регулирование функций и импульсов в самом раннем детстве есть твердая гарантия более позднего эффективного функционирования в обществе. Они насаждают никогда не смолкающий «метроном» режима восприимчивому младенцу и маленькому ребенку, чтобы регулировать его первые опыты познания собственного тела и непосредственного физического окружения. Только после такой механической социализации ребенка вновь поощряют развивать в себе сильного индивидуалиста. Он неотступно следует честолюбивым устремлениям, однако вынужденно остается внутри стандартизованного набора профессий, которые по мере усложнения хозяйственной жизни имеют тенденцию замещать более общие обязанности. Развившаяся до такой степени специализация привела западную цивилизацию к овладению техникой, но также и к сокрытому в глубинах души безграничному недовольству и дезориентации индивидуума.
Как и следовало ожидать, вознаграждения одной системы мало что значат для членов другой системы, хотя ее издержки даже слишком очевидны для них. Несломленный индеец сиу не в силах понять, к чему еще, кроме как к реставрации, стоит стремиться, когда этническая и индивидуальная история уже снабдила его богатым содержанием. С другой стороны, совесть белого человека требует его непрерывного усовершенствования в погоне за профессиональными достижениями, ведущими ко все более высоким стандартам. Это усовершенствование, в свою очередь, требует все более и более интериоризованного сознания, способного бороться с искушением автоматически и бессознательно в отсутствие критически настроенных наблюдателей. Индейское сознание, в большей степени озабоченное тем, как избежать соблазнов внутри системы четко определенных ситуаций славы и позора, обходится без ориентации в противоречивых ситуациях, разрешение которых зависит от «внутреннего голоса».
Система, лежащая в основе педагогики сиу, — это примитивная система. Она базируется на адаптации чрезвычайно эгоцентрической и относительно небольшой группы людей, считающих только себя релевантными роду человеческому, к одному сегменту природы. Примитивные культурные системы ограничиваются тем, что: а) помогают каждому ребенку сосредоточиться на одном главном профессиональном занятии, в данном случае — охоте на бизонов; б) совершенствуют ту область мира орудий, которая расширяет возможность добычи; в) используют магию в качестве единственного средства принуждения природы.
Такое самоограничение способствует гомогенности. Образуется устойчивый синтез географических, экономических и анатомических паттернов, которые в жизни сиу находят свой общий знаменатель в таких уже затронутых в нашем обсуждении вопросах, как: а) социальная организация в форме отрядов, способствующая легкому рассеиванию и миграции; б) рассеивание напряжения в системе расширенной семьи; в) кочевая технология, использование лошади и огнестрельного оружия; г) распределение собственности через дарение; д) переключение агрессии на охотничью добычу и чужаков.
Воспитание ребенка у индейцев сиу формирует прочную основу для подобной системы, создавая постоянный центр доверия — кормящую и доставляющую удовольствие мать, а затем регулируя вопросы прорезывания зубов, младенческого гнева и мышечной агрессии таким образом, что предельно возможная степень свирепости провоцируется, направляется в социальное русло и, в конечном счете, выпускается на добычу и врага. Мы полагаем, что имеем здесь дело не с простой причинностью, а с взаимной ассимиляцией соматических, ментальных и социальных паттернов, которые усиливают друг друга и делают культурный план жизни экономным и эффективным. Лишь такая интеграция дает возможность чувствовать себя уютно в этом мире. Однако при переносе в нашу систему такого проявления поведения (считавшегося некогда рациональным и аристократическим), как пренебрежение собственностью и отказ состязаться, ставит сиу на одну ступень с самым нижним слоем нашего общества.
7. Дальнейшее изучение детства индейцев сиу
В 1942 году, спустя пять лет после наших с Микилом полевых исследований, Гордон Макгрегор, работавший в 1937 году с нами в резервации, возглавил углубленное и обширное исследование 200 детей из Пайн Ридж. Оно было частью более широкого проекта изучения индейского воспитания, предпринятого с целью собрать подробный материал о детстве и родовой личности в пяти племенах американских индейцев. Кадровое обеспечение и финансирование этого проекта осуществлялось Чикагским университетом и Службой образования индейцев. Макгрегор и его группа имели возможность (которой мы были лишены) наблюдать индейских детей в школьной и домашней обстановке на протяжении всего года. Участники проекта имели опыт наблюдения за другими индейскими племенами, равно как и за белыми детьми, и к тому же располагали множеством адаптированных тестов. Поэтому исследование Макгрегора может служить и образцом верификации клинических впечатлений, и научным отчетом о результатах в данной области исследований.
Сначала я резюмирую данные, касающиеся ряда моментов традиционного воспитания ребенка, которые, согласно отчету Макгрегора, по-видимому, сохранились в той или иной форме, особенно у чистокровных или имеющих незначительные примеси чужой крови индейцев — жителей резервации Пайн Ридж.
По сообщению Макгрегора, малышей сиу туго пеленают. Держа на руках, их легонько, но непрерывно качают. Одних детей отнимают от груди уже в девять месяцев, других — только в тридцать шесть. Большинство же из них расстается с грудью матери где-то между одиннадцатью и восемнадцатью месяцами. Сосание пальца почти не встречается. Применение «успокоителей» наблюдалось в трех случаях: один «успокоитель» был куском резины, другой — куском свинины, третий — обычной сосиской. Привычка щелкать ногтем большого пальца по передним зубам широко распространена у индейцев дакота. Щелкание зубами встречается преимущественно у женщин и девочек.
Взрослые с удовольствием и должным терпением следят за ранним развитием ребенка. Никто не подгоняет малыша на пути овладения ходьбой и речью. С другой стороны, детская речь как таковая отсутствует. Первый язык, которому учат ребенка, — это индейский язык прежних времен; английский же до сих пор оказывается проблемой для многих детей, когда они поступают в школу.
Приучение к туалету совершается главным образом через подражание. Когда поблизости нет белых, малыш расхаживает без повязки или трусов. Однако отмечается тенденция ускорять умение контролировать стул и точно обозначать участки для отправления естественных надобностей.
Детей современных дакота заботливо приучают быть щедрыми. Им до сих пор дарят ценные подарки, например лошадей. Дети пяти, шести и семи лет дарят свободно и с удовольствием. «Как-то на похоронах, где много дарили, маленький мальчик из семьи умершего потратил свою единственную монету в 10 центов на покупку порошкового лимонада, чтобы в соответствии с обычаем выставить ведро оранжада для угощения приходящих навестить его семью мальчиков». Имущество иногда убирают, но в остальном никак не защищают от детей — факт, воспринимаемый белыми людьми «с недоумением и полным разочарованием».
Главные средства воспитания — предостеречь и пристыдить. Детям позволяют вопить от ярости, так как «это сделает их сильными». Шлепки хотя и встречаются, но все-таки редко. Стыдят же ребенка все сильнее, особенно если он продолжает дурно вести себя, причем и в семье взрослые выделяют в качестве проступков прежде всего эгоизм и соперничество, стремление извлечь выгоду из трудного положения других. Напряженные семейные ситуации гости предпочитают не замечать.
Маленькие мальчики (вместо игры с луком и стрелами, да костями бизона) увлечены арканами и рогатками, и ради торжества духа охотника их поощряют гоняться за петухами и другими мелкими животными. Девочки играют в куклы и принимают посильное участие в ведении хозяйства.
К пяти-шести годам ребенок племени дакота уже сознает, что в семье он нежно любим и находится в полной безопасности. Какое-то разделение полов вступает в силу, но от обычая избегания уже отказались, и это отмечается практически всеми наблюдателями как наиболее характерная перемена. Лишь в парных танцах братья и сестры продолжают избегать друг друга.
Школа используется как место общения, когда семейные узы отступают на второй план. Там дети смешанных кровей учатся получать удовольствие от состязания. Однако многие выходят из соревнования, а некоторые совсем отказываются отвечать на вызов. «Требование конкурировать в классе противоречит характеру ребенка дакота, и он осуждает соперничающих детей среди своих товарищей». Это препятствие в сочетании с неспособностью говорить по-английски и боязнью белого учителя зачастую приводит к замкнутости или побегам. Ребенка не наказывают, когда он сбегает домой: его родители сами имеют обыкновение бросать работу или покидать общину, когда испытывают растерянность или гнев.
Младшие мальчики бьют девочек больше, чем это обычно бывает в белых школах. Старших мальчиков соревновательные игры, такие как бейсбол, могут иногда приводить в замешательство из-за необходимости соревноваться. Однако среди мальчиков отмечается возросшая тенденция драться яростно, теряя контроль над собой, как в школе, так и дома.
Старшие девочки до сих пор ведут себя с опаской по отношению к юношам и мужчинам, путешествуют всегда в компании с другими девочками, отказываются ездить верхом и держатся совершенно обособленно от мальчиков.
Школа-интернат, которая, по сравнению с домом, оказывается местом материальной роскоши и богатых возможностей для реализации разнообразных интересов, несет с собой самые приятные годы в жизни индейского ребенка. Тем не менее подавляющее большинство учеников средней школы ее не заканчивают. Рано или поздно они начинают прогуливать уроки и, в конце концов, бросают учебу навсегда. Причина — опять-таки — состояние замешательства и растерянности в ситуациях, где проблемы стыда и конкуренции, чистокровности и нечистокровности, мужского и женского стали неразрешимыми вследствие изменения нравов. Кроме того, длительное обучение, по-видимому, не сулит в данном случае более определенной идентичности или более гарантированного дохода.
Исключая годы экономического бума, повзрослевшие мальчики и девочки склонны оставаться в резервации или возвращаться в нее. Вследствие полученного в раннем детстве воспитания их родной дом, вероятно, остается самым безопасным местом, несмотря на то, что школьные годы сделали старшее и младшее поколение менее совместимыми. Узнав, что нужды можно избежать, юноши уже не желают мириться с тем, что их отцы остаются безработными или просто бездельничают. Став более честолюбивыми, они порицают устойчивую тенденцию к зависимости от правительства. Привыкшие теперь в большей степени к образу жизни белых, они находят давление осуждающих сплетен деструктивным, особенно в тех случаях, когда оно разрушает то немногое, что им самим удалось получить от этого образа жизни. То, чему молодые люди научились в школе, подготовило их к гомогенному развитию племенной реабилитации, которая удерживается от соблазнов армейской службы, сезонного труда или работы на заводах. Последние тенденции ставят индейских юношей перед проблемами беднейших белых селян и цветных горожан. И только служба в армии придает новый блеск древней роли, да и то когда выпадает жребий побывать на войне.
Те, кто следует примеру своих учителей и поступает в колледж или готовится к должности государственного служащего, как правило, ищут работу в других резервациях, дабы избежать двойной морали, согласно которой их признают лучше подготовленными, но ожидают, что они будут молчать, когда говорят их более опытные и старшие соплеменники. Таким образом община теряет своих потенциальных лидеров. Молодые мужчины и женщины, отличающиеся цельной натурой и запасом жизненных сил, появляются до сих пор, однако они составляют исключение. Заслуживающие доверия новые модели для детей дакота еще не выкристаллизовались.
Мы отметили в общих чертах то, что согласно исследование Макгрегора, осталось неизменным в воспитании индейского ребенка. Теперь посмотрим, что меняется.
Самое большое изменение в жизни дакота, вероятно, коснулось статуса семьи в целом: вместо того чтобы служить укреплением самодостаточности, она стала прибежищем тех, кто ощущает себя изолированным и неумелым.
Братские узы, по-видимому, остаются самой прочной связью: здоровой, гибкой и удобной для устройства общинных дел. Самыми слабыми, вероятно, становятся взаимоотношения детей и отцов, не способных ничему научить сыновей и фактически переставших быть образцами для подражания. Взамен мальчики стремятся заслужить похвалу от сверстников. В среде девочек почти от всех старинных избеганий отказались или смягчили их до такой степени, что они оказываются лишь пустым актом уступчивости. Странная смесь уныния, гнева, опять-таки стыда и смущения проникла в разрыв этих старинных уважительных отношений. Получение образования и работы — это новые сильные стремления, однако они, по-видимому, быстро истощаются, так как не могут соединиться с конкретными ролями и функциями. Дети чувствуют то, что старшим хорошо известно, а именно (это мои слова): «Вашингтон», климат и рынок делают любой прогноз невозможным.
В исследовании Макгрегора использовалась широкая «батарея» анкет и тестов, чтобы сформулировать конструкт «личность дакота». По утверждению Макгрегора, это сводный портрет, который не изображает «личность какого-то одного ребенка или личность большинства индейских детей; о ней невозможно сказать, что она во всех своих элементах существует у кого-либо из детей, не говоря уже об их большинстве». Я не буду оспаривать или обсуждать методологию данного исследования, а лишь резюмирую некоторые его результаты, проливающие свет на внутреннюю жизнь этих детей.
Следует сразу разделаться с одним вопросом, который, я уверен, многие читатели давно хотели бы задать. Так вот, интеллект детей дакота немного выше интеллекта белых детей. Однако их здоровье соответствует здоровью непривилегированных белых деревенских детей. Хроническое голодание определенно служит причиной апатии и в значительной степени — медлительности и отсутствия честолюбивых устремлений. Гнетущая тяжесть жизни резервации также вызвана голодом. Исследователи группы Макгрегора после исчерпывающего изучения проблемы полагают, что общая апатия — настолько же причина, насколько и следствие голода, ибо она обычно служила помехой инициативе и трудолюбию в ситуациях, которые предоставляют возможности улучшить положение.
Результаты тестов тематического воображения и спонтанные истории, придумываемые детьми племени дакота, отражают их образ мира. Нужно иметь в виду, что подобные тесты не содержат вопросов типа «Каким ты видишь мир?» или «Как ты смотришь на происходящее?», поскольку найдется немного взрослых, а еще меньше — детей, тем более индейских, знающих, что ответить. Поэтому те, кто проводит тестирование, рассказывают историю, показывают сюжетную картинку или листы с чернильными пятнами неопределенных очертаний и спрашивают: «Что ты здесь видишь?» Такая процедура заставляет ребенка забывать о действительности, но тем не менее бессознательно выдавать свои настоящие разочарования, желания и, прежде всего, базисную позицию (или аттитюд) в отношении человеческого существования.
Дети индейцев дакота, как утверждают исследователи после тщательного количественного анализа продуцированных тем и обнаруженных апперцепций, характеризуют мир как опасный и враждебный. Нежные отношения в ранней семейной жизни вспоминаются с тоской по прошлому. В остальном мир для них, по-видимому, почти не имеет определенности и значения. В рассказах детей дакота персонажи не имеют имен, нет ясно очерченного действия и определенного исхода. Соответственно, осторожность и негативизм оказываются главными характеристиками высказываний этой группы детей в целом. Их комплекс вины и гнева выражается в историях, сводящихся к мелочной и тривиальной критике, бесцельному битью или импульсивному воровству просто из мести. Подобно всем детям, они любят истории, в которых можно уйти от настоящего, однако творческое воображение ребенка дакота возвращается к временам до прихода белого человека. Фантазии о прежней жизни «подаются детьми не как истории о былых подвигах и славе дакота, а как рассказы о том приятном, что может возвратиться, дабы компенсировать лишения и страхи настоящего». В рассказах детей действие большей частью инициируется другими, и обычно это необдуманное, ненадежное и враждебное поведение, ведущее к дракам и уничтожению игрушек и имущества и вызывающее у рассказчика печаль, страх и гнев. Действие, совершаемое рассказчиком, почти всегда приводит к драке, порче имущества, нарушению правил и воровству. Животные также изображаются дерущимися, и речь не только о гремучих змеях, бродячих собаках и злобных быках, но и о лошадях, с которыми эти дети в действительности учатся обращаться довольно рано и с удовольствием. По частоте тем тревога по поводу смерти других людей, их болезни или отъезда занимает второе место, уступая только описаниям враждебности, исходящей от людей или животных. На положительном полюсе имеет место универсальное желание пойти в кино, на ярмарку и родео, где, по интерпретации проводивших исследование специалистов, дети могут быть вместе со многими людьми, а не с кем-то отдельным.
В данном исследовании делаются выводы, что дети самой ранней возрастной группы (от 6 до 8 лет) обещают в перспективе стать более организованной личностью, чем они станут впоследствии на самом деле. Возрастная группа от 9 до 12 лет кажется (относительно остальных) наиболее свободной и непринужденной, хотя уже отстает от белых детей в неудержимости и живости. С наступлением половой зрелости дети начинают глубже уходить в себя и утрачивать интерес к окружающему миру. Они смиряются и становятся безразличными и пассивными. Мальчики, однако, демонстрируют больше экспрессии и честолюбия, хотя и в несколько неуравновешенной манере. Девочки же, вступив в пору полового созревания, склонны проявлять ажитацию, за которой следует своего рода паралич действия. В подростковом возрасте количество совершаемых краж утраивается, а страх перед недоброжелательностью общества включает, по-видимому, боязнь взрослых и институтов — белых и индейских.
Принимая во внимание все эти наблюдения, трудно понять, как группа Макгрегора могла прийти к главному выводу: «деформированное и пессимистическое» состояние личности ребенка племени дакота и неприятие такой личностью динамизма жизни, волнения души и спонтанности обусловлено «репрессивными силами, приводимыми в действие на ранних этапах жизни ребенка». Мой вывод, как и прежде, заключался бы в том, что раннее детство индейцев дакота в границах нищеты и общего безразличия остается относительно богатым и непринужденным существованием, позволяющим ребенку школьного возраста выйти из семьи с относительной интеграцией, то есть с выраженным доверием к миру, некоторой автономией и определенной инициативой. В возрасте от 9 до 12 лет эта инициатива оказывается еще наивной и не слишком успешно прилагается к игре и работе. Но именно в период полового созревания, не раньше, подросткам становится совершенно ясно: спасенная инициатива не обеспечит им обретения идентичности. Эмоциональная отрешенность и общий абсентеизм есть результат такого осознания.
Данные Макгрегора делают особенно ясным и значительным то обстоятельство, что распад уважительных отношений вместе с отсутствием целей для приложения инициативы оставляют неиспользованной и непереключенной инфантильную ярость, до сих пор провоцируемую ранним воспитанием ребенка. Результат — апатия и депрессия. Аналогично этому, без баланса достижимых наград обычай срамить становится просто садистической привычкой, реализуемой скорее из мести, а не ради руководства.
Восприятие взрослого мира как враждебного, понимаемого так на основе социальной действительности, видимо, получило мощное подкрепление со стороны проекции внутренней ярости ребенка. Именно поэтому окружающая среда изображается не только запрещающей, но и деструктивной, при этом ребенок боится, что его любимые люди исчезнут или умрут. Здесь я совершенно уверен, что ребенок дакота в наше время проецирует в тех случаях, когда в своем старом мире он отводил агрессивные импульсы. Замечательным примером могла бы быть лошадь, некогда дружественное животное, которое теперь становится объектом проекции. И в то же самое время образ враждебного хищного зверя, как мне кажется, относится к неадекватному объекту и безнадежно искажается. В прежнюю эпоху существовали бизоны, на которых можно было сконцентрировать все эти рано провоцируемые образы охоты и убийства; в наши дни подобную инициативу направить не на кого. Индивидуум пугается собственной неиспользованной агрессии, и этот страх находит свое выражение в опасностях, которые он видит во внешнем мире, но которые не существуют или сильно преувеличены благодаря фантазии. В социальной действительности импульсивное и мстительное воровство становится в конечном счете единственным выражением «хватающей и кусающей» свирепости, бывшей некогда верно направленной силой, поддерживающей охотящегося и воюющего. Страх по поводу смерти или потери родных служит, вероятно, признаком того, что домашняя жизнь, при всей ее бедности, представляет остаток когда-то интегрированной культуры; даже как простая мечта реставрации она обладает большей реальностью, чем сама реальность. Тогда вовсе не эта система воспитания как таковая и не ее «репрессивные силы» останавливают развитие ребенка, а то обстоятельство, что в течение последней сотни лет никто не стимулировал механизмы детского воспитания поддерживать новую многообещающую систему важных социальных ролей, как это делалось прежде, когда индейцы дакота становились охотниками на бизонов.
Мы рады узнать от Макгрегора, что разведение крупного рогатого скота индейцами дакота неуклонно развивается наряду с восстановлением почвы и возвращением богатых пастбищ. Однако создание процветающего скотоводческого хозяйства снова потребовало правительственных дотаций, которые по причине исторической забывчивости утрачивают свой первоначальный характер права по договору и становятся обычной подачкой. Заманчивые возможности промышленности все еще отвлекают индейца от сосредоточения на общинной реабилитации, несмотря на то, что завод предлагает неумелым индейцам только низшие идентичности в американской системе успеха. И все же там, по крайней мере, хорошо платят, причем платят за выполненную работу, а не за сражения, проигранные в прошлом столетии. В конечном счете, при всем уважении и понимании особого положения и натуры индейцев, равно как и при горячем желании их успешной реабилитации, вывод остается неизменным: в долгосрочной перспективе им может помочь только улучшение культурного и политического положения сельской бедноты и небелого населения всей страны. Системы детского воспитания меняются к лучшему лишь в том случае, когда поддерживается универсальная тенденция к такому изменению в более крупных культурных сущностях.