Развитие эго
Введение
Нас ожидает ряд сюрпризов, когда в моменты легкого, не имеющего, казалось бы, определенной причины нарушения внутреннего равновесия мы останавливаемся и спрашиваем себя, о чем мы в последнее время мечтали, занимаясь своими разумными делами. Если наша способность адекватно воспринимать себя перевешивает способность к самообману, мы обнаружим, что наши мысли и чувства постоянно совершали возвратно-поступательное движение (с большей или меньшей частотой и/или амплитудой) относительно состояния неустойчивого равновесия, наподобие движений детской доски-качалки. В одном направлении наши мысли бегут за вереницей фантазий о том, что нам хотелось бы иметь возможность сделать или видеть уже сделанным. Часто, выходя за рубежи и возможности нашего ограниченного существования, мы воображаем, как это было бы или могло быть в том случае, если бы мы реализовали фантазии о своем всемогуществе, абсолютной свободе или сексуальной распущенности. Невинность таких фантазий заканчивается, когда в погоне за своими мечтами мы хладнокровно игнорируем или беззаботно манипулируем самыми дорогими нам людьми, бездумно вредим им или отвергаем их.
Опускание нашей «доски-качалки» часто следует с необъяснимой внезапностью и стремительностью. Мы еще не сознаем перемены настроения, а нас уже охватывают мысли о «должном»: что нам следовало бы сделать вместо того, что мы сделали; что нам сейчас следует делать, чтобы исправить то, что мы уже натворили; и что нам следует делать в будущем вместо того, что нам хотелось бы делать. И здесь безрассудные терзания по поводу «пролитого молока», боязнь того, что мы абсолютно разочаровали и настроили против себя прекрасно относившихся к нам людей, воображаемое искупление своей вины и ребяческие репетиции его возможных вариантов вполне могут застать нас врасплох.
Третье положение — «точку покоя», или равновесия между двумя крайними положениями «доски-качалки», — вспоминать труднее, хотя оно наименее противно. Именно в нем мы не столь импульсивны и не чувствуем ни желания, ни обязанности делать что-то отличное от того, что должны были бы, хотели бы и могли бы делать. Именно здесь, где мы менее всего осознаем себя, мы оказываемся ближе всего к тому, чтобы быть собой. Только многим из нас трудно долго предаваться мечтам и не впасть рано или поздно в крайности, не нарушая чужих границ. И тогда мы снова покидаем «точку покоя», незаконно захватывая и возмещая ущерб (искупая вину).
Таким образом, мы, вероятно, имеем возможность довольно часто наблюдать то, что полностью обнаруживается лишь во время сновидения, являющегося результатом глубочайшего сна. Легко сказать, что мы «вовсе не хотим» того, что видим «на закрытом просмотре» в нашем внутреннем «кинотеатре». К несчастью для нашего самолюбия (но мы надеемся, в конечном счете к счастью для рода человеческого) психоаналитический метод Фрейда показал, что мы способны сознавать, объяснять и нейтрализовывать посредством фантазии, игры и сновидений лишь малую толику этих взлетов и падений. Остаток недоступен сознанию и вместе с тем обладает заметным влиянием. Оставаясь бессознательным, он находит способ перейти в иррациональное личное действие или в коллективный круговой процесс узурпирования и искупления.
Практика психоаналитического наблюдения формирует привычку отыскивать точки наибольшего внутреннего сопротивления и сосредоточиваться на них. Наблюдающий за взрослым пациентом психоаналитик просит его свободно говорить обо всем, что приходит в голову. Он следит за порогом вербализации не только тех тем, которые легко переходят в слова в форме прямого аффекта, ясного воспоминания или решительного утверждения, но и тем, которые трудно уловить. Такие темы могут попеременно быть то полузабытыми и замаскированными, как во сне, то резко отвергаемыми и бесстыдно проецируемыми на других, то вяло вымучиваемыми и неловко избегаемыми, то сопровождаемыми молчаливым замешательством. Другими словами, психоаналитик ищет маски и пропуски, следит за изменением количества и качества сознавания в том виде, в каком оно отражается в добровольной и осторожной вербализации.
Рассматривая различные культуры, наблюдатель-психоаналитик оценивает темы, которые предстают перед ним в подвижных критериях коллективного поведения: в одном варианте — как историческая память, в другом — как мифологическая теология; в одной маске — возобновляемые в серьезных ритуалах, в другой — выплескиваемые в веселых играх, в третьей — полностью выражаемые в строгом избегании. Целые комплексы таких тем, вероятно, можно распознать в общих культурных особенностях сновидений, как и в индивидуальных, в комических или злобных проекциях на соседа, неразумных существ или животных. К тому же они могут репрезентироваться в отклоняющемся поведении, доступном либо избранным, либо про́клятым, либо тем и другим.
Применяя именно такой общий подход к племенам сиу и юрок, мы установили связующее звено между инфантильными темами и темами, имеющими огромное коммунальное и религиозное значение. Мы засвидетельствовали тот факт, что индеец сиу, находясь в высшей точке религиозных испытаний, протыкает себе грудь маленькими колышками, привязывает их к кожаному ремню, ремень — к вкопанному в землю столбу, а затем в состоянии характерного транса пятится в танце до тех пор, пока ремень не натягивается. Колышки разрывают мышцы груди, так что льющаяся ручьями кровь свободно сбегает по его телу. Мы попытались найти смысл в таком экстремальном поведении. Как уже было сказано, этот ритуал, возможно, является символической реституцией — восстановлением прав. Необходимость ее обусловлена решающим событием, когда-то вызвавшим у сиу сильный конфликт между его гневом, направленным на фрустрирующую мать, и той частью его самого, которая постоянно чувствует себя зависимой и нуждающейся в верности. Причем верность обеспечивается любовью родителей в этом мире и родительскими силами в сверхъестественном.
Индейцы племени юрок, собравшись раз в году на великий подвиг перекрытия реки запрудой, в результате которого они запасают продовольствие на зиму, дают себе волю в сексуальных отношениях и перестают заботиться об искуплении и очищении. Вследствие этого они достигают отрезвляющей стадии насыщения и восстанавливают в правах самоограничение, которое гарантирует еще на один год божественное право преследовать и ловить священного лосося.
В обоих случаях, как мы полагаем, цикл узурпации и искупления воспроизводит коллективные магические средства, принудительные по своей природе.
Мы считаем, что благодаря психоанализу научились в определенной степени разбираться в этом цикле, поскольку постоянно наблюдаем его в индивидуальных историях болезни. У нас есть названия для подавления чрезмерных желаний («оно») и для деспотического гнета совести (супер-эго). Мы располагаем адекватными теориями двух экстремальных фаз, когда люди или народы находятся во власти одной из этих сил. Но если мы попытаемся определить состояние относительного равновесия между хорошо известными нам крайностями, если спросить, что характеризует «спокойного» индейца, полностью поглощенного выполнением домашних сезонных работ, то для описания этого позитивного состояния мы будем использовать одни только отрицания. Мы стремимся отыскать малейшие признаки того, что он продолжает находить в мельчайших эмоциональных и мыслительных изменениях того же самого конфликта. Этот конфликт, по выражению Фрейда, проявляется в изменении настроения от неопределенной тревожной депрессии через некую промежуточную стадию к состоянию преувеличенного благополучия и обратно. Поскольку психоанализ развивался как психопатология, сначала ему практически нечего было сказать об этой «промежуточной стадии», за исключением того, что ни маниакальная, ни депрессивная тенденция в это время явно не проявляются и что супер-эго временно не находится в состоянии войны, «оно» согласилось на короткое перемирие и, таким образом, на полях сражений эго царит кратковременное затишье.
Давайте сделаем небольшое отступление, чтобы проследить историю термина «эго» до его истоков в психоанализе. «Оно», по Фрейду, есть древнейшая провинция души, как в индивидуальном плане (он полагал, что маленький ребенок есть «сплошное оно»), так и в филогенетическом (поскольку «оно» — отражение в нас эволюционной истории). «Оно» включает в себя все то, что оставляют в нашем теле реакции амебы и импульсы обезьяны, слепые спазмы нашего внутриутробного существования и нужды нашей постнатальной жизни. Иначе говоря, все, что делает нас «простыми тварями». Название «оно», конечно, предполагает, что эго как бы прикреплено к этому аморфному, животному слою, как верхняя, человеческая часть кентавра к его лошадиной части. Но разница в том, что эго считает такую комбинацию опасной и навязанной, тогда как кентавр использует ее по максимуму. То есть «оно» обладает определенными пессимистическими качествами «воли» Шопенгауэра, вожделениями, которые нужно побороть, прежде чем мы можем заявить о себе как о настоящем человеке.
Другая внутренняя инстанция, обнаруженная и описанная Фрейдом, есть супер-эго, своего рода автоматический регулятор, ограничивающий выражение «оно» путем противопоставления ему требований совести. И здесь акцент поначалу ставился на том чуждом бремени, которое супер-эго возлагает на эго. Это накладываемое сверху «старшее эго» было «интериоризованной суммой всех ограничений, которым эго должно подчиняться». Но следы жестокого подавления в человеческой истории, то есть угроза увечья или изоляции, сохранились в совести. В моменты самобичевания и депрессии супер-эго использует против «эго» столь архаические и варварские методы, что их трудно отличить от методов безрассудно импульсивного «оно». Точно так же в жестокостях религиозной или политической инквизиции трудно увидеть, где заканчивается простое садистское извращение и начинается совершенно искреннее благочестие.
Таким образом, эго обитает между «оно» и супер-эго. Постоянно балансируя между этими крайностями и отражая их экстремистские методы, эго по-прежнему настроено на историческую действительность, проверяя образы восприятия, отбирая воспоминания, направляя действия и интегрируя способности индивидуума к ориентировке и планированию другими способами. Чтобы обезопасить себя, эго использует «защитные механизмы». Если в разговоре «защитная позиция» выражена открыто, то «защитные механизмы