— Конечно, правда, — глухо пробасила оттуда Лена.
Слова были мягкие, но голос тщедушной врачихи звучал твёрдо. Её маленькое скуластое лицо и продолговатые глаза с большими веками заворожили меня. Я опять закрыл глаза, а проклятая железка ковырялась там, в том глубоком неведомом месте, откуда начиналась боль.
— Ну вот видишь, — весело шептала мне врачиха, почти не больно, почти не больно, почти не бо…
Тут снова стало больно, я опять сжал в руках резинового зайца, он опять отвратительно пискнул.
— Лена! — заорала врачиха. — Убери зайца!
Но было поздно. Я захлопнул рот и решил его больше не открывать. Мне надоело это издевательство.
— Ты что? — испуганно спросила врачиха, увидев какую-то перемену на моём лице. — Не хочешь рот открывать?
Я молча кивнул.
— Так! — разозлилась она и закричала, повернувшись к двери: «Мамаша! Войдите!»
Тут же в кабинет влетела мама.
— Что случилось? — испуганно спросила она.
— Я не могу тратить столько времени на вашего мальчика! — звонко произнесла врачиха, приняв величественную позу. — Или он сейчас же отроет рот или я отправляю вас на наркоз!
Мама подошла ко мне.
— Послушай, — тихо прошептала она, — чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы я сошла в могилу?
Я медленно, не открывая рта, покачал головой.
— Сгорела со стыда?
Я опять покачал головой.
— А если бы ты был партизаном? — спросила мама. — Что же, ты бы сразу во всём признался, не выдержав пыток?
Но я снова отрицательно покачал головой, начисто отвергая такие нелепые предположения.
— Хорошо, — угрожающе сказала она. — Сейчас мы уйдём отсюда. И пойдём в милицию оформлять документы. Такой сын мне не нужен.
Я заплакал. Страх перед оформлением неведомых документов оказался сильнее страха перед врачихой и бормашиной. Сложившись вместе, оба этих страха вызвали тёплую волну слёз, она шла из горла, с равномерными истошными всхлипами.
— Ну вы уж совсем, мамаша, — недовольно сказала врачиха. — Так тоже нельзя.
— Лена! — закричала врачиха, и пожилая Лена снова зашаркала ко мне.
— Ты чего расхныкался? — спросила она. — Скажи, чего хочешь, мамка тебе то и купит.
… Я никогда не забуду этот момент. Голоса женщин кружились, перекликались, и я уже ничего не понимая, не соображая — сказал навстречу мелькнувшему впереди светлому лучу:
— ХОЧУ ЗАЙЦА! ДРУГОГО ЗАЙЦА!
Ладони мои разжались и несчастный зелёный зверь покатился на пол.
— Хорошо, — сказала мама. — Я куплю его тебе сегодня.
И быстро вышла.
…Мне быстро вынули зуб.
На улице дул прохладный осенний ветерок, но было солнечно.
Мы зашли в большой универмаг и мама, вытряхнув из кошелька почти все деньги, купила мягкого большого зайца с чёрными блестящими пуговками глаз, и нежно-розовыми атласными вкладышами в серых мохнатых ушах.
Я прижал его к лицу и так шёл до самого дома.
…С тех пор я много раз бывал у зубных врачей. Наверное, у них у всех есть какая-то телепатическая связь, потому что каждый врач обязательно смотрит на меня с подозрением и говорит, чтобы я вёл себя нормально, не вздыхал и не вздрагивал. Теперь мне некому купить зайца.
Но странное дело, когда мне приходится терпеть боль, не зубную, а всякую, я всегда жду его. Жду, хотя и знаю, что надежда напрасна.
Ты слышишь, заяц?
ПЛЮШЕВАЯ ВОЙНА
Зайца назвали Стёпкой. Он вечно косил куда-то в сторону чёрным пластмассовым глазом, как будто хотел сказать: «А где морковка?»
Совсем другой характер был у трёх медведей, которые появились вскоре за ним. Одного принесли гости, другого я выбрал в магазине сам, третий… уже не помню, откуда он взялся.
Медведи были совершенно разные и представляли собой настоящую семью. Суровый облезлый Миша с твёрдой головой, набитой опилками, был высоколоб и слегка сплюснут, зато в его глазах различалось вполне осмысленное внимательное выражение. Глаза большой чёрной Машки прятались в густой шерсти, к ней было приятно привалиться головой, а потом задремать, уткнувшись в тёплое пыльное пузо. Маленький Мишуня выглядел немножко несчастным и испуганным, я всегда жалел его и сажал на самое лучшее место.
Мама была не очень довольна таким количеством мягких игрушек.
— Пылища-то какая! — сокрушалась она, вытряхивая на балконе медведей и зайца. Звери стукались друг о друга головой, а Миша издавал низкий, хрипловатый звук — у-у-у — так он всегда выражался, если его переворачивали.
Потом появился слон Яша. Если смотреть на Яшу сбоку, было видно, как он улыбается счастливой глуповатой улыбкой. Мама сдалась. Она связала Яше кофту, а облезлому Мише сшила трусы. Но самое главное было ещё впереди. В магазине мама присмотрела для меня двух роскошных экзотических зверей: огромную мохнатую обезьяну и высокого нежного жирафа.
Звери были дорогие, и мама предложила взять одного: на выбор.
Выбрать я не мог.
И обезьяна, и жираф просто убивали меня своим великолепием. Их яркий заграничный мех плохо представлялся мне рядом с пыльной свалявшейся шерстью моих зверюшек.
— Ну, выбрал? — восторженно прошептала мама и подтолкнула меня ближе к прилавку, где целая куча детей тоже не могла отвести глаз от этих красавцев, галдела и показывала на них пальцами.
— Выбрал, — тихо сказал я. — Кошку.
Рыжую кошачью голову с торчащими во все стороны усами из рыболовной лески я еле разглядел между жирафом и обезьяной.
Мама была поражена. Мы вышли на улицу и встали возле дверей магазина, чтобы выяснить отношения.
Маме страшно понравились жираф и обезьяна. Она твёрдо решила купить одного из них, чтобы поставить игрушку на видном месте. А может, ей самой очень хотелось потрогать её, помять, поиграть немножко.
…Но самое главное: маме хотелось, чтобы я обрадовался, забил в ладоши, закричал от удовольствия.
И вдруг я выбрал кошку.
«Зачем тебе эта кошка? — горячо говорила мама. — У неё и лапы не гнутся. А обезьяна может и ходить, и стоять, и сидеть!»
Из-за этой кошки мы потом не разговаривали целый день.
Потом появилась и собака, тоже с негнущимися лапами. Потом — ещё один, четвёртый медведь.
Я упрямо отказывался от машин, солдатиков и пистолетов в пользу своего «зоопарка».
Это расстраивало маму. Ей казалось, что я понемногу превращаюсь в девчонку. Но нет, она ошибалась.
…Укрывшись в крепости из подушек, держал оборону медвежий батальон. Истекая плюшевой кровью, кинжальным огнем отражали они атаки врага.
За спинкой кресла в засаде прятались слон и заяц. Они минировали железные дороги, брали пленных. Короче, это была настоящая плюшевая война.
Все стреляли. И шли в атаку.
Помню, как жёсткие контрразведчики Кот и Пёс пытали старого командира Мишу. Они избивали его своими жёсткими негнущимися лапами, и я с восторгом следил, как с деревянным стуком бьётся он своей опилочной головой в полированную ручку дивана, как жалобно и коротко стонет:
— У-у-у-у!
Больше всего мне нравилось разговаривать за всех сразу.
— Шагом марш! Вперёд! Слушать мою команду! Стрелять одиночными! Подпустить ближе! Ура! — орал я, сидя на диване, и тормоша несчастных зверей.
После каждого сражения я устраивал им ещё и разнос. Причём иногда с показательным расстрелом.
— Товарищи! — говорил я строгим голосом. — Так дальше дело не пойдёт. Опять всё не по плану, не по порядку. Где дисциплина?
Звери молчали, преданно глядя на меня.
Эти минуты были самыми лучшими. Они больше не ползали, не стреляли, не кричали истошными голосами. Я целовал их в холодные пластмассовые носы, прижимался щеками и шептал: «Мои дорогие, хорошие, любимые».
Потом я дремал на диване, убаюканный духотой и усталостью — властолюбивый и жестокий тиран. А звери лежали рядом, всё так же внимательно открыв глаза.
Но вскоре всё это кончилось.
Не выдержала потрясений голова облезлого медведя, оторвалась и полетела на пол со стуком, потом засыпала опилками всю комнату и мама, чихая, убрала безголового подальше. «Потом починим», успокаивающе сказала она.
Оставленный в наблюдательной пункте на абажуре настольной лампы, подгорел и расползся клочками серой ваты маленький слон Яков.
Вымок под ливнем и потерял весь свой лихой вид рыжий кот с негнущимися лапами и усами из лески.
Зверей запихали на антресоли. Когда никого не было дома, я подставлял стул и пытался достать их оттуда. На антресолях пахло старой одеждой, чем-то незнакомым и далёким, как прежняя жизнь. Звери были закинуты в самый дальний угол, задвинуты тяжёлыми чемоданами, и достать их оттуда я не мог. Я стоял на стуле, приподнявшись на цыпочки и смотрел в темноту.
Потом я спускался со стула и задумывался.
Зачем я заставлял их проливать кровь? Почему не играл с ними в больницу, путешествие или школу? Почему не поженил их?
…Но несмотря на всё это, они любили меня. Просто любили, как умеют любить все звери.
Такое у них было плюшевое мужество: любить, даже если тебе очень плохо.
ЖИВАЯ РЫБА
Как-то раз я пошёл мыть руки, включил свет и ахнул.
— Мама, кто это? — заорал я диким голосом.
В нашей ванной плавала огромная рыбина. Она беззвучно открывала рот, как будто хотела сказать: «Привет! А вот и я!»
В ванную вошла мама. Она вытерла мокрые ладони о передник и напряжённым голосом сказала:
— Это сом.
Я подошёл ближе. Сом не плавал. Он устало стоял на одном месте и жалобно выпучивал глаза. Длинные усы бессильно свисали вниз.
— Он у нас будет жить? — спросил я.
Мама как-то странно пожала плечами и снова пошла на кухню.
— Все покупали, и я купила! — крикнула она оттуда. — Знаешь, какая очередь была!
(Сом шевельнул плавниками и отвернулся. Ему было стыдно, что он попал сюда, в нашу малюсенькую ванну. Но ничего поделать с этим было нельзя).
— Мама! — закричал я и бросился на кухню. — Пусть он живёт! Мы не будем его есть, правда?
— Послушай, — сказала мама. — В хлорной воде он даже до вечера не протянет. Его надо скорей оглушить, чтобы не мучился.