оть бы извинилась, упрекает женщина, уходя с осколками стеклянной чаши. Недотепа ты такая.
В самом конце улицы Энгхавевай стоит Рут и хохочет до слез. Ну и жалкая же ты дура, выпаливает она. Она что-нибудь сказала? Почему ты оттуда не удрала? Эй, у тебя еще остался шоколад? Пойдем в парк и съедим. Ты серьезно хочешь его съесть? – спрашиваю я в недоумении. Я считаю, нам лучше выбросить его под дерево. Ты рехнулась? – удивляется Рут. Это же отличная шоколадка! Да, но, Рут, отвечаю я, мы больше этого никогда не будем делать, правда? Тогда моя маленькая подружка интересуется, уж не превратилась ли я в святую, и в парке лопает сладости прямо у меня на глазах. После этого наши налеты прекращаются. Рут не хочется действовать в одиночку. Теперь, когда мама отправляет меня в город, я всегда вваливаюсь в магазин с чрезмерным шумом. Если же продавщица мешкает и не выходит, я держусь подальше от прилавка, уставившись в потолок. А когда она появляется, щеки у меня всё равно заливаются краской, и я еле удерживаюсь от того, чтобы вывернуть перед ней карманы и доказать: они не набиты ворованным товаром. С этой историей моя вина перед Рут только крепнет, и я начинаю бояться потерять нашу драгоценную дружбу. Поэтому я веду себя еще смелее в других запрещенных играх, например стараюсь последней перебежать через рельсы перед поездом под виадуком на Энгхавевай. Иногда поток воздуха от локомотива опрокидывает меня, и я долго, задыхаясь, лежу на травянистом склоне. Наградой для меня звучат слова Рут: ну слава богу, а я-то думала, что ты копыта откинула.
8
За окном осень, сильный ветер треплет вывеску мясной лавки. Деревья на Энгхавевай растеряли почти все листья, устлав землю красно-коричневым и желтым ковром, напоминающим волосы моей мамы, когда в них играет солнце и неожиданно замечаешь, что они не совсем черные. Безработные мерзнут, но всё равно стоят, выпрямившись, с потухшими трубками в зубах и прячут руки глубоко в карманах. Фонари только что зажгли, и то здесь, то там между мчащимися мятежными тучами выглядывает луна. Я всегда считала, что между луной и улицей существует какое-то таинственное взаимопонимание, словно между двумя сестрами, выросшими вместе и способными общаться без всяких слов. Мы идем сквозь спускающиеся сумерки, Рут и я; скоро нам придется свернуть с улицы, поэтому мы одержимы мыслью: что-нибудь должно произойти, пока день не кончился. Стоит нам только дойти до Гасверксвай, где мы обычно поворачиваем обратно, как Рут говорит: давай сбегаем посмотреть на шлюх, некоторые уже наверняка вышли на работу. Шлюха – женщина, которая делает это за деньги, что для меня гораздо понятнее, чем заниматься этим бесплатно. Рут поведала мне обо всем, но само слово кажется мне таким безобразным, и в книге я нашла другое: ночная бабочка. Оно звучит приятнее и романтичнее. Рут всегда рассказывает мне о подобных вещах, от нее у взрослых нет секретов. Она рассказала мне и о Чесотке-Хансе с Рапунцель, и я недоумеваю, потому что Чесотка-Ханс кажется мне таким старым. К тому же у него же есть Лили-Красотка. Интересно, может ли мужчина любить двух женщин одновременно? Для меня мир взрослых остается полной загадкой. Истедгаде всегда представляется мне красавицей, что лежит на спине и волосы ее струятся к Энгхавепладс. Гасверксвай проводит границу между добропорядочными и порочными людьми, раздвинув ноги, по которым, словно веснушки, рассыпались гостеприимные отели и залитые светом шумные пивнушки, куда ночью отправится полиция – забрать своих возмутительно пьяных, задиристых жертв. Я знаю об этом от Эдвина, который на четыре года старше меня и может гулять до десяти вечера. Я с восхищением смотрю на него, когда он возвращается домой в голубой рубашке DUI, Движения юношеского спорта, и беседует о политике с отцом. В последнее время они крайне взбудоражены из-за Сакко и Ванцетти, чьи портреты смотрят с плакатов и газет. Их смуглые необычные лица кажутся такими красивыми, и мне жаль, что их казнят за то, чего они не делали. Но я не могу расстраиваться из-за них столь же сильно, как отец, который орет и стучит по столу, обсуждая это дело с дядей Питером. Дядя – социал-демократ, как отец и Эдвин, но при этом считает, что Сакко и Ванцетти не заслужили лучшей участи, ведь они анархисты. Мне не важно, кричит отец в бешенстве и колотит по столешнице ладонью. Судебная ошибка – это судебная ошибка, даже если она касается консерватора! Я знаю, что это самое ужасное, кем может стать человек. Недавно я спросила, могу ли я вступить в «Клуб Пинга»[6], ведь туда вошли уже все девочки в нашем классе, а отец, стиснув зубы, бросил на маму такой взгляд, словно я была жертвой ее пагубного влияния в политических вопросах, и произнес: вот видишь, матушка, теперь она будет реакционеркой. Кончится тем, что в нашем доме появится «Берлинске Тиденде»!
Рядом с вокзалом жизнь идет полным ходом. Пьяницы шатаются по округе, обнимая собутыльников за плечи и напевая, а из кафе «Чарльз» выкатывается толстяк, чья лысая голова несколько раз ударяется об асфальт, прежде чем он распластывается у нас под ногами. Двое полицейских подходят и настойчивыми пинками отгоняют его в сторону, отчего тот поднимается с жалобным воем. Они грубо ставят толстяка на ноги и оттесняют от двери, как только он пытается вернуться в логово зла. Когда полицейские спускаются по улице, Рут, сунув пальцы в рот, посылает им вслед длинный свист – талант, которому я так завидую. На Хельголаннсгаде собралась орава смеющихся шумящих детей, и, подойдя поближе, я замечаю, что посреди проезжей части стоит Чарльз-Кудряшка и отправляет в рот еще теплый лошадиный помет. При этом он напевает отчаянно непристойную песню, от которой толпа визжит и подбадривает его криками в надежде, что он позабавит их еще больше. Его глаза дико вращаются. Мне он кажется несчастным и пугающим, но из-за Рут я притворяюсь, что мне весело, потому что она надрывается со смеху вместе с остальными. Что касается шлюх, нам попадаются только несколько старых, толстых дам, их зады неистово раскачиваются на ходу – видимо, в тщетной попытке привлечь внимание публики, медленно проезжающей мимо. Это меня сильно разочаровывает – я считала, что все они выглядят как Кэтти, чьи вечерние дела в городе Рут мне тоже растолковала. На пути домой мы проходим по Ревальсгаде, где однажды была убита пожилая торговка сигарами, останавливаемся перед жутким домом на Маттеусгаде и пялимся на окно третьего этажа, где в прошлом году Красный Карл, работавший кочегаром вместе с моим отцом в мастерских Эрстед, убил маленькую девочку. По вечерам никто из нас не решался пройти в одиночку мимо этого дома. Дома под аркой Герда и Дровосек стоят в таком тесном объятии, что в темноте их фигуры не отличимы одна от другой. Я задерживаю дыхание, пока не дохожу до двора, потому что в арке всегда разит мочой и пивом. Что-то щемит в груди, пока я поднимаюсь по лестнице. Изнанка моего пола всё больше и больше заглатывает меня, и всё труднее скрывать это под ненаписанными, дрожащими словами, которые постоянно нашептывает сердце. Когда я прохожу мимо квартиры Герды, рядом бесшумно приоткрывается дверь и фру Пульсен жестом зовет меня внутрь. Как утверждает мама, фру Пульсен – «нищая аристократка», но я знаю, что нельзя быть одновременно и нищей, и аристократкой. У нее есть квартирант, которого мама насмешливо называет «красавцем герцогом», хотя он почтальон и обеспечивает фру Пульсен, как будто они женаты. Но детей у них нет. Я знаю от Рут, что они живут вместе как муж с женой. Я нерешительно отвечаю на приглашение и вхожу в гостиную – она точь-в-точь как наша, разве что здесь есть пианино, у которого изрядно недостает клавиш. Я устраиваюсь на самом краешке стула, а фру Пульсен сидит на диване, и в ее глазах цвета морской волны плещется любопытство. Скажи-ка мне, Тове, говорит она заискивающе, тебе известно, много ли мужчин приходит к фрекен Андерсен? В то же мгновение мой взгляд становится пустым и тупым, а нижняя челюсть слегка отвисает. Не-а, отвечаю я с притворным изумлением, я так не думаю. Но ведь вы с мамой часто там бываете, подумай хорошенько. Ты когда-нибудь замечала у нее каких-либо джентльменов? Может быть, по вечерам? Нет, вру я в страхе. Меня пугает эта женщина, которая так или иначе желает причинить Кэтти зло. Мне мама запретила навещать Кэтти, а сама ходит к ней, только когда отца нет поблизости. Фру Пульсен ничего не удается у меня выведать, и она отпускает меня не без прохлады. Через несколько дней по нашему дому ходят списки, из-за которых мои родители ссорятся, считая, что я уже сплю. Я подпишу, говорит отец, ради детей – так они хотя бы не будут видеть всякого свинства. Это всё старые суки, неистово твердит мама, завидуют ей, потому что она молодая, красивая и счастливая. Меня они тоже терпеть не могут. Прекрати сравнивать себя со шлюхой, сердито ворчит отец. Хотя у меня и нет постоянного места, тебе не приходится зарабатывать на жизнь самой – не забывай! Слышать это ужасно, кажется, что они ссорятся из-за чего-то совсем другого, для чего не находят слов. Вскоре наступает день, когда Кэтти и ее мать сидят на улице на своей плюшевой мебели, которую охраняет полицейский, прохаживаясь взад-вперед. Кэтти с презрением смотрит сквозь людей и держит в руках изысканный зонт, прячась от дождя. Она улыбается мне и говорит: прощай, Тове, пусть у тебя всё будет хорошо. Немного погодя они уезжают в грузовом фургоне, и я уже никогда их не увижу.
9
В нашей семье случилось нечто ужасное. Обанкротился «Ландмандсбанк», и Бабуля потеряла все свои сбережения. Пятьсот крон. Откладывала их всю жизнь. Это грязное дело, от которого пострадали только мелкие вкладчики. Богатые свиньи, говорит мой отец, сделают всё, чтобы получить свои деньги обратно. Бабуля жалобно плачет и вытирает покрасневшие глаза белоснежным носовым платком. У нее всегда всё чистое, аккуратное, опрятное, и пахнет от нее стиркой и прачечной. Деньги должны были пойти на ее похороны, о которых она, кажется, думает постоянно. Она платит взносы в похоронный союз и никогда не забывает, как я когда-то думала, что это и есть гроб. Одно воспоминание об этом до сих пор вызывает у нее смех. Я очень люблю Бабулю – совсем иначе, без страха, который вызывает у меня мама. Мне разрешено навещать бабушку одной – так она того желает, и мама не смеет противиться ее воле. Мама рассказывала, что Бабуля очень разозлилась, когда та забеременела мной, ведь у мамы уже был сын и не имелось никаких причин заводить еще одного ребенка. Теперь Бабуля не знает, как ей организовать благопристойные похороны, ведь у нас денег нет, никаких, и тем более их нет у тети Розалии с ее пьяницей-мужем. Хотя дядя Питер определенно богат, он известен своей скупостью, и остается только мечтать, что он даст хоть что-то на похороны тещи. Бабуле семьдесят три года, и она считает, что ей недолго осталось. Она ниже моей мамы, хрупкая, как ребенок, и всегда одета в черное с головы до ног. Белые, мягкие как шелк волосы заколоты шпильками, а двигается она шустро, словно молодая девушка. Бабуля живет только на пенсию в однокомнатной квартире. Когда я прихожу к ней в гости, к кофе она подает ржаной хлеб с настоящим маслом, которое я соскребаю зубами, подталкивая его к самому краю, к последнему кусочку, – его восхитительный вкус не похож ни на что из того, что я ем дома. С тех пор