и сильным, красным от холода пальцем.
Иезавель все смотрела на него, ожидая, что он заговорит, ответит. Но он лишь бессмысленно улыбнулся. Женщина вновь повернулась к огню и, вскинув брови, уставилась на свои крохотные белые руки над костром.
Мужчина сбросил шинель на теплой подкладке и остался в шерстяном свитере с затейливым желто-серо-черным узором и хорошо сшитых свободных брюках. И он под стать своей спутнице — из богатых! Сложен великолепно; грудь выпуклая и мускулистая. Как привычный к походам человек, он начал неторопливо разводить почти погасший после обеда костер. Словно солдат на марше во время привала.
— Как по-вашему, он не рассердится, если мы подбросим в костер еловых шишек? Будет ярче гореть, — обратился он к Иветте, покосившись на цыгана, — тот не отрывался от работы.
— Только спасибо скажет, наверное, — проговорила Иветта; она еще не пришла в себя — опустошив и разбередив ей душу, цыгановы чары рассеивались.
Мужчина сходил к машине, принес мешочек шишек, вытащил пригоршню.
— Подбросим, говорю, еловых шишек, чтобы горело ярче?
— Чего?
— Подбросим, говорю, еловых шишек, чтобы горело ярче?
— Бросайте, не жалко, — ответил тот.
Мужчина проворно и аккуратно разложил шишки на горячих угольях, огненными розами стали они вспыхивать одна за другой — запахло хвоей, смолой.
— Чудно! Чудно! — воскликнула Иезавель и снова взглянула на мужа. Тот с высоты своего роста одарил ее теплым взглядом, словно теплый лучик скользнул по льду.
— А вы любите огонь? — перекрывая звонкий стук молоточка, крикнула Иезавель Иветте. — Я, например, обожаю!
Молоток цыгана явно докучал даме. Она обернулась, нахмурила тонкие бровки, вот-вот прикажет: «Хватит стучать!» Иветта тоже обернулась. Приподняв крепкое плечо, широко раскинув ноги, цыган склонился над блюдом. Казалось, он и не замечал Иветту.
Спутник маленькой Иезавели, не вынимая трубки изо рта, подошел к цыгану, стал рядом. Сошлись двое мужчин, как два пса, которым для знакомства нужно обнюхать друг друга.
— А у нас медовый месяц! — покосившись на Иветту, как на кровную обидчицу, вдруг сказала Иезавель. Голос у нее был высок и резок, точно клич сойки или грача.
— Да что вы говорите! — воскликнула Иветта.
— Мы устроили медовый месяц до свадьбы! Вам знакомо имя Саймона Фосета? — На севере этого богача-инженера знали хорошо. — Так вот, я его жена, и он сейчас со мной разводится. — Дама бросила на Иветту неожиданно вызывающий и вместе с тем тоскливый взгляд.
— Да что вы говорите! — снова воскликнула Иветта.
Она поняла, почему в больших, карих, почти детских глазах этой женщины столько вызова и затаенной обиды. Очевидно, она очень прямодушна, хотя и рассудочна. И это, быть может, послужило одной из причин, побудивших известного повесу Саймона Фосета развестись с ней.
— Как только я получу развод, мы с майором Иствудом поженимся.
Без обмана, без утайки она сразу выложила все карты на стол.
А поодаль переговаривались мужчины. Иезавель обернулась, большие карие глаза задержались на цыгане.
Он время от времени нарочито смиренно посматривал снизу вверх на мужчину в пестром свитере с трубкой в зубах, а тот, глядя на цыгана сверху, вел с ним «мужской» разговор.
— …А лошадей оставили в Аррасе, — донеслись тихие цыгановы слова.
Говорили они о войне. Цыган служил на батарее в одном полку с майором.
— А он довольно красивый! — отметила дама.
Для нее цыган был лишь одним из безликой солдатской массы.
— Очень красивый! — признала Иветта.
— Неужели вы на велосипеде приехали? — В свой вопрос Иезавель вложила немало удивления.
— Да. Из Пэплуика. Мой отец — настоятель тамошней церкви, господин Доброхотли.
— Вот оно что! — протянула Иезавель. — Как же, знаю, читала. Очень умно пишет! Очень умно!
Еловые шишки догорели, украсив костер букетом хрупких пепельных роз. Небо к вечеру затягивалось облаками. Наверное, ночью пойдет снег.
Вернулся майор, напялил тяжелую шинель.
— Мне показалось знакомым его лицо, — заговорил он, — и верно: цыган этот у нас в полку ходил за лошадьми.
— Вот что! — вдруг воскликнула дама, повернувшись к Иветте.
— Поедемте с нами до Нормантона. Мы живем в Скорсби. А велосипед ваш привяжем к машине.
— Хорошо, — кивнула Иветта.
Мужчина покатил велосипед к машине, а Иезавель окликнула детишек — они украдкой разглядывали ее.
— Идите-ка сюда! Идите же, не бойтесь. — Она достала маленький кошелек и выложила на ладонь шиллинг. — Подойдите же! Это вам! — крикнула она.
Цыган отложил молоточек и блюдо и скрылся в фургоне. Старуха что-то хрипло крикнула малышам из своего угла. Двое ребят постарше несмело вышли вперед. Иезавель дала каждому по серебряной монетке; одному шиллинг, другому — два, других у нее не нашлось. И тут же послышался окрик сокрытой от глаз старухи. По ступенькам спустился цыган, подошел к костру. Иезавель беззастенчиво и деловито, что присуще детям Сиона, стала разглядывать его лицо.
— Вы воевали под началом майора Иствуда?
— Да, сударыня.
— И надо же где встретились! — Она перевела взгляд на небо. — По-моему, скоро пойдет снег.
— Не так уж скоро, — возразил цыган, тоже посмотрев на небо.
Накрепко замкнул он свое сердце. Издревле цыгане вели неравную борьбу с обществом и его устоями. И нет-нет да и удавалось хоть в малом расквитаться.
Однако после войны угас и этот огонек редких удач. Нет, не смирился кочевой народ. По-прежнему горд взгляд цыгана, только сейчас взгляд этот устремлен в дальние дали. Он уже не проникает так дерзко в самые сокровенные уголки души. Вот что значит — пройти войну.
Цыган посмотрел на Иветту.
— Обратно на машине поедете?
— Да, ведь погода такая изменчивая, — жеманно произнесла Иветта.
— Еще какая изменчивая, — поддакнул цыган, взглянув на небо.
Ни за что сейчас ей не угадать, что у цыгана на душе. Да, по правде говоря, ее это и не занимало. Куда больше ее привлекала маленькая Иезавель, мать двоих детей, высуживающая сейчас немалые деньги у известного инженера для неимущего молодого и красивого майора Иствуда. Он, пожалуй, моложе ее лет на пять-шесть. Как все увлекательно!
Вернулся светловолосый майор.
— Чарлз, дай сигарету! — печально, но властно попросила дама.
Он достал портсигар — каждое движение его сильного тела было неторопливо и выверено. Будто постоянно он ждет удара исподтишка, вот и делает все неспешно и осторожно. Одну сигарету он протянул жене, другую — Иветте и без тени превосходства предложил портсигар цыгану.
— Благодарю вас, сэр!
Он степенно подошел к костру, прикурил от красных угольев. Иветта и маленькая Иезавель не спускали с него глаз.
— Ну, до свидания! — по-свойски, как и принято среди людей ее круга, попрощалась Иезавель. — Спасибо, что пустили к огоньку погреться!
— Не за что, он не только для меня горит, — сказал цыган.
К нему, нетвердо шагая, подошел малыш.
— До свидания, — сказала Иветта, — может, снег еще и не выпадет.
— Снег нам не помеха, — ответил цыган.
— Разве? А я думала, он некстати.
— С чего бы?
С царственной небрежностью Иветта закинула за спину длинный конец шарфа и пошла вслед за меховой шубой, поглотившей маленькую Иезавель; казалось, шуба идет сама собой.
7
Чета Иствудов, как стала величать их Иветта, весьма заинтересовала ее. Еще три месяца — и брак маленькой Иезавели расторгнут! Она отважилась снять на зиму холодный домик возле болот Скорсби, недалеко от холмов. Теперь, глухой зимой, они с майором жили почти в полном одиночестве, без прислуги. Майор вышел в отставку и называл себя по-штатски — «господин Иствуд». Впрочем, для всех они уже были господином и госпожой Иствуд.
Маленькой Иезавели было тридцать шесть лет, дети ее уже вступили в отрочество. Муж согласился, чтобы они воспитывались у матери, но лишь после того, как она станет супругой Иствуда.
Так появилась в здешних краях эта необычная пара: маленькая изящная куколка с огромными, таящими обиду и укор глазами и копной черных, курчавых, ухоженных волос и высокий голубоглазый молодой атлет, от которого веяло силой и зимней стужей: не иначе в жилах у него течет кровь древних богатырей — викингов.
Поселились они в маленьком новом домике меж болотами и холмами и без чьей-либо помощи устраивали свой семейный очаг.
И очаг прелюбопытный. Домик они сняли вместе с обстановкой, однако Иезавель понавезла с собой дорогой мебели. Неизвестно, почему ее привлекал стиль рококо: вычурные шкафчики с перламутровой инкрустацией, черепаховые шкатулки, безделушки слоновой кости и еще много всякой всячины; нелепо высокие, на гнутых ножках стулья из Италии, обитые аквамариновой парчой; тончайшей резной работы розоволикие святые в богато изукрашенных развевающихся одеждах; на полках — множество причудливых статуэток дорогого фарфора и, наконец, редкая коллекция поразительных картин начала девятнадцатого либо конца восемнадцатого века, писанных на стекле.
Вот у такого необычного и тесноватого «домашнего очага» и приняла Иезавель навестившую ее без ведома родных Иветту. В доме стояли бесчисленные печки и плитки, так что в любом углу было тепло, даже жарко. И сама хозяйка, похожая на одну из статуэток — маленькая фигурка в изящном платьице и фартучке, — раскладывала на блюде окорок, а большой, в белом свитере и серых брюках, похожий на дрозда майор резал хлеб, растирал горчицу, варил кофе и управлялся еще с дюжиной дел. Более того, после холодного мяса и икры на закуску он подал тушеного зайца, которого приготовил сам.
Столовое серебро и фарфор — часть невестиного приданого — были поистине бесценны. Майор пил пиво из серебряной кружки, а Иветта и Иезавель — шампанское из красивых бокалов. Потом майор принес кофе, и разговор оживился. Иезавель пылала лютой ненавистью к бывшему супругу, а жить с нелюбимым человеком считала аморальным, потому и разводилась. И майор — неведомо как залетевший в эти края зимний дрозд, — сильный, по-своему красивый (ему бы только ресницы потемнее, а то их не видно, и майор еще больше походит на птицу), тоже ненавидел ханжескую мораль. Но гнев е