То есть за пару часов до убийства, отметил сыщик.
– Это имеет какое-то значение?
– Может, да, а может, и нет.
«Мутная история», – подумал Вадим.
Хотелось прояснить еще один вопрос.
– Простите мою некомпетентность. Но что это за «Ода Семи звездам», о которой вы упоминали у Стрельцова?
Варя закусила губку и покраснела.
– Вы знаете, кто такой Барков? – начала нерешительно и заалела еще гуще.
Майор кивнул.
Как-то в разгар гласности и перестройки, когда стали печатать все и вся, он приобрел небольшую книжицу под названием «Девичья игрушка, сочинения Ивана Баркова». Да еще и притащил ее на работу. А когда раскрыл и пролистал пару страниц, то волосы стали дыбом. Потом целый день следил, чтобы, не дай бог, книжка не попала в руки начальству. Глядишь, уволили бы подчистую за «хранение и распространение порнографии». Таких матерных загибов, какие употреблял поэт просвещенного XVIII века, Савельеву не случалось слышать даже от закоренелых преступников, речь которых отнюдь не отличается изяществом выражений.
Выбрасывать томик не стал, пожалел потраченного червонца. Принес домой и засунул куда-то во второй или третий ряд книжного шкафа.
– Ну «Лука Мудищев» там… – проявил свою эрудицию и внезапно почувствовал, что тоже краснеет.
– Ой, что вы! – всплеснула руками Озерская. – Да какой же это Барков?! «Лука» написан гораздо позже, уже в девятнадцатом веке. А Барков скончался в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году. Кстати, тоже при невыясненных, весьма туманных обстоятельствах. Вроде бы покончил жизнь самоубийством. Причем в некоем пикантном месте – то ли в борделе, то ли в нужнике… Однако существует версия, что это было хорошо спланированное политическое убийство…
– Политическое?
– Да. Но не важно. Итак, главным сочинением Баркова является нецензурный сборник «Девическая игрушка» распространявшийся преимущественно в рукописном виде. Печатать такое не решались.
– Понятное дело.
– Тем не менее у многих почтенных отцов семейства в заветном ящике имелась копия сборника, который они читали тайком от домочадцев. Таких копий, дошедших до нас с тех времен, существует более трех десятков. Из них авторитетными, то есть написанными при жизни Баркова, считаются около пятнадцати. Произведение, озаглавленное как «Ода Семи звездам», встречается лишь в одном.
– Так вот почему Стрельцов утверждал, что эта ода – фальшивка, – догадался следователь.
– Кто знает? – загадочно молвила девушка. – Нужна текстологическая экспертиза. Главная проблема в том, что этот сборник находится в частном собрании. Да еще и за пределами России.
– А в чем там суть? Каким боком это стихотворение соотносится с интересующей нас «Книгой Семизвездья»? Только созвучьем названий?
Озерская задумалась.
И в этот момент, как в плохих фильмах, зазвонил мобильник.
– Да? – бросил майор в трубку. – Да, Стас! Что-о?! Ты там? Жди, выезжаю. И вызывай ребят!
– Что-нибудь случилось? – вскочила с места Варвара.
– Случилось… – процедил Вадим. – Убийство свидетеля.
Глава 12САТИРА НА САМОХВАЛА
В-да, зима 1758 г.
Этот странный дар появился у него еще с малолетства.
Бывало, прищурится да глянет на кого…
И словно щелкнет что в голове.
И обычные вещи вмиг приобретут сверхъестественные очертания. Например, платяной шкаф становится пузатым двуглавым великаном, готовым слопать всех, кто к нему ни подойдет. Черепаховый гребень оборачивается ратью копейщиков, а колодец – бездонной дырой, из которой вот-вот полезут черти.
Прознав о такой напасти, приключившейся с его чадом, отец Семен вначале переполошился. Посадил на строжайший пост всю семью и стал проводить молебен за молебном, пытаясь искупить грехи тяжкие и отогнать наваждение бесовское.
Когда не помогло, попробовал более действенное средство. Вместе с сыном отправился пешком в Александро-Невскую лавру, чтоб испросить у святого князя милости. Облили слезами гроб с честными мощами. Однако и это осталось втуне.
Тогда иерей решил, что недурно бы сходить к бабке. Вдруг это у Ванятки с головою нелады? Всяко бывает. Сглазил ли кто или продуло ветром.
Бабка попалась сильная да умелая. Напоила ребенка каким-то отваром, пошептала над ним (батюшка потом все бил перед иконами поклоны, отмаливая провинность). И словно рукой сняло…
Оно, конечно, ничего никуда не делось. Просто Ваня смекнул, что не следует тятеньку с сестрицей почем зря своими придумками беспокоить. Отмалчивался, и вся недолга.
Только стал разуметь непонятные для всех прочих слова, которые все повторял появившийся в их доме ученый ворон: «Очи береги!»
Да, необычные свойства собственных глаз были для парня и радостью, и мукой.
Отрадой потому, что с этими чудными виденьями жизнь была ярче, интереснее. Никто вокруг не видел того, что открывалось зрению Ивана. Видеть тайную суть вещей – кто из людей не отдал бы за этот дар великие богатства мира?
Особенно стал ценить сей талант, когда к нему стала являться муза поэзии. Дивные, феерические образы переполняли воображение и просились на бумагу. Только успевай макать перо в чернила.
Пытка же заключалась в том, что сразу после очередного видения Иванову голову начинала терзать невыносимая боль. И чем взрослее становился он сам, а его фантомы – сложнее и заковыристее, тем большие муки испытывал.
Прежде утихомиривал их все больше травяными отварами да медовой настойкой, а как более или менее в возраст вошел, так водка стала наипервейшим и незаменимым средством… Осознавал, что губит себя, что не должно так вот жить, но поделать ничего не мог.
Сунулся как-то к одному заезжему медицинскому светилу, посетившему Северную Пальмиру с намерением подзаработать на непонятной «русской душе», но француз, осмотрев Ивана, запросил за лечение такую сумму, что у бедного копииста навсегда пропала охота впредь связываться с иноземцами да и лекарями вообще…
Обратный путь от Покровской обители лежал как раз по набережной, и Иван решил, что лучшей оказии посетить пряничных дел мастера Кандыбина может в ближайшее время не представиться. А потому велел вознице притормозить возле заведения Василия Ивановича.
Сошел и осмотрелся.
В этой части В-ды находились купеческие особняки – богатые, основательные и, в отличие от большинства городских домов, сооруженные из кирпича да камня. Только высокие заборы были деревянными, с резными узорами.
Кандыбинский дом стоял как раз напротив Соборной площади.
Левый берег был значительно выше правого, и казалось, что городской кремль с Софийским собором парят в небесах, подпирая синеву небес золотыми куполами. Иван с умилением перекрестился.
– Што, красиво, милостивый государь? – осведомился кто-то рядом низким, как из бочки, басом.
Говорящий был высоким дородным мужчиной лет пятидесяти. Полное безбородое лицо украшали густые кустистые брови, из-под которых весело посверкивали хитрые карие глаза.
– Где еще на Руси вы найдете такую-то красоту? – продолжил толстяк, довольно похлопывая себя рукой по брюшку, как будто только что упрятал туда главные городские достопримечательности.
Речь его не походила на местный говорок. Была не плавной, с «оканьем», а отрывистой, с заметным и режущим ухо глухим «г». Наверное, не коренной в-жанин, решил поэт. Что сразу и подтвердилось.
– Даже в моем родном Брянске, уж насколько славный городок, такого не сыщете. Уж двадцать годков здесь живу, а никак не могу налюбоваться. Такого пейзажу, чай, и в вашем Петербурхе нет?
«Откуда он взял, что я из столицы?» – удивился Барков.
Хотя чего тут дивиться. Город-то невелик. Всякое новое лицо за версту видно.
– Василий Кандыбин, сын Иванов, – веско представился мужчина. – Владелец пекарного дела.
Сказал это так, точно был по меньшей мере камергером Ее Императорского Величества двора.
– Мои булки да пряники пол-В-ды кушает! Я их и в Москву с Ярославлем поставляю. И в самом Петербурхе лавчонку держу. На Литейном. Не случалось заходить?
– Как же, как же! – поспешил обрадовать пекаря господин копиист. – То-то я думаю, что ваше имя мне откуда-то знакомо!
Василий Иванович расплылся в самодовольной ухмылке.
– Вот и нынче. За завтраком отведал ваше изделие. Я остановился в гостинице «Лондон».
– А-а, знаю, – подтвердил Василий Иванович. – Ее мой свояк держит, Никодим Селуянов.
– Да. – Ивану как-то не пришло в голову интересовали именем своего хозяина. – Вот он-то меня и попотчевал таким знатным пряничком, что мне захотелось лично засвидетельствовать почтение тому, кто его изготовил.
– Так чего же мы на пороге стоим? – удивился Кандыбин. – Милости прошу к нашему шалашу.
Пряничник явно поскромничал, давая своим хоромам столь уничижительную характеристику. «Шалашом» здесь и не пахло. Впрочем, это в духе русского человека – намеренно приуменьшить достоинства собственного жилища, чтоб созерцающий его имел возможность польстить хозяину.
Прохаживаясь по просторным комнатам кандыбинского особняка, Иван на каждом шагу подчеркнуто громко охал и восторгался, повергая провинциала в бездну блаженства и гордости.
Хотя обилие картин, среди которых первое место занимали портреты самого Василия Ивановича и его родни, «античных» статуй, ковров, дорогой мебели и всевозможных «диковин» несколько угнетало. Ни в одном из столичных домов, куда был вхож Иван, ему не доводилось видеть такого царства вещей. Ими было заставлено буквально все пространство, почти не оставляя места для человека.
Где же здесь жить?
По всей видимости, Кандыбину таковой вопрос в голову не приходил. Спотыкаясь на каждом шагу об очередной ни к селу, ни к городу поставленный тут «антик», он водил Ивана от одной диковины к другой, словно показывая ему какую-нибудь Кунсткамеру. И для каждой вещи у него была припасена особая история.
– А вот это… а оная… – не умолкал он.
Малой в философьишке, мнишь себя великим,