— Всё равно лапши не получишь, — буркнул Ионыч, с подозрением поглядывая на Катеньку через плечо.
— И не надо, дядя Ионыч! Не в лапше счастье, так ведь, дяденьки? Ну и что, что у меня дырявое пальтишко? Ну и что, что шарфика нет? Подумаешь, замерзла! Зато мы едем незнамо куда, незнамо зачем, но одно точно — едем мы навстречу приключениям! Конец тоске!
— Это ты себя успокоить пытаешься, — произнес Ионыч обеспокоенно.
Катенька улыбалась. Улыбалась настолько честно и открыто, что Ионыч даже отложил ложку. Никогда в своей жизни не видел он такой настоящей улыбки. Те улыбки, что он видел раньше, были или перекошенные, или плаксивые, или угодливые, или злые — много улыбок повидал на своем веку Ионыч, но подобной не видывал. И это его пугало.
— Не по-человечески ты себя ведешь, Катенька, — прошептал Ионыч. — Чему радуешься? Тому, что горячего тебе не досталось? Тому, что убегаем от легавых? Тому, что на нашем счету два жмурика?
Катенька повернулась к Ионычу, и того будто обожгло ее улыбкой.
— Ах ты… — выругался Ионыч. Уронил лапшу на колени, схватил девочку за волосы и впечатал лицом в приборную панель. Повозил по выпуклым кнопкам, с удовольствием ощущая, как пластик царапает кожу. Отпустил девочку, бросил взгляд на мокрые штаны.
— Коза драная… — пробормотал Ионыч. — Из-за тебя полчашки лапши угробил.
Катенька подняла голову. Ионыч избегал смотреть на нее: только мельком, украдкой, и тут же отворачивался, прятал глаза. Катино лицо покрывали кровоточащие царапины. Губы были разбиты. На лбу вздувался фиолетово-синий желвак.
Катенька улыбалась.
— Это ничего, — прошептала девочка. — Ничего, дяденька. Не больно мне. Совершенно не больно.
— Заткнись… — прошептал Ионыч.
— А хотите я песенку спою? — спросила девочка, глотая кровь. — Всяко веселее будет, дяденьки.
— Заткнись! — завопил Ионыч. — Замолчи, а то хуже будет!
— Катенька, — испуганно прошептал Федя. — Помолчи, не заставляй Ионыча нервничать. Ишь, раздухарилась, шалунья! Я-то добрый, всё тебе прощаю, а Ионыч — воспитатель строгий, сама знаешь…
Девочка смотрела на Ионыча, не отводя больших голубых глаз, улыбалась и молчала. Кровь на губах и царапины на лице не могли испортить ее улыбку. Ионыч сжал кулак, подался вперед… Но ударить Катеньку не успел: Федя схватил девочку под мышки и пересадил ее к двери, а сам подвинулся к Ионычу.
Ионыч разжал кулак, просипел:
— Ты чего, Федя?
— А давай, Ионыч, радио послушаем! — с притворной радостью воскликнул сокольничий. — Ехать нам еще ого-го сколько, надо развлечься.
— Ну давай, — буркнул, подумав, Ионыч.
Федя включил радиоприемник, покрутил колесико настройки.
Радиоведущий произнес:
— Радио Снежной Поляны, она же Снежная Пустыня, оно же Снежное Поле, и с вами снова я, ваш бессменный ведущий, К’оля.
— Что еще за К’оля? — с отвращением произнес Ионыч и выплюнул застрявший между зубами кусочек лапши на лобовое стекло.
— По имени видно, не русский человек, — вздохнул Федя.
— Буржуй недоделанный, — подтвердил Ионыч. — Я их, тварей, давил и буду давить. — Он сжал кулак. — Вот этими самыми руками.
— Знаю, Ионыч. — Федя кивнул. — Уж кому, как не мне, знать тебя.
Ведущий прочистил горло и сказал:
— Радио у нас провинциальное, но новости самые натуральные. И от новостей этих, честно вам скажу, у меня волосы дыбом и мурашки по всему телу. Сегодня утром на Снежном Поле были замечены целые полчища серых существ… вы понимаете, о ком я. Эти твари движутся в сторону Пушкино, настроены они весьма решительно и недружелюбно. Жителям Пушкино рекомендуется чистить винтовки и натирать сапоги сазаньим жиром — ночка предстоит жаркая…
— Ох, ты ж… — неопределенно сказал Федя и присвистнул.
— Ничего страшного, — буркнул Ионыч. — Страху только нагоняет. Перестреляют их всех до единого без потерь — не раз уже такое бывало.
— Перестреляют-то перестреляют, — согласился сокольничий. — Но мы на пути в Пушкино, и до ночи туда не успеем. Придется в поле заночевать, а эти, серые, тут как тут.
— Плевать, — заявил Ионыч, сминая стаканчик. — В вездеход они всё равно не пролезут.
— А если…
— Че «если»? Всё пучком будет!
Федя вздохнул.
Ведущий продолжал:
— Но есть и положительное во всем этом: трупы серых обеспечат жителей Пушкино мясом на пару недель вперед, ожидается проведение массовых гуляний на свежем воздухе с танцами и поеданием шашлыка…
— Убери ты этого придурка нерусского! — взбеленился Ионыч. — Поищи, что ли, музыку какую-нибудь.
Федя поспешно повернул колесико настройки.
Глава шестая
Катеньке приснился загадочный сон.
Приснилось ей, будто сидит она за большим дубовым столом перед пустой тарелкой, а напротив восседает кудрявая женщина в синем сарафане и деревянной ложкой ест мясной соус. Ест и смотрит на Катеньку из-под бровей, изучает.
Катенька говорит:
— Пошли скорей, нас папа ждет!
Женщина молчит, продолжает есть. Намазывает на толстый кусок ржаного хлеба сливочное масло, сверху кладет несколько крупных горошин красной икры, и всё это отправляет в рот. Смачно так жует, чавкает.
Катенька просит:
— Ну пойдем, пойдем же!
А женщина ест и ест, смотрит на Катеньку и ест, глядит в тарелку и ест. И не произносит ни слова.
Катенька умоляет:
— Пожалуйста!
Вдруг слышит Катя, за спиной что-то хлопает. Хлоп-хлоп. Точно дождевые капельки по стеклу размазываются. И понимает девочка отчетливо, что теперь можно никуда не спешить. Ей становится очень страшно, и, проглотив страх, как холодную мокрую жабу, она просыпается.
В кабине стоявшего посреди Снежной Пустыни вездехода потеплело. Тлел огонек электрической печки. В углу безмятежно храпел Ионыч. Стекла покрылись инеем. В небе, которое казалось сейчас гораздо ближе, чем днем, холодно мерцали редкие звезды.
Хлоп-хлоп.
Катенька повернулась к дверце и чуть не закричала от страха: из темноты, словно карпы из студеной воды, выныривали бледные безволосые лица. Слабые обмерзшие ладони хлопали по стеклу: хлоп-хлоп, — словно хотели попасть внутрь погреться.
— Ай…
Сокольничий Федя обнял девочку, погладил по голове:
— Не бойся, лапушка. Они нас не тронут, не достанут. Они как снег, слабые, бледные, из снега появляются, в снег и уходят.
— Кто это такие, дяденька? — шепотом спросила Катенька.
Федя вздохнул:
— Мертвецы это, Катя. Снежная Пустыня — место странное, страшное. Люди, которые тут погибли, превращаются в таких вот, сереньких.
— Если они слабые, может, впустим их погреться? — Катенька с жалостью посмотрела на бледные, полные муки некрасивые лица и коснулась пальчиком холодного стекла.
Хлоп-хлоп.
Хлоп-хлоп.
— Не стоит, девочка моя.
— Отчего же? — злым со сна голосом поинтересовался Ионыч. — Если негодница так хочет пообщаться с серыми, может, выпустим ее наружу? Вдруг найдутся общие темы. Ну-ка, Федя, приоткрой дверь…
— Ионыч, как можно!
Катенька недоверчиво посмотрела на Ионыча. Заныли царапины на лице. Неприятно заболело, заскребло в голове — будто внутрь черепной коробки запустили пугливого мышонка.
— Не хочешь? Тогда я сам. — Ионыч перегнулся через сокольничего и Катю, потянулся к ручке дверцы. Посмотрел на Катеньку: девочка дрожала.
— Страшно? — спросил Ионыч почти ласково.
— Дяденька… — По Катенькиным щекам поползли слезы, похожие на брильянты.
Ионыч убрал руку, ухмыльнулся:
— Ну-с? Что-то сказать имеем?
Катенька вскинула голову и заговорила горячо, страстно:
— Не страшно, дяденька! Не боюсь я серых людей, только жалость к ним питаю! По глазам вижу: больно им, страшно, не причинят они мне вреда! — Девочка улыбнулась, открыто и искренне. Как тогда, когда кровь глотала. Ионыч вздрогнул.
— Смелая наша! — умилился сокольничий.
Ионыч разъярился. Распахнул дверь, ногой отпихнул серых, схватил девочку за воротник…
— Ионыч! — воскликнул сердобольный Федя. Ионыч гневно зыркнул на него, и сокольничий немедля умолк и отвернулся.
В кабину проник колючий мороз: подрал, поцарапал Катенькину кожу. Ионыч уставился на девочку. Катенька улыбалась.
— Боишься?
Она помотала головой:
— Нет, дяденька.
Шепча что-то под нос, шурша остатками ветхой одежды, к кабине двигались десятки серых. Катенька видела страшную боль в черных маслянистых глазах существ.
— Уверена? — спросил Ионыч.
— Не боюсь.
— Не боишься?
— Не боюсь, дяденька!
Ионыч вытолкал Катеньку наружу, поставил на снег, сжал сзади за плечи. Катеньку затрясло от холода. Серые приближались. Девочка разобрала шепот одного из них.
— Слава небу в тучах черных… слава небу в тучах черных…
— Ионыч! — Федя едва не рыдал.
— Заткнись!
Серый со шрамом на правой скуле остановился возле Катеньки. Замерзшие губы двигались со скрипом, как створки заржавевших железных ворот.
— Слава небу…
— Это стихи, дяденька? — спросила Катенька ласково.
Серый поднял руку и легонько хлопнул девочку по щеке. Рука у существа была холодная, сухая, словно бумажная. Черные глаза вдруг посерели. Снежинки падали серому на лицо и не таяли.
— Вы забыли продолжение? — стуча зубами от холода, спросила Катенька.
— …в тучах черных.
Серый замолчал. Провел пальцем по Катенькиной щеке, отдернул руку. Нелепо передернул плечами. Повернувшись к девочке боком, сделал шаг назад и провалился в снег — с головой. Только неглубокая черная ямка осталась. Из ямки с треском вылетели голубые искры, а потом и они исчезли.
Остальные мертвецы стали аккуратно обходить вездеход.
— Как это он… — прошептала Катенька. — Взял и растворился…
— В Пушкино идут, — пробормотал потрясенный Ионыч. Втащил девочку в кабину и захлопнул дверь.
— Ионыч… — промямлил Федя.
— Че?
— Ты видел?
— Чай, не слепой, — огрызнулся Ионыч. Он с опаской посмотрел на девочку: Катенька сидела с закрытыми глазами и не двигалась. На Катиных ресницах белели снежинки. Лицо ее побледнело, а царапины наоборот покраснели, словно налились клюквенным соком, стали уродливее.