Жанетта была заклятым врагом мясника: «Ишь ты! Лучшие куски на виллы отсылает!» Но не меньше ненавидела она и тех, для кого предназначались эти лучшие куски. По ее мнению, Мезье обязан был всю тушу продавать любым покупателям без различия, в порядке очереди. Проходя со своими приятелями мимо мясной, она всякий раз старалась новой озорной выходкой насолить наглому торгашу с козлиной бородой. Андрэ Вавринек начинал отчаянно ржать. Ржанью гармонично вторило однообразное блеянье, воспроизводимое Мари Жантиль, а маленький Стефан воссылал к небу непрерывный ослиный рев «Иа-а» под аккомпанемент веселого хрюканья усердствовавшей Жанетты. На лестнице появлялся Мезье. В бешенстве он размахивал окровавленными руками, прыгала его рыжая бороденка, похожая на щетку. Его вой и визг были последними заключительными аккордами этой удивительной симфонии… Однажды вечером ребята написали мелом на двери его лавки: «Закрыто по случаю смерти». В другой раз Жанетта позвонила мяснику из автомата на станции и, ловко подражая голосу жены директора шахты, заказала целого вола: «Мы затеяли для наших парижских друзей маленький пикник с фейерверком. Вола мы зажарим целиком — это тоже входит в программу праздника. Так вы, любезный Мезье, уж позаботьтесь, чтобы мясо было хорошее, упитанное. На этот раз пусть он не на вас походит, а на господина аптекаря…» Какие завывания раздались тогда у другого конца провода! Маленький Стефан, который тоже приложил ухо к трубке, шлепнулся на землю и, скорчившись, беззвучно захохотал.
Но, очутившись у мясной одна, без товарищей, Жанетта разрешала себе только небольшие вылазки. Так и сейчас — она остановилась перед лавкой и, подражая громкому голосу мясника, бросила приказчику короткое приказание:
— Собачью печенку, понял!
Из глубины лавки изумленный голос переспросил:
— Собачью, хозяин?
Жанетта не стала ждать продолжения и быстро, но с гордо поднятой головой удалилась с места происшествия. За спиной она услышала женский смех, злобный вой мясника и свое имя, повторенное несколько раз: «Жанетта Роста… Ох, уж эта Жанетта Роста…» Успех воодушевил девочку, и она с особым рвением опустилась на колени перед церковью и не спеша, истово перекрестилась. Сердце у нее бешено колотилось. Она чувствовала какое-то вдохновение, удовлетворенность, словно артистка, стяжавшая овации. У бензиновой колонки стояла черная закрытая машина с парижским номером. Жанетта внимательно рассмотрела сидевших в ней проезжих — пожилого мужчину с морщинистым лицом и элегантную толстую даму. А вот единственный в Трепарвиле столб для объявлений. Сейчас его обвивает огромный плакат. На плакате изображена голова радостно улыбающегося гигантского младенца, под нею большими буквами написано: «Мыло Кадум», а над нею, помельче: «Шоколад Менье». Рядом со столбом, у края тротуара, стоял на двух подпорках щит с рекламой: «Шины Мишлен».
Жанетта потихоньку напевала: «Мыло Кадум, шоколад Менье», потом стала петь иначе: «Мыло Менье, шоколад Ка-а-дум…» Время от времени она здоровалась с женщинами, выглядывавшими из окна или сидевшими на скамеечках у порога: «Добрый вечер, мадам Брюно… Добрый вечер, мадам Жаклен…» Перед домом Жантилей она ускорила шаг — мадам Жантиль вечно спрашивает ее о своей дочке! Но из окна второго этажа уже раздался ей вслед укоризненный голос:
— Где ты нашу Мари бросила, Жанетта?
— Она уже идет, не беспокойтесь, пожалуйста. У меня еще другие дела были, — важно прибавила девочка.
— Ну так поторапливайся! Твоя мама только что прошла со станции.
— Ой, надо идти скорей! До свидания, мадам Жантиль.
— До свидания, Жанетта.
Прижав локти к бокам, Жанетта делает два — три стремительных шага, желая показать, как она спешит. Но потом снова замедляет шаги и, остановившись у края тротуара, смотрит на играющих посреди улицы детей. У трепарвильских детей не очень-то много игрушек, они развлекаются как умеют. На асфальте улицы, продолжении шоссе, ребята мелом нарисовали квартиру, разделили ее на квадраты и на каждом написали: «Столовая», «Спальня», «Кухня», «Ванная». Жанетта тихонько присвистнула: ну, эти богато устроились — вон какое большое зеркало нарисовали в спальне с двумя кроватями! А в столовой — телефон! И целых десять ступенек ведут из дома в сад…
Один из играющих решительно объявил:
— Я хочу вымыть руки! — и прямо из столовой шагнул в ванную.
Но девочка потребовала, чтобы он вышел, взяла его за руку, повела по ступенькам, затем по коридору в спальню, а уж оттуда — в ванную, к умывальнику:
— Вот так, Ги. Привыкай, малыш, к порядку.
Ох, и важничают же эти ученики государственной школы! Как носятся со своим порядком да с аккуратностью! Жанетта поджала губы и пошла дальше, слыша за спиной вавилонское смешение языков. Она могла уже отличить друг от друга польские, немецкие, арабские слова, хотя и не понимала их. Одна девочка, всхлипывая, сказала сестренке:
— Add ide[4] носовой платок…
Жанетта знала, что девочка говорит по-венгерски, и тихонько повторила про себя: «Add ide…» Но тут же вздернула плечами: ей-то какое дело до этой всхлипывающей девчонки и ее сестры? Да и вообще ей нет дела до всех этих иностранцев. «Я француженка!» — подумала она и надменно подняла голову.
Несколько зданий отделяло Жанетту от ее дома, освещенного бледным отсветом все ниже спускавшейся по небосклону ярко-оранжевой полосы. «Мыло Менье», — пробормотала девочка и, уже немного уставшая, но довольная, медленно побрела к своему дому.
Ей казалось теперь, что во всем Трепарвиле самая популярная личность — Жанетта Роста, ученица третьего класса женской школы. С горячей любовью окинула она взглядом фантастически расцвеченный закатом поселок и, словно давая клятву, несколько раз повторила про себя:
«Никогда не уеду отсюда… Никогда…»
2
Бабушка Мишо жарила в подсолнечном масле картошку, нарезанную продолговатыми ломтиками. Для этой цели она приспособила большую черную кастрюлю — наливала в нее до половины масла и до тех пор жарила в нем картошку, пока на дне кастрюли не оставался лишь густой коричневый осадок в два пальца толщиной. Но она не выбрасывала его, а снова подливала в кастрюлю масла, и оно смешивалось с прогорклой и пригоревшей массой. Едкий запах впитался в кухонную утварь — казалось, оседал липким налетом на грани стаканов, на стол, на висевшие по стенам лубочные картинки, изображавшие святых, и на вечно незастланную бабушкину кровать, стоявшую в углу.
Пока в кастрюле подрумянивалась картошка, бабушка Мишо, пристроившись у стола и водрузив на кончик носа очки, читала газету. Она шевелила увядшими губами и медленно водила глазами по строчкам. Ее горбатый нос словно вынюхивал что-то, а глаза смотрели подозрительно. Старуха была высока ростом, держалась прямо. В этих краях, где все женщины тонкокостые, хрупкие и сутулые даже в молодости, она казалась личностью незаурядной. Но ведь мадам Мишо была «парижанкой», что она и подчеркивала к месту и не к месту, надменно, с сознанием своего физического и духовного превосходства, поглядывая на окружающий ее низший мир, к которому принадлежали ее дочь и зять.
Да, к сожалению, дочь не в нее уродилась — Полина под стать жителям Трепарвиля, как и покойный ее отец. Фигура тоненькая, хоть в иголку продевай; личико худенькое, прозрачное; в ласковых глазах — испуг овечки, обреченной на заклание…
Мадам Мишо отложила газету и взглянула на дочь, которая, скорчившись в уголке кровати, быстро перебирала спицами.
— У тебя ноги отекут в этих ботинках. Сними их!
— Сниму…
Мадам Мишо тяжко вздохнула и опустила газету на колени. Ох, уж эта Полина! Какое принесла она матери разочарование! Как мечтала мадам Мишо увезти свою хорошенькую дочку в Париж — пусть только ей исполнится шестнадцать лет! Там она собиралась устроить Полину прислугой в какую-нибудь аристократическую семью — вроде той, где в свое время, в дни цветущей молодости, служила и она сама. «Париж — это центр мира, предел человеческих мечтаний, — думала мадам Мишо, — там и Полина могла бы найти свое счастье, подцепив в мужья какого-нибудь торговца или хотя бы чиновника». А что наделала эта простушка? Она и слышать не хотела о Париже, она не желала, видите ли, идти в прислуги даже в самый аристократический дом и предпочла работать на шахте сортировщицей! А в довершение всего выскочила замуж за первого встречного, за иностранца, забойщика Жозефа Роста. Этот Жозеф Роста прибыл со своей варварской родины во Францию в 1937 году, то есть за год до того, как они познакомились, да так с тех пор и не выучился правильно говорить на прекрасном французском языке. Мадам Мишо даже представить себе не могла, что есть на свете люди, которые не говорят по-французски. Уж чего, казалось бы, проще! Сама-то она так и сыпала легкими, певучими фразами, картавя букву «р» и украшая речь чисто парижскими жаргонными словечками и цитатами из библии.
«Ну что ж, за свое упрямство Полина и получила по заслугам, господь бог нашел чем ее покарать», — в который уж раз думала мадам Мишо, сидя за столом и слушая шипенье кипящего масла… Пришла война. Жозеф Роста попал к немцам в концлагерь, и три года о нем не было ни слуху ни духу. Тогда она, мадам Мишо, снова взялась за Полину, говорила с ней по душам, умоляла бросить шахту и поискать в Париже работу полегче. О ребенке пусть не беспокоится, — убеждала она, — девочке и с бабушкой будет неплохо. Но упрямица Полина не слушала разумных советов. Она решила ждать мужа там, где рассталась с ним…
«А если он не вернется?» — спрашивала мадам Мишо.
«Вернется, — отвечала Полина. — Он вернется, это совершенно ясно. Не такой он человек…»
«Не такой человек»! А какой же он человек? Так и станут немцы расспрашивать, чего желает забойщик Жозеф Роста — вернуться к семье или погибнуть на принудительных работах!..
Правда, на этот раз дочь оказалась права. Жозеф Роста явился осенью 1944 года, обросший, изможденный, кожа да кости. Эта дурочка Полина чуть не свихнулась от радости. Да и великан-чужеземец тоже хорош — прижал к себе жену с дочкой и плакал, словно ребенок… Что ни говори, а французы другой народ, не то что ее угрюмый и суровый зять. Но что поделаешь, надо терпеть, у каждого свой крест…