— Это она у графини Лафорг научилась. Та тоже была ужасно благочестивая и ходила так же вот, растопырившись. Сколько раз мама рассказывала, какая гордая была эта графиня! Даже собаке ее приходилось на стул вскакивать, чтобы хозяйка погладила, — ведь наклоняться графиня ни за что не стала бы!
Жанетта хихикнула, и Йожеф Рошта тоже с облегчением улыбнулся. Все-таки он закурил перед сном. Вынув из кармана гимнастерки свою трубку с коротким мундштуком, он набил ее и прикурил от уголька. Он стоял, задумчиво глядя в окно. Потом, не оборачиваясь, сказал жене:
— У тебя спина заболит, если будешь всегда так сгибаться. Почему ты не сядешь на стул?
— Нет, нет, — торопливо ответила Полина. — Мне здесь удобнее…
Над черными конфорками плиты, колеблясь, плыло густое облако дыма, который клубами выходил из трубки Йожефа; он сидел согнувшись, с опущенной головой и выпускал из трубки всё новые и новые облачка дыма, а те как будто в испуге сразу же разбегались во все стороны. Йожеф Рошта и сам не знал, почему вдруг возникла в его мыслях сестра, с которой он давно не виделся. Быть может, старая теща напомнила ему Вильму — напомнила именно своим несходством с Вильмой, неизмеримой разницей между ними. Сколько лет сейчас сестре? Сорок восемь, сорок девять… Кто знает, жива ли она — ведь с начала войны он ничего о ней не слышал. Она старше его на десять лет. Йожеф был поздним ребенком, Вильма вынянчила его; не раз, бывало, и штанишки ему спустит да всыплет как следует… Но если бы его спросили, на кого он хочет, чтобы походила его дочь, когда вырастет, он назвал бы ее, сестру Вильму, только ее…
— Папа… — неожиданно зазвенел в глубокой тишине голос Жанетты, — папа, скажите, а что сталось с вашей сестрой? Помните, вы когда-то о ней рассказывали.
Йожеф Рошта обернулся так резко, что Жанетта вздрогнула, не понимая, отчего отец так странно смотрит на нее.
— И правда, — сказала Полина, — что с Вилма?
Как странно слышать имя Вильмы в произношении Полины — «Вилма». Ведь сестра, пожалуй, ни одного французского слова в жизни не слышала.
— Не знаю, — сказал он. — Но я как раз думал о ней.
— Вы помните ее, папа?.. Какая она?
— Она? Она… хорошая. Хорошая женщина.
Больше он ничего не мог сказать, как ни хотелось ему дать им представление о сестре Вильме. Вернулась мадам Мишо. От ее глубоких вздохов высоко взметнулся огонек лампадки. Йожеф Рошта выбил над раскрытой конфоркой плиты свою трубку.
— Пойдем наверх? — спросил он жену. — Девять часов.
— Да, уже пора.
Постукивая деревянными сабо, Йожеф подошел к Жанетте и неуверенно погладил ее лохматую головенку:
— Может, когда-нибудь я и познакомлю всех вас с тетей Вильмой.
Жанетта чуть заметно сморщила нос.
3
Едва улегся ураган, а весна уже окутала серые трепарвильские дома солнечной золотистой пеленой, и они словно помолодели в этом сиянии. Старухи и дети выбрались на улицу, бабушки устроились на скамеечках перед дверьми. Здесь они чистили картошку и громко переговаривались через улицу с соседками, сообщая друг другу способы приготовления иноземных блюд. В вавилонском смешении польских, немецких, арабских и французских слов сложился тот общий язык, с помощью которого семьи шахтеров, прибывших сюда со всех четырех концов света, прекрасно понимали друг друга. В это утро женщины, покачивая головами и посмеиваясь, обсуждали очередной подвиг вайанов: несмотря на постоянный ночной патруль, на стенах буквально всех, решительно всех трепарвильских домов на рассвете красовалась надпись: «Amy go home!» — «Американцы, убирайтесь домой!» Только что наделали здесь шуму две большие автомашины со значками «USA» — с территории шахты прибыло четверо американских офицеров в форме. Они медленно проехали по всему поселку из конца в конец, внимательно оглядывая стены домов. Старухи, словно и не подозревая, зачем явились сюда иностранцы, приветливо кивали, глядя на машины; а мадам Брюно поднялась с места и, согнув спину в подобострастном поклоне, помахала им рукой. Надо было видеть, с какими растерянными, кислыми физиономиями смотрели на нее офицеры!
— Ох, уж эта мадам Брюно! — переговаривались женщины. — Ну и высмеяла же их мадам Брюно…
Дети швыряли вслед машинам камни и комья земли. Но когда офицеры в ярости оборачивались, то видели только маленьких оборвышей, сидевших к ним спиной и увлеченных какими-то играми. Возвращались машины на шахту уже не через деревню, а кружным путем.
Вскоре после этого пришли люди с ведрами, с малярными кистями и уничтожили надписи — вместо них на серых стенах появились большие белые пятна. Старуха Брюно, придурковато хлопая в ладоши, радостно причитала:
— Ах, как хорошо, как красиво! Может, вы, душеньки, заодно уж и стену всю мне закрасите, чтобы красиво было к масленице!
Люди с ведрами хохотали, а один из них заляпал белыми пятнами весь дом мадам Брюно.
— Ну что, старушка, нравится? — спросил он и пошел дальше со своими товарищами.
За их спинами слышалось возбужденное перешептывание, слабые старческие голоса.
— Хорошо, сынок, очень хорошо! — выкрикнула мадам Брюно. — Авось продержится, пока ваши хозяева болтаются у нас.
К концу смены весть о случившемся в деревне донеслась и до шахты, сразу подняв настроение усталых людей. С лампами и отбойными молотками шахтеры сходились из штреков к погрузочной площадке. Здесь они ожидали, когда сверху опустится клеть, и, довольно посмеиваясь, обсуждали новость. Славную штуку выкинули вайаны, молодцы ребята!
— Твоя дочка, уж конечно, была среди них, — сказал Лорану Прюнье старый запальщик Роже и вылил из фляжки остатки холодного черного кофе. — Храбрая девчушка… Вот бы мне такую!
— Я думаю! — сказал шестнадцатилетний крепильщик Жорж Брюно.
— Что, и тебе бы такую? Подожди, пока усы вырастут.
Клеть с грохотом остановилась и тотчас же заполнилась людьми. Лоран Прюнье крикнул бригадирам:
— Не забудьте, встреча на опушке! Ждите, пока не соберемся все вместе.
Люди кивали в ответ:
— Подождем!
— Конечно, подождем!..
Из узких штреков подходили всё новые группы шахтеров; у пожилых на головах были шапки старинного фасона; у всех качались в руках или висели прикрепленные к петлице куртки шахтерские лампы; сбоку у пояса — неизменная фляжка. Собравшись кучками, они ждали своей очереди на подъем. Каждый хотел знать причину необычно хорошего настроения товарищей, острые словечки встречались смехом… Затем с шумом появлялась клеть и вбирала в себя новую партию людей.
— Эти молокососы все переженились бы, — сказал косматый седобородый грузчик Тодор Вавринек, неопрятный, опустившийся пожилой человек. Лицо его избороздили тысячи морщин, но маленькие глазки блестели живо и насмешливо. И хотя он всегда работал кое-как, из-за своей лени подводил товарищей и был ко всему безучастен, шахтеры любили этого беспокойного бродягу, исколесившего немало стран. — Погоди, — добавил Вавринек, — мы еще доживем до помолвки сынка Жантиля…
— Кого же ты хочешь этим порадовать? — спросил Йожеф Рошта.
Он шутил вместе со всеми, но что-то сильно бередило ему сердце. Да, его-то дочь ни словом не помянули; о ней, как всегда, молчат. А эта крошка Роза Прюнье уже снискала себе любовь и уважение множества бывалых людей.
— Слышал я, что сынок Жантиля приглянулся дочке инженера Курца, — ответил Вавринек.
Это сообщение было встречено громовым хохотом. Матиас, сын Марселя Жантиля, был семнадцатилетним придурковатым подростком, лицемерным и недоброжелательным; он постоянно служил мишенью для шуток. Матиас был откатчиком на шахте, но работал плохо, и каждая бригада, куда он попадал, старалась от него избавиться. К тому же вечно приходилось остерегаться, чтобы он не подслушал какого-нибудь важного разговора да не передал отцу, — а уж тот обо всем доносил в правление.
Подошла еще бригада. Уже издали было слышно, как кто-то кричал злым голосом:
— Твоя бригада должна выдавать пятнадцать центнеров с метра, а ты и сегодня выдал только четырнадцать! Я записываю.
— Ну и пиши! — проворчал другой голос. — Ты бы лучше заботился о том, чтобы штейгеры и запальщики вовремя подготовляли лаву.
— Вечно я должен за вас расплачиваться, свой хребет подставлять! — продолжал кипятиться первый.
— Ничего, ты хоть и щуплый, а кланяться хорошо умеешь!
Большинство повернулись спиной к приближавшемуся Марселю Жантилю, маленькому белесому человечку с тонким, неприятным голосом. Он подошел к ожидающим. Лоран Прюнье крикнул:
— Слышишь, Жантиль, мы решили собраться на опушке! Рассчитываем и на тебя.
— Что там еще случилось? — проворчал Марсель Жантиль.
— Да ничего. Поговорить хотим кое о чем. Придешь?
— Приду, приду, — сказал Жантиль и продолжал скороговоркой: — На «Этьене» выработка хуже всех. Пласт чуть не на поверхности, а они копаются, как…
Жантиль вдруг заметил, что тот, кого он отчитывал, исчез, смешался с толпой шахтеров. Новая партия скрылась в клети. Из штолен то и дело глухо доносился грохот пустых или груженых вагонеток. Жантиль зло махнул рукой и двинулся дальше.
— А небось о креплениях в воздушном ходке и не думает, — пробормотал старик Роже. — Каждый день твердим ему, что ходок разрушается…
— И перфораторы [9] пусть дадут! Да ему что, ему только и дела, что орать. А ведь хорошо знает, какая во всем нехватка.
Неожиданно среди шахтеров появился Матиас Жантиль. Он размахивал длинными руками, ноги у него заплетались, словно были на расхлябанных шарнирах. Волосы и брови были почти белые, а губы вечно приоткрытого рта — какого-то бурого цвета, как и нездоровое, землистое лицо. Он всегда подкрадывался к шахтерам так неслышно, что его присутствие замечали не сразу. Увидев его, кто-нибудь спешил предупредить: «Осторожно!» И тотчас предупреждение передавалось от одного к другому: «Осторожно! Тс-с… Осторожно!» А Матиас стоял среди них, глупо ухмыляясь и болтая длинными руками. Тодор Вавринек продолжал, будто не заметив Матиаса: