— Отец-то его уже сговорился с инженером Курцем. Девушка, правда, чуть-чуть старовата, но зато у нее от приданого сундуки ломятся, да и денежки водятся. Если приоденет барышня жениха, совсем красавцем станет. Инженер Курц пообещал Жантилю назначить его зятя надсмотрщиком.
Шутку подхватил и старик Роже; он тоже делал вид, что не видит подслушивающего исподтишка парня:
— Да неужто мальчишка согласился? На что ему барышня Курц? Он мог бы найти невесту получше. Паренек он ловкий и лицом пригож.
— Ну, как не согласиться, если отец прикажет? В воскресенье Жантиль собирается к невесте на смотрины.
Жорж Брюно пронзительно свистнул, словно только что заметил Матиаса Жантиля:
— Осторожно!
От одного к другому побежало: «Осторожно! Осторожно!» И все вдруг удивленно посмотрели на Матиаса.
— Вот тебе и на! А мне и невдомек, что ты здесь, — сказал Тодор Вавринек. — Конечно, где уж тебе здороваться теперь с бедным человеком!
— Я?.. Мне?.. — бормотал Матиас и вдруг бросился бежать, так усердно вскидывая руки и ноги, что они чуть не перепутались от спешки.
Громкий хохот провожал его. Все смотрели, как паренек мечется из стороны в сторону в поисках отца. Вскоре он нашел Жантиля. Видно было, как он возбужденно шептал что-то отцу на ухо. Тот, красный как рак, оттолкнул от себя сына, бросил свирепый взгляд на хохотавших шахтеров и, махнув рукой, заторопился дальше.
Веселая компания втиснулась в подъемник, и клеть с оглушительным грохотом ринулась вверх. Проскочив мимо трех — четырех горизонтов, пролетев несколько сот метров, клеть остановилась. Люди хлынули в раздевалку; переодевшись, торопливо выходили и по двое, по трое спешили туда, где стояли их велосипеды. Йожеф Рошта тоже вывел свой велосипед и вместе с Лораном Прюнье покатил к опушке леса, где уже собралось несколько человек — кто лежал на траве, кто курил, опершись о ствол дерева. Все молчали. Отдуваясь, торопливым шагом подошел и Марсель Жантиль. Он с важным видом объяснял что-то на ходу шахтерам, шедшим с ним рядом, и еще издалека крикнул Лорану Прюнье своим неприятным, тонким голосом:
— Ну, послушаем, о чем речь!
Лоран Прюнье сидел, скрестив по-турецки коротковатые, крепкие ноги. Он спокойно выждал, когда устроятся вокруг него вновь прибывшие, и затем громко сказал:
— Внимание, люди! Речь идет о том, что по делу Анри Мартэна [10] хотят затеять новое следствие. Нам, шахтерам провинции Па-де-Кале, нужно всем вместе протестовать против этой очередной подлости. Я переговорил с партийным руководством провинции, они на нашей стороне…
Вдруг его прервал визгливый голос Марселя Жантиля:
— Руководства провинции недостаточно. Надо обратиться к самому высшему руководству с просьбой о разрешении протестовать. Но я вообще против всяких протестов! Если хочешь знать, я считаю их бесцельными.
Йожефа Рошта душил гнев:
— С нами рабочие-социалисты и их депутаты от нашей провинции, а тебе это не по душе, Марсель Жантиль? Тебе хочется соединиться с теми, кто угодничает перед американцами, лижет господам пятки!
— Оставь его, Жозеф, — сказал Лоран Прюнье, — не горячись.
Но Марсель Жантиль уже орал:
— Нет, пусть он скажет, пусть он только скажет!
Старик Роже, желая успокоить Йожефа, взял его под руку и зашептал ему на ухо:
— Если не хочешь попасть в беду, придержи язык, Жозеф.
Лоран Прюнье сурово посмотрел в глаза жестикулирующему белобрысому человечку, потом поднялся с земли, спокойно отряхнул с брюк приставшие травинки.
— Когда мы в последний раз собирали деньги для жены Анри Мартэна, бедняжки Симоны, ты и тогда увильнул… но мы обошлись без тебя и довели дело до конца… Так что пошли, товарищи, по домам. Вечером встретимся в помещении партии.
По дороге к шоссе Марсель Жантиль, весь красный, объяснял что-то нескольким шахтерам, последовавшим за ним.
Шахтеры сели на велосипеды. Настроение у всех упало — они возвращались в Трепарвиль недовольные и усталые. Йожеф сказал Лорану Прюнье:
— Хочется ноги поразмять немножко, а то совсем онемели. Не пройтись ли нам пешком по лесу?
— Пошли.
Ведя слева велосипеды, они свернули на лесную дорогу. В этом лесу, окружавшем шахту, росли столетние великаны-деревья. Он был единственным зеленым, свежим уголком в районе Трепарвиля. Густые кроны ветвистых деревьев, запахи грибов, мха и папоротника, тишина и сумрак — все здесь производило впечатление непроходимой лесной чащи. А в действительности, в каком бы направлении ни шел путник, через десять — пятнадцать минут он неминуемо натыкался на ограду.
Еще два года назад шахтеры не имели права пользования лесной дорогой — она была закрыта для населения, рабочим разрешалось ходить в поселок только по шоссе. Однако они взбунтовались и потребовали права свободного хождения через лес. После долгих препирательств общество шахтовладельцев вынуждено было уступить. И теперь до и после смены для шахтеров на полчаса открывались ворота в ограде, но для шахтерских семейств лес по-прежнему оставался запретной зоной. Как же! Не хватало только, чтобы бесчисленные чумазые оборванцы — дети рабочих — нарушали тишину леса и чтобы в окна кухонь живших здесь служащих заглядывали любопытные глаза шахтерских жен! Не хватало еще, чтобы они валялись тут по воскресеньям на зеленой травке! Они, видите ли, жаждут отдыхать от бесконечных своих забот и горестей, хотят в воскресенье скинуть усталость, накопившуюся за неделю. Ну что ж, могут и вдоль железнодорожной насыпи погулять, если уж так им захотелось свежего воздуха! — рассуждали господа шахтовладельцы.
Два человека в глубоком раздумье не спеша шли узенькой лесной дорожкой. Йожеф Рошта впереди, а за ним, тихо шурша травой, Лоран Прюнье. Йожеф заговорил, не оборачиваясь:
— В юности, бывало, как наступит весна, не могу сладить с собой, да и только! Никогда я не хмелел от вина, а вот от горного воздуха, от наших гор… Как пригреет весеннее солнышко, так просто в буйство какое-то впадаешь, а грудь теснит… от великой радости, от ожидания. Разве знал я тогда, маленький деревенский мальчишка, о чем мечтал?
— А с тех пор узнал?
— Да. Теперь это я уж знаю, но нет во мне радости. Скорее больно в такие вот весенние дни.
Его спутник помолчал немного, потом сказал строгим голосом:
— Нехорошо так, Жозеф. Знаю, ты все тоскуешь по родине. Конечно, там у вас теперь другая жизнь, но ведь ты не за то боролся, чтобы социализм победил лишь у вас. Неужели ты ради одной только Венгрии, ради одних только венгерских рабочих сидел в тюрьме, едва не подох с голоду, когда был безработным, а потом чуть не погиб в немецком концлагере? А теперь вот загрустил, будто не дали тебе заслуженной награды. Так я говорю?
— Так. Но есть и другое… — Опустив голову и ведя одной рукой велосипед, Йожеф заговорил отрывисто: — Что я пережил такого особенного? Да ничего по сравнению с другими. Ведь вот я уцелел, жив, здоров, у меня есть семья, дом… Да только цели нет в жизни. Ты же видишь, Лоран, — и резким движением он запустил пятерню в густые блестящие волосы, — эти господа здесь снова готовят войну. Они хотят постепенно вовлечь в нее всю Азию. Потом и наша очередь придет, ведь их намерения ясны и ребенку! — Йожеф стукнул по рулю велосипеда, и звонок чуть слышно звякнул. — Так неужели ждать, чтоб меня снова погнали на войну, опять заставили работать на них?! Один раз — на немецких фашистов, другой — на американских империалистов? Надо будет, так я и сам воевать пойду, но только за наше дело, за наше! А когда я здесь…
— Ну хорошо, хорошо, не горячись!
Они были уже недалеко от забора. Здесь дорожка расширялась. Подтолкнув свой велосипед, Лоран Прюнье пошел рядом с Йожефом Рошта.
— Война-то не только от них зависит. Ведь и американский народ уже знает, что покушаются не только на нас, но и на него. Это теперь и в других странах понимают, во всем капиталистическом мире. Движение за мир все усиливается, это ведь не шутка!
— Знаю, знаю. Но есть и другое…
У ворот, покуривая, расхаживали два американских солдата. Казалось, они и внимания не обратили на шахтеров, которые вышли из огороженного лесного участка и, не поздоровавшись с американцами, повернули к шоссе. Там было оживленно: мчались автомобили; отчаянно звоня и быстро огибая грузовики, проносились велосипедисты; иногда образовывался затор; люди перебрасывались короткими фразами, звучал смех… В лучах заходящего солнца над дорогой плясала пыль. Близился вечер.
— Да, есть и другое, — задумчиво повторил Йожеф Рошта, не проявляя никакого желания сесть на велосипед.
Тогда Лоран Прюнье направил обе машины к краю шоссе.
— Ну, и что ж это за горе?
— Да вот… обленился я как-то. Что мне поручат — выполняю, дело свое делаю, но того старого чувства, той, знаешь ли, радости больше нет. И сам от себя я ничего уж не затею, ни за какое дело по своей охоте не возьмусь… Старею, видно, — закончил он с горьким смешком.
— Глупости говоришь, Жозеф. Ни единого седого волоса у тебя не вижу.
— Это у нас в роду. Мать так и умерла черноволосая.
— Сколько ей лет было?
— Да так лет тридцать восемь — сорок… что-то около этого. Я еще ребенком был, последним ведь был в семье-то…
Лоран Прюнье, коротко остриженный, широкоплечий, жилистый крепыш с густыми усами и вздернутым носом, окинул своего друга испытующим взглядом. Лоран Прюнье любил во всем точность, порядок и с трудом вникал в сложные душевные переживания других людей, в сущности рассматривая эти переживания как непорядок. Он считал, что, когда речь идет о собственной судьбе, приходится примиряться с вынужденным положением, зная, что одному невозможно разрешить большие проблемы, а потому и нечего попусту растрачивать силы в борьбе за свое личное благополучие. Ведь этому человеку, который идет сейчас, в раздумье опустив голову, всего-то-навсего лет тридцать шесть — и скажите пожалуйста, он уже вымотался! Странные вещи происходят иной раз с этими товарищами, приехавшими с Востока: одни, вот как Йожеф, падают духом, другие, как Вавринек, становятся ко всему равнодушными, остывают; бывают и такие, что совсем оп