– Да? – непонятно усмехнулся брат. – Ну, возможно.
– Это же… грех. – Я сам понимал, как смешно это звучит, но других слов подобрать не смог.
Гордей и вправду посмеялся:
– Серьезно?
– Ага. Это мошенничество.
– Это не мошенничество, а взаимовыгодное сотрудничество, – поправил меня Гордей. – Он мне дал деньги, а я взамен не стал вызывать полицию – и ему хорошо, и мне хорошо. Взаимовыгодно.
Мы зашли в школу, и я, потесненный другими ребятами, немного отстал от Гордея. Снова догнав его, я продолжил:
– Ну так если бы я не бросилась под колеса, вообще ничего бы не было…
– А зачем ты бросилась? – неожиданно спросил брат.
– В смысле? Ты сказал…
– Мало ли что я сказал. У тебя нет своей головы? Или тебе это тоже для чего-то выгодно? – Он усмехнулся, странно меня оглядев. – Я тебе даю возможность быть тем, кем ты хочешь, а ты мне помогаешь. Тоже ведь взаимовыгодно? Кому от чего плохо?
– Тому мужчине плохо, – негромко заметил я.
Мы остановились рядом с кабинетом математики, перед иконой Богородицы «Прибавление ума» (она висела над дверью).
– Да ему пофиг, – ответил Гордей. – Такой же, как и все.
– В смысле? – опять спросил я.
– Все вокруг взаимовыгодные мошенники, – со знанием жизни пояснил Гордей. – Вот видела у рыжего, у Ромы, джинсы были Levi’s? Знаешь откуда? Его мать там работает консультантом, она их и сперла, якобы не уследили за кем-то. Кражу в итоге повесили на всех поровну, и отвалила за них мама Ромы не двадцать косарей, а один косарь. Разница большая, да? И так живут все вокруг.
– Не все, – упорно ответил я.
– Все. Учителя собирают на ремонт, врачей «благодарят» деньгами за более внимательное отношение, с гаишниками всегда можно договориться прямо на месте. И так во всем. Вроде бы ничего, вроде бы по мелочи, а в итоге сплошное, как ты это называешь, мошенничество.
– Да, но… – Я растерялся. – Да, может быть, люди и слабы духом, но это же не значит, что это хорошо, что так и надо. Мы должны сопротивляться этим желаниям. Так папа говорит.
– Да, папа, – ухмыльнулся Гордей. – Ты еще когда не родилась, мы жили в общаге. Теперь – хата. Откуда деньги?
– С пожертвований… – неуверенно ответил я.
– Что, нажертвовали на квартиру пять миллионов?
– Ну а как еще…
– Крещение – три косаря, отпевание – семь, венчание – два, соборование – тоже в районе двух, освящение квартиры, машины, офиса – по штуке за каждое, а еще можно крестик освятить за сто рублей.
– Это не мошенничество, люди сразу знают, что нужно платить.
– В том и дело, что не нужно. Они не обязаны. Это же церковь, – пояснил Гордей. – Они не имеют права требовать за это денег. Но наш батя требует. Он без этого как будто и не священник. Так что это тоже мошенничество, просто оно другое.
– Ну и что, – не сдавался я. – В конце концов, священники тоже люди и ошибаются. А мы должны стремиться жить честно, а не веру продавать.
– Смотри, чтобы вера сама тебя не продала, – засмеялся Гордей.
– Не продаст, – нахмурился я.
– Ну-ну. Растят из тебя давалочку-борщеварочку, а ты и рада.
– Кого? – не понял я.
Прозвенел звонок на первый урок, и дети начали лениво разбредаться по кабинетам. Стараясь перебить общий гул, Гордей наклонился ко мне и вкрадчиво проговорил прямо в лицо:
– Они делают из тебя жену, которая будет рожать по десять детей при каком-нибудь жирном попе. Настоящая жизнь шире, чем эта школа, чем эта церковь. – Он неопределенно махнул рукой за окно – в сторону храма. – Она шире, чем твои понятия о хорошем и плохом, о добре и зле. Она шире Бога, Иисуса, Аллаха, черт знает кого еще, она не ограничивается этим. Так что выбирай, с кем ты хочешь быть: с ними или со мной?
Сказав это, он, не дожидаясь моего ответа, развернулся, насмешливо перекрестился перед иконой Богородицы и скрылся за дверью в класс.
Вася победил
Все ученики нашей православной гимназии были обязаны причащаться в Страстной четверг. Учителя-священнослужители частенько наставляли, что причащаться лучше каждое воскресенье, но соблюдали такое правило лишь единицы. Гордей, например, не причащался никогда, если это не было принудительно, как накануне Пасхи.
Я всегда был рад наступлению Страстного четверга, потому что это означало скорое завершение Великого поста. Мне приходилось поститься, потому что ел я только то, что готовила мама, а родители строго соблюдали пост. Гордей умудрялся и в этом улизнуть от церковных правил, тайком покупая бургеры и молочные продукты. Раньше я не понимал, откуда он берет на это деньги, но после ситуации с машиной мне многое о брате стало понятней.
Для причащения нас выстраивали в очередь – сначала младшие классы, потом старшие. Я слышал, как во время построения Гордей спорил со своей учительницей:
– Почему я должен облизывать ложку после ста человек? Это негигиенично!
В ответ учительница и некоторые его одноклассницы начинали шикать, говорить ему: «Ты дурак, что ли?» – и серьезно объяснять, что, когда речь идет о Крови и Плоти Иисуса, не должно быть мыслей о грязи. Оно все чистое по умолчанию, потому что святое.
– А глисты у первоклашек тоже святые? – ворчал Гордей. – У них по-любому у всех глисты.
Другие ребята закатывали глаза, а я хихикал. Раньше мне было стыдно, что Гордей так себя ведет во время серьезных обрядов, но теперь почему-то стало смешно. Я чувствовал, что я с ним на одной стороне.
После причастия нас снова построили, только теперь для выхода из храма. Я оказался во главе колонны семиклассников, и прямо надо мной возвышался отец Андрей – наш священник и по совместительству учитель по основам православия. К нему подошла Кира Викторовна – классная руководительница Гордея и, понизив голос, спросила, может ли он исповедать человека на дому, а то, понимаете, мама болеет… Отец Андрей кивнул, и Кира Викторовна одними губами спросила: «Сколько?» Тот сначала отмахнулся, но она странно, даже несколько строго посмотрела на него, и он показал ей пять пальцев. Цена вопроса – пять.
«Что это значит? – думал я. – Пять тысяч? Пять сотен? А может, он просто хочет дать пять…»
Последнее предположение меня насмешило, и я прыснул в кулак. Отец Андрей заметил это, но ничего не сказал.
Мне от случайно подслушанного диалога (хотя что тут подслушивать, общались они жестами) стало хорошо и плохо одновременно. Хорошо, потому что наш папа такой не один. Плохо, потому что Гордей оказался прав. А если Гордей прав, значит, весь этот мир, выстроенный вокруг нас на правилах добра и зла, греха и искупления, – сплошная фикция. Значит, нет ни хорошего, ни плохого, ни ада, ни рая, и Бога тоже нет.
А если Бога нет, то все дозволено.
Остаток дня я провел в ощущении абсолютной бессмысленности происходящего. Все, что раньше было для меня важным и значимым, теперь казалось нелепым и комичным. Мой неизменный сарафан, платок на голове, православные дисциплины, разговоры о Пасхе и воскрешении Христа – все было подчинено одной большой лжи.
Дома, на кухне, мама готовила тесто для куличей и разводила красители для яиц. Она попросила помочь, а у меня в голове крутилось только одно: «Зачем Богу крашеные яйцаа?». Крашеные яйца, крашеные яйца… Я старался вдуматься в то, что мы делаем – красим яйца, – и чем больше думал, тем страннее мне казалась наша действительность. А раньше я этого не замечал.
Механически выполнив все мамины поручения, я зашел в нашу с Гордеем комнату и сел на кровать, напротив иконы Иисуса. Раньше, когда я смотрел на нее, мне казалось, что Иисус смотрит в ответ, что он подмигивает мне и улыбается. Теперь ничего.
Я опустил ее плашмя, лицевой стороной вниз, чтобы больше не видеть равнодушных глаз Иисуса.
– Говоря откровенно, – прошептал я, – мы оба знаем, что я тебя придумал.
Скинув с себя школьную форму и комом затолкав ее в шкаф, я переоделся в вещи Гордея и, быстро прошмыгнув мимо кухни, отправился гулять по городу.
На углу, возле продуктового магазинчика, торговала семечками бабушка. Проходя мимо, я, не останавливаясь, схватил газетный кулек и побежал. Вслед мне неслись проклятья и безобидные оскорбления – «хулиган бессовестный» да «воришка». Я обрадовался: хулиган, бессовестный, вор – все было в мужском роде.
Я шел, щелкал семечками, мусорил прямо на дорогу и был невероятно счастлив своему преображению. Я мальчик. Ловкий и юркий хулиган – такой же, как Гордей. Такой же, каким всегда мечтал быть, и вот это стало правдой. И не столько мне нужны были эти семечки – ни капли я их не хотел, – сколько просто нужно было ощутить, что я и в самом деле такой.
Догадка, что человек волен делать со своей жизнью все что угодно, приятно грела душу. Можно жить жизнью мальчика Васи, бросаться под машины и воровать у прохожих – кто мне запретит? Бог? В этом мире, где исповедь покупается и продается, где цена прощения – пятьсот рублей, нет никакого Бога. Гордей понял это давно, а теперь дошло и до меня.
На тропинке между заборами детского сада и общеобразовательной школы я встретил двух малышей из началки – они шли навстречу и, увидев меня, заметно прибавили шаг. Похоже, большой бритый мальчик вызывал у них страх – и мне нравилось это понимать. Я был уверен, что мама велела не ходить им по этой тропинке – она безлюдна и ведет к теплотрассе, где давным-давно обосновались бомжи и беспризорники. Ребята все равно ходили, потому что это значительно сокращало путь, и вот, нарушение этого правила столкнуло несчастных малышей со мной – с ученицей православной гимназии. Но в тот момент никто этого не знал, а я и сам предпочитал об этом забыть.
Довольно ухмыляясь, я преградил им путь, и они покорно остановились, опустив головы.
– Есть че, пацаны? – спросил я, стараясь интонационно подражать Гордею.
– Че? – не поднимая головы, буркнул один из них.
Оба они были белобрысыми – и с такого ракурса ничем не отличались. Братья, наверное.
– Деньги с обедов остались?