рез несколько минут после тихих ласковых слов и затухающих поцелуев они уже зажигали настольную лампу, садились в халатах около стола и разбирались в бумагах и прожектах, обсуждали, куда кто поедет на следующий день. В эти минуты он не замечал, как она смотрит на его широкую ладонь, скользящую по чертежам и бумагам.
Все в нем возбуждало ее. Большое тело, мужицкие руки с нестройными сильными пальцами, медвежья постановка плеч, быстрая усмешка с проблеском влажных белых зубов, и то, как склонял голову к правому плечу, когда слушал, и то, как откидывал ее назад, когда хохотал, и сонное выражение лица в минуты сосредоточенности, и неторопливость движений, мгновенно, когда речь заходила о деле, перерастающая в стремительность. В романе для барышень написали бы, верно: «Она сгорала от страсти». Она действительно сгорала от страсти, той последней страсти немолодой женщины, в которой поровну жадности, обреченности и материнского чувства. А еще — необходимости скрывать свою любовь. Зарецкая следила за малейшими перепадами его настроения и, заметив озабоченность или удрученность на его лице, тут же подставляла костыль своей помощи. «Нина Петровна у нас как карета с красным крестом», — заметил как-то Чардынин.
Иногда Ожогин ловил ее немигающий взгляд — настойчивый и требовательный. «Ты — мой! — говорили ее глаза. — Не принадлежи себе — принадлежи мне! Не будь собой — будь частью меня!» Ожогин вздрагивал, поймав этот взгляд, в котором была опасная сладостная манкость. Вздрагивал и ежился, боясь поддаться гипнозу, а она, заметив, что он смотрит на нее, отводила глаза и улыбалась. «Почудилось!» — с облегчением думал он и начинал болтать всякую ерунду.
— Странно представить, Нина, что ты столько лет служила на сцене. Актрисы — они… они не такие, — сказал ей как-то Ожогин.
— Кинодивы и театральные — это совсем разное, Саша. Да еще в нашем Малом театре. Это, знаешь ли, с семнадцати лет как крестьянский труд, только с огурцами еще разговаривать надо. Одна пьеса, вторая, третья, пятнадцатая — учи, голос тренируй, с партнерами не ссорься. Гастроли — та же страда, с позволения сказать. Вот и молотишь с утра до вечера. Отец мой так жил, и я ничего другого не знала. Романтики мало. Я до первых ролей шла почти двадцать лет, а когда получила, все уже, знаешь ли, наскучило.
— Все?
Она улыбнулась и промолчала.
…После телефонного разговора с Зарецкой Ожогин стоял на веранде и расслабленно улыбался. Пасьянс снова стал сходиться. Ожогин, как говорится, вошел в реку второй раз — народная мудрость гласит, что нельзя, что волны зальют с головой, однако нет, вроде получается. Получается! Он потянулся так, что захрустели суставы. Ушла вялость, которую он ощущал последние дни. Море больше не дымилось ядовитыми испарениями. Лилии не душили своим запахом. Солнце не жгло затылок. Он раскинул руки, словно хотел взлететь.
Глава 4У Ленни рождается новая идея
Зажав под мышкой рулон бумаги, Ленни выходила из крошечного магазинчика фотографических принадлежностей, располагавшегося на первом этаже старого дома близ Пречистенки, магазинчика, в котором несколько месяцев назад ее возлюбленный объявил о своем отъезде — ноги сами носили ее по адресам их свиданий, а этот был еще и адресом ее скорби, место вдвойне манкое, — как вдруг кто-то окликнул ее. Знакомое лицо! Евграф Анатольев, устроитель футуристических выставок, в которых она неизменно принимала участие.
— Мадемуазель Оффеншталь! Леночка! Вот приятный сюрприз! — заверещал Анатольев, подкатываясь к Ленни на своих коротеньких ножках и всем своим видом выражая неуемную радость. — Я, кстати, к тебе собирался — вот ведь совпадение! — Анатольев был со своими подопечными на «ты», что добавляло семейственности. — Мне, душа моя, незамедлительно нужны снимочки с величайших съемок Сергея Борисовича Эйсбара! Ведь у тебя целый портфель, не так ли? Надо бы под его индийские грядущие победы сделать выставочку. Да и тебя прославим заодно — а то застрянешь в пропаганде стульев и вилок, и художник в тебе сдохнет, дорогая! Художника внутреннего надо защищать — даже тех гномов, которые живут в таких худышках, как ты! — Он уже держал ее под локоток и увлекал в ближайшее кафе, где буфетчик, как по команде, наливал коньяк в пузатый бокал. — Воспламенюсь глотком интриги и сброшу лишние вериги! — провозгласил Анатольев и хлебнул коньяка, запивая тост. — Хочешь, — он мигнул в сторону бокала, — …с горячим молоком? А то не дойдем!
Ленни кивнула. С Анатольевым было легко, да и о выставке следовало подумать. А вдруг Эйсбар на нее приедет? Ну как солдат — на побывку. Вдруг?!
— А куда мы должны дойти? — спросила она, отхлебнув молока.
— Сначала ответь про фотки — есть, ведь есть?
— И есть, и нет. Сложный контракт со студией — любой публичный показ снимков, сделанных на съемочной площадке, требует специального разрешения.
— Так и знал! — замахал толстенькими ручками Анатольев. — Конечно, Долгорукий все подмял под свою сахарную попу! Хитрющая бестия! Но есть и Божий суд… Впрочем, уверен, что у Долгорукого и с ним специальный контракт. Короче, идем в кафе поэтов.
Через несколько минут, ретиво перескакивая через апрельские болотца со снежной кашей, они шли вверх по бульварам к Настасьинскому переулку. Их встретил теплый дым, шум голосов. Кто-то приветственно замахал руками, но был отвлечен официантом, которого встречали аплодисментами.
— Господин Анатольев, позвольте ваши калоши! — От стойки к ним с развалкой медведя двигался Бестеренко, владелец этих душных угодий, еще недавно таежный охотник и сомнительный сибирский предприниматель, неожиданно для себя и окружающих полюбивший дикий поэтический люд. Пуганный стрельбой и драными волчицами, он привечал у себя футуристов. Кормил неимущих рифмоплетов дешевыми, а то и бесплатными обедами, иным посылал на столик пирожные, а отыгрывался на так называемых «вольных» — для них был устроен отдельный зал, почище и с продувкой, был открыт для «господ интересующихся новым словом», желающих самолично познакомиться с безумными кумирами или своими ушами услышать их речи. Для них и меню «с риголеттинкой», как говорил Бестеренко, и напитки другого класса. Искусством, включая поэзию, Бестеренко не интересовался, но тонко чувствовал, как котируются акции его завсегдатаев на художественной бирже. Одним из знаков подъема, безусловно, было особое внимание Евграфа Анатольева, «верховного агента футуризма в мировом масштабе».
Через полчаса в отдельном кабинете Бестеренко вокруг столика, накрытого для Анатольева и Ленни, уже клубилось человек пять, семь, девять… подплывали, уплывали. Не вылезали из-за стола двое — лысый поэтишка, начинавший приударять за Ленни, как только она оказывалась в поле его зрения, и бледный носатик с черными кудрями, малахольный «архитектор прозы», каждое предложение которого начиналось с междометия «нет!». Его так и звали — Неточка.
Муза Евграфа Анатольева расшалилась не на шутку, и его спутникам вставить слово удавалось с трудом — он беспрерывно стихоблудил. «Я вопрошаю без гари, без толку — зачем в санатории сдались вы волку?!» — орал он в ухо лысому. Тот, осклабившись, улыбался своим точно вычерченным ротиком, глаза его соловели, и он тут же переводил строчки Анатольева на подворачивающиеся ему языки — английский, французский и немецкий. При этом краснел и покрывался потом: Ленни смотрела на него не без интереса. Однако с тем же вежливым внимательным выражением лица поворачивалась и к малахольному, который скорбно передавал ей третью исписанную салфетку — «нет» множились.
Тут в центр зала выставили пустой стол, и начались чтения. Первым вышел Хлебников с ворохом бумаг и папок. Все стихли, а Ленни отскоблила от себя лысого и, отодвинув от столика стул, приготовилась слушать. Она любила тексты Хлебникова, многое знала наизусть. Хлебников между тем искал в своих бумажках нужный черновик — не обращая внимания на аудиторию, он пытался рассортировать на столе обрывки бумаг, блокноты, нотные листы, брал из них что-то наугад, откладывал, страницы планировали под стол, и он лез за ними. Попробовал что-то произнести наизусть, но, видимо, не узнал звука своего голоса и снова полез в карманы, откуда извлек новые клочки. Никто особенно не скандалил — не первый раз присутствовали при подобной ненадуманной клоунаде. Просто за столиками в глубине зала громче застучали стаканы, вилки и голоса. Ленни зачарованно смотрела на Хлебникова — она бы и хотела помочь ему, но было общеизвестно, что это бессмысленно, помощь он не принимает, — и думала о том, что он воплощает в себе идеального персонажа ее пока не снятого фильма. Человека, который погружен в изменчивый мир, живет врасплох и ловит трепет мгновения в свои неостановимо обновляющиеся новые слова. Здорово!
«Может быть, тоже надо написать манифест? — подумала Ленни, когда Хлебников, разложив наконец свои слова в интересующем его порядке, ушел с ними со сцены, так ничего и не произнеся. — Что-то вроде: я освобождаю себя от неподвижности человеческой, в непрерывном движении приближаясь к предметам и удаляясь… камера — глаз… взгляд управляет миром, а не наоборот».
Еще через полчаса Ленн спорила с рыжеволосым великаном, известным своим акробатическим прошлым и тем, что он устраивает «букво-спектакли», во время которых чтение сопровождается показом букв и слов с помощью гуттаперчевого тела:
— Вы ассоциируетесь у меня с буквой «з», — наседал на нее рыжеволосый, держа на отлете ложку с лапшой. Ленни так и видела, как та полетит сейчас на голову лысого. — И знаете почему? Потому что «з» — самая скоростная буква алфавита, самая стремительная. «З» — это аэропрыткие салазки, у них полозья сами знаете какие — космические двигатели. Идите в мою футуртруппу, о Елена кинетическая! Мы разбогатеем, а главное, всем покажем истинную живость слова. Не хотите в труппу, давайте я пойду к вам в натурщики — сделаем серию «Живой алфавит»! — неожиданно деловито заключил он.
— Нет, в натурщики — это к господину Эйсбару, — неожиданно серьезно ответила Ленни. — Меня интересует совсем другое. Меня интересует киносъемка в движении, с движения — вся жизнь врасплох. Я слышала, существуют киноавтомобили — могут работать по принципу пожарной команды. Съемка где угодно и когда угодно по дуновению ветра. Проекционный аппарат приводится в движение от холостого хода автомобиля. Взять с собой экран несложно. Проявочную тоже можно оборудовать в фургоне. Вот если бы зафрахтовать целую стаю и двинуться куда глаза глядят — утром приезжаешь в городок, выбираешь точки съемки, людей, снимаешь, проявляешь, а вечером показываешь местным жителям хронику про них же. Вот это да! Тогда люди бы узнали, что такое кино на самом деле! — Ленни говорила так громко, что в кабинет стал набиваться народ, решив, что сюда переместились чтения.