Об этом дяде Нина ничего маме так и не сказала. Зачем? Во-первых, он не сделал ей ничего плохого, а только грустно улыбнулся и поправил бантик. Во-вторых, если рассказать маме, то она, как всегда, назовет ее балаболкой и выдумщицей, скажет, что она совсем еще маленькая, а уже пора взрослеть, пятый класс все-таки, и в результате просто не поверит, подумала Нина, а то еще и отругает. Поэтому решила просто об этом забыть, хотя, конечно, здорово было бы выдать кому-нибудь тайну о чужаке под окнами. Ну не Леле же, не Бабрите, не Ваське и тем более не Тимофею-механику из соседнего дома, уж ему-то точно никак открыться было нельзя. Устроил бы засаду, ночь бы не спал, караулил бы, а то и Нининой маме бы сказал.
Механиком, вернее, киномехаником, он был не всегда. Во время войны служил разведчиком, получил ордена и медали, но как-то раз подорвался на мине и хоть и выжил, но сильно покалечился. Но друзья-разведчики притащили его в госпиталь, там его зашили-подлечили и списали — в смысле, объяснили, что снова служить он не сможет, что все равно останется калекой. Лицо было обожжено, одна рука поднималась с трудом, из спины вынули много осколков, два еще осталось около позвоночника, да и левая нога уже не сгибалась — коленка была совсем раздроблена, хоть срослась кое-как, чему врачи вообще удивились. Но за двадцать-то лет, прошедших с Великой Отечественной, Тимофей, благодаря неуемной работе и упражнениям, стал почти как все, со стороны трудно было даже заметить, что с ним что-то не так. Все его во дворе очень уважали и за военные заслуги, и за удивительную душевность, которой он окутывал любого, кто к нему обращался. Мимо людей никогда не проходил, всегда во все вникал, и не из простого любопытства, а чтобы понять, разобраться и помочь. Нина выделяла его из всех и не раз к нему обращалась.
Однажды голубиный птенец свалился к ней с небес прямо под ее окошко и затих. Вроде живой, но весь какой-то обмякший, лапки поджаты, лежит как дохляшка, встать не в силах. Только на шейке перья топорщатся и двигаются туда-сюда. Нина по их движению и поняла, что жива еще пташка. То ли кошка гнездо разворошила на крыше, то ли летать он решил начать не вполне удачно, неизвестно, но оказался прямо у гигантского Нинкиного сорняка. Нинка поохала для начала, покудахтала, держа ребенка-голубенка в ладошках, но как увидела, что он глазенки своими серыми пленочками закрыл и окончательно весь застыл, то помчалась сразу к дяде Тиме, надо же было животину спасать! А к кому же еще бежать? Мама как комок перьевой увидела у Нины в руках, сразу запричитала, унеси это из квартиры, кричит, от этого одна зараза, голуби разносчики инфекций, чтоб я его здесь не видела… Нина ничего другого и не ожидала. Мама живность не любила, ни кошек, ни собак не разрешала заводить, даже ежика не позволила в дом внести, которого Нина привезла однажды с дачи. Только Игорьсергеича завела. Но какой от него был прок? Может, для мамы и был, но для Нины? Хотя она ждала, что вот-вот мама разрешит, еще немного, еще чуточку и позволит кого-нибудь завести после того, как впустила Игорьсергеича со своими лыжами к ним в дом. Но нет, ничего такого не произошло.
Нина очень страдала без друзей. Часто представляла, как бы она гуляла с собачкой по Патриаршим или как бы играла с котеночком, ну пусть хоть мышка жила бы у нее в клетке. Хотя, конечно, мама и мышка… Ну, в общем, побежала она тогда с находкой к Тимофею — он, к счастью, дома был. Осмотрел детеныша, покачал головой: контуженный, говорит, и сильно — прям как я в свое время. Оставь его в покое, травки сухой подложи — только не свежей, свежая холодная, все тепло из голубенка вынет, и тот помрет сразу. Так и сделали. А как птенец чуть встрепенулся, заморгал и с удивлением стал смотреть на Тимофея, тот быстро его схватил, положил вместе с сеном в круглую коробку из-под конфет и потащил на крышу к голубям-родителям.
— Может, оставим? — заныла Нина. — Дядь Тим, домашний голубь будет. Я из него почтового сделаю, письма будет носить… Их же можно научить? Раньше же такое было? Ну когда-то вместо почты использовали же голубей, ну дядь Тим…
— Нинок, не выкормим мы его, никак не выкормим, его голубка должна кормить своим молочком, — стал объяснять Тимофей.
— Ой, а мы такого не проходили, — удивилась Нина. — У птиц разве бывает молоко?
— Ну так называется, у голубки оно специальное, из зоба, — сказал Тимофей. — Где мы его возьмем? Помрет голубенок с нами, пусть к мамке идет.
Отнес его тогда на крышу, примостил у трубы, загородил чем попало со всех сторон, чтоб еще раз не свалился, и стали они с Нинкой следить снизу, чего дальше будет. Недолго пождали: прилетела мамка, зарадовалась детенышу, затрепетала крыльями, как и всякая родительница, и примостилась рядом кормить свое чадо.
В общем, хороший Тимофей был, положительный, на него всегда можно было рассчитывать. Но ему-то точно нельзя было сказать про дядьку, поднял бы всех на уши, а попало бы, как всегда, Нине. Поэтому через день-два Нина и сама забыла о ночном визитере, вернее, «писальщике», как она его для себя назвала. И как только забыла, он появился снова.
Он как угадал, когда прийти.
Мамы с Игорьсергеичем не было дома, они ушли на очередную премьеру, а Нина делала уроки. Был уже разгар сентября, но вполне тепло, прело и сухо. Бабье лето как-то по-бабьи заправляло во дворе: обдувало теплым ветром сушащееся белье, прибивало по углам пыль, иногда вдруг вздорно поднимая ее в воздух, загадочно шептало листьями старой чудом сохранившейся липы посередине двора. Был уже вечер, не поздний, но темнеющий, окошки в дворовых домах уютно горели живым желтым светом, многие были настежь распахнуты и, как всегда, слышалась негромкая и печальная музыка из радио, которое тетя Труда ставила на подоконник для оживления дворовой атмосферы. Ей казалось, что так правильней.
Она жила высоко над землей, и в ее маленькой квартирке всегда висел запах древней невыветриваемой затхлости, старых, выдохшихся еще в молодости духов, книжной пыли, хотя и книг-то особо не было, человечьего сала и жареного лука. Этот букет был необъясним, но постоянен. Тем более лук она никогда не жарила.
Тетя Труда была смешная. Нине особенно нравилась ее прическа: она носила на голове башню, которую, как себе придумала девочка, раз в неделю, не чаще, сооружали домашние гномики, пока тетя Труда спала. Разбирали немного спутанные волосы на пряди, потом запутывали, пыхтя, каждую прядь еще сильнее и наконец — ррраз! — одновременно сбегали все к центру головы, чтобы эту новую вавилонскую башню закрепить. Но кто-то из гномиков работал не слишком прилежно, и поэтому Трудина прическа всегда выглядела всклокоченной. Некоторые пряди отказывались закрепляться на верхушке и нехотя падали к богатырским плечам. Но вообще Труда была хорошей. Мама Варя ее ценила, с удовольствием и уважением с ней общалась и пользовалась ее советами, но немного брезгливо относилась к тому, чем она занимается.
Тетя Труда была спекулянткой. Нина не до конца понимала, что это конкретно за профессия, но мама как-то объяснила, что это просто торговка. «Продавщица, что ли?» — спросила Нина. «Нет, именно торговка», — резко ответила мама. И все, и дальше не последовало никаких уточнений. А Лелька, добрая душа, объяснила, что Трудин брат-близнец уехал за границу, осел там, как тесто, и присылает теперь сеструхе тряпки, которые она с энтузиазмом толкает соседям. На это и живет. Тряпки были яркими и броскими, но какими-то несвежепахнущими и ношеными на вид. Тем не менее торговля шла бойко, и, когда раз в месяц или два большая Труда шикарно въезжала во двор на такси и водитель вытаскивал на свет божий два огромных чемодана, все старались оказаться первыми, чтобы отобрать лучшее. Кто-то из соседских мужиков обязательно помогал Труде с чемоданами и вволакивал их на третий этаж в маленькую квартирку, хотя она и сама спокойно могла их допереть. Но все-таки иногда вспоминала, что как-никак женщина и ни к чему было еще раз всех убеждать в своей вечной самодостаточности. Труда отдувалась, будто сама притащила чемоданы, утирала пот со лба и запиралась на все замки, чтоб никто ненароком не пролез в щель без очереди. Лестница уже наполнялась жаждущими соседями, которые мирно ждали, поскольку звонить и стучать было бесполезно.
— Сейчас, только расставлю экспозицию! — кричала она через дверь желающим и, мощно пыша гормонами, в основном адреналином, а местами и тестостероном, распахивала чемоданы. Мужского в ее облике было все-таки чуток больше.
Экспозиция раскладывалась довольно долго и тщательно. Во-первых, Труда старалась как можно выгоднее развесить по квартире товар, во-вторых, хотела непременно примерить понравившееся сама.
Но сначала она скидывала с себя всю одежду и надевала китайский халат, который приехал в самой первой посылке много лет назад и с тех пор стал ее любимой бессменной домашней одеждой. Хотя, взяв его в руки, она обычно секунду мешкала, вспоминая, какой сегодня день, ведь три дня, начиная с понедельника, она носила его на яркой парадной стороне, а утром в четверг торжественно выворачивала халат наизнанку и надевала уже на «чистую» сторону. В воскресенье стирала, ведь Гертруда Николаевна считала себя чистюлей. И так из недели в неделю. Ярые белые соцветия на коричневом фоне халата активно распускались на Трудиных телесах, прикрывая собой все, что по-боевому выпирало. К середине недели, а точнее, в четверг цветы — а это были крупные хризантемы с зелеными листочками — мутнели, грустнели, тускнели, теряли свою былую привлекательность и как бы растворялись в изнаночной дымке. Зато на свет божий неистово вылезали драные кривые швы, которые, казалось, ждали выхода в люди и победно топорщились всеми своими неистребимыми китайскими нитками, образуя игривый колышащийся ореол вокруг обширного Трудиного организма и делая его тем самым еще крупнее. Труда подпоясывалась широким самодельным кушаком, который не имел изнанки, и шла сортировать товар по комнатам.
Иногда в этом ей помогала подруга, специально приезжающая в дни поставок из Конакова, а поскольку такой выезд считался праздничным — а как же, Москва, центр, заграничные вещи, выход в люди, — то и одевалась она в нарядное, и это нарядн