– А это кто? – кивает в мою сторону Эмани.
– Никто, – отвечает Спринга.
Всё правильно. Меня так зовут, и она не имеет в виду что-то обидное.
Но мне обидно.
12
Будда отдаёт им диван – Эмани и Краткому. А сам в обнимку со спальным мешком уходит на кухню, там удобно. Наблюдаю из кресла, как Эмани разбирает рюкзак, небрежно бросает женскую мелочёвку на журнальный столик – зеркальце, тушь для ресниц, упаковка тампонов, пачка сигарет, связка ключей, расчёска, зубная щётка и что-то кружевное. Дальше майка, ковбойка и джинсы. Они летят в мою сторону и падают на пол.
– Потом в шкаф закину, – говорит Эмани. – Всё вроде.
Я слегка завидую. И даже не слегка. Ведь она путешествует, и все её вещи умещаются в небольшом кожаном рюкзаке: подхватила на плечо и лети в любую сторону. Никаких обязательств, проблем, привязанностей – только свобода. Когда-нибудь я смогу так же, мы с Буддой сможем. А пока приходится терпеть Ма.
В прошлом году наши потянулись за город на байк-шоу. Это не так уж далеко – пара часов на автобусе да с километр пешком. А там палаточный лагерь и круглосуточный трэш. Только одна ночёвка, неужели я много хотела? Ма тогда покосилась на отца и нежно промурлыкала, что она не возражает, но последнее слово за ним.
– Не рано тебе по бедламам шататься? – хмуро поинтересовался отец.
– Я же не одна. Только представь, что там будет! Все крутые группы в одном месте! Я, может, никогда больше подобного не увижу! Не хочешь отпускать, так поехали со мной, ты ведь слушал «Машину времени» и других, ну пожалуйста!
– Нет… я нет, не поеду. Все эти прошлые идеалы, нет… одно разочарование.
– А я тут при чём?!. Это твои разочарования! Меня ты за что наказываешь?
– Я не наказываю, просто ты девочка, понимаешь?
– И что? Я виновата, что родилась девочкой?!.
– Ладно. Дам тебе свой мобильник. Будешь регулярно звонить сама и отвечать на все мои звонки! Чтобы ни одного пропущенного, ясно?
Мы удивлённо разинули рты – я и Ма. Не отказал, вот те номер! А ночью я подслушивала под дверью родительской комнаты. Ма скулила и причитала. Говорила, что это слишком опасно, что она не сможет есть и спать от страха, что если со мной случится плохое, то виноват будет отец.
И он передумал. Сказал, что это не последнее байк-шоу, будут ещё. А Ма до сих пор уверена, что я не знаю, чьих это рук дело. Только я всё про неё знаю.
Эмани вытягивается в полный рост на диване Будды и закидывает руки за голову, совсем как он. Мне это неприятно, ей здесь не место.
– Хорошо, – выдыхает она. – Устала. Ноги гудят.
– Много ездишь?
– Угу. Как из дома свалила после школы, так и мотаюсь.
– А чего свалила?
– Достали. Никуда не поступила, начали нудеть, чтобы работала. Где? На рынке? Не хватало ещё. Сначала по флэтам тусила, потом в Питер подалась. Сама понимаешь, что такое Питер, – она прикрывает глаза и мечтательно улыбается.
– Питер? Я не была…
– Да ты что?!. Обязательно поезжай! Питер – это всё! Там же под камнем сердце бьётся! Вот приложишь ладонь к парапету на набережной и чувствуешь. Там воздух густой, туманы, мосты, белые ночи!..
Эмани опирается на согнутую руку, привстаёт. Рукав рубашки сползает к локтю, и я вижу красную нить от сглаза, а ещё длинные выпуклые шрамы на запястье и выше. Белые тонкие линии. Похоже, она делала это бритвенным лезвием и, судя по количеству полос, не один раз. Я откровенно пялюсь, но ей не до того, её понесло:
– Это же совсем другая жизнь! Настоящая! Они ведь не просто так в Питер ехали, все наши рокеры! Там же поэзия вокруг! И музыка! И лучшие люди!
– Тогда почему ты здесь? – удивляюсь я.
– А! – Эмани снова укладывается на спину. – С чуваком разошлась, у которого жила. Познакомилась с другим, он предложил махнуть в Крым на лето. Ты в Крыму бывала?
Я неопределённо киваю и не хочу слушать дальше, потому что боюсь задохнуться от собственной ущербности. Но в то же время жадно глотаю каждое слово Эмани. А она смотрит в потолок и рассказывает:
– Лучше всего – это трасса от Алушты до Ялты. Там ходят троллейбусы, между городами, представляешь? Горы, море, и на каждой остановке есть что посмотреть. Мы как-то наткнулись на черешневый сад возле Долины Привидений. Жёлтая черешня, вот такая, – она поднимает кулак, – налопались на десять жизней вперёд. Я никогда ничего вкуснее не ела… А однажды мы ехали в троллейбусе, и он встал. В Крыму часто перебои с электричеством, отключили ток, видимо. Так мы что придумали: все пассажиры, человек двадцать, этот троллейбус толкали. Затолкаем на пригорок, а дальше спуск, и он сам вниз несётся. Только успевай запрыгивать. Потом опять встаёт, и снова толкаем. С хохотом, с песнями. И снова на ходу запрыгиваем. Это покруче сейшенов и прочей лабуды. Это вообще круче всего.
– А потом?
– Что потом?
– Почему вы с Кратким уехали?
– Почему?.. Да так. Не сложилось. А с Кратким я в дороге познакомилась, когда уже сюда возвращалась. Я же вообще пустая, без бабла, а он запасливый. Сейчас в Москву. Потусуемся с арбатскими хиппарями, у них вписка без проблем. А дальше пока не знаю. Как повезёт. Главное – перезимовать в тепле.
Она закрывает глаза, а я долго смотрю в окно. За ним мокнут облезлые провисшие берёзы, тряпкой болтается на балконной верёвке чья-то забытая простыня. Холод и грязь. И кажется, что черешня – что-то невозможное, волшебное и небывалое. И солнце тоже. И море.
Тоска.
– Мне пора.
– Угу, – мычит Эмани, и сонно бормочет, когда я подхожу к двери: – Погаси свет.
Щёлкаю выключателем и топаю на кухню. Будда, Джим и Краткий сидят за грязным столом. Сутулые плечи, бледные лица. Перед ними чашки с остывшим чаем, который давно подёрнулся плёнкой, вроде бензиновых пятен в луже. В центре – пепельница, полная окурков. Под потолком – сизое дымное облако. Распахнутая форточка впускает промозглый холод, а дыма меньше не становится. Он густой, тяжёлый от гитарных рифов.
Краткий сгорбился, закинул одну длинную ногу на другую, обнял гитару, словно змей, обвивающий яблоню. Его пальцы перебирают струны, то замирают, то разгоняются так, что не разглядеть. И гитара течёт, плачет, а потом вдруг пронзительно вскрикивает.
– Мне пора, – громко сообщаю я.
Будда и Краткий не обращают внимания, а Джим оборачивается:
– Хочешь, провожу?
– Нет, не надо.
13
Я иду быстро, с силой вдавливаю толстые рифлёные подошвы в мокрый асфальт, словно его можно промять. Или в раскисшую землю, когда как. Шлёпаю по лужам, поднимая брызги. Не спешу, а просто держу темп, от которого жарко. Длинное чёрное пальто распахнуто. «Старуха Изергиль!» – хохотнула Спринга, когда я надела его в первый раз. Тогда я берегла обновку, сейчас подол напитался грязной водой и отяжелел. Красный шарф болтается на шее, как петля. Это шарф Джима, так и не вернула после концерта.
Не знаю, куда иду, но знаю, от кого. От Эмани, которая живёт так, как я лишь мечтаю, и поэтому не может нравиться. От Джима, который плох именно тем, что нравится мне. От Краткого и его гитары, которая способна вытеснить из головы Будды всё и всех. От Будды, который стряхнул меня, как хлебную крошку с футболки. А ещё я ухожу от своего дома.
После стою на пешеходном мосту над железнодорожными путями. Как он правильно называется? Такое нелепое слово – акведук… нет, виадук?.. Да ну! В общем, стою на пешеходном мосту. После четырёх лестничных пролётов почти бегом – жарко, только лицо леденеет на ветру.
Рельсы тянутся от меня к горизонту – восемь параллельных дорожек, которые вскоре плавно изогнутся и парами устремятся в разные стороны. Сейчас они пусты. Только старинный паровоз чернильно-чёрного цвета покорно стоит у здания вокзала на декоративных путях. Ларьки на платформах закрыты, людей нет. Прячутся от непогоды в зале ожидания. Из живого здесь лишь я и железнодорожные светофоры. Я погасла, они ровно горят белыми и жёлтыми огнями. Почти звёзды. Красивее звёзд.
Летом мы танцевали на крыше, пели на гаражах и атаковали электрички. Врывались в первую попавшуюся, и Каша кричал: «Куда она едет?» Пассажиры недоумевали, глядя на взлохмаченных и задыхающихся от быстрого бега нас. Кто-то называл конечную станцию. «Нет! В какую сторону?» – ревел Каша. Нам показывали, и мы неслись через вагоны в противоположную. Потому что контролёры ходят от головы к хвосту состава, а значит, те, кто без билета, в хвосте проедут дольше. Однажды мы нарвались-таки на мощную тётку в синей тужурке и радостно спели под три аккорда и баррэ Джима, что будем жить с ней в маленькой хижине на берегу очень тихой реки. Она всё равно нас высадила. Только раз.
Обычно мы ехали куда придётся и выходили на приглянувшейся остановке, там, где нет даже станционной будки. Просто платформа, несколько домиков, а дальше лес. Спринга бодро семенила на каблуках, Будда размашисто шагал под музыкальный рёв в наушниках, Джим нёс гитару, Чепа – тощего и хворого себя, я – себя здоровую, а Каша – объёмный рюкзак с нашим хозяйством: пластиковые бутылки с водой, походная кастрюля, картошка, банка тушёнки, нож, соль в спичечном коробке и спички в другом спичечном коробке. И всегда удавалось надёргать морковки, укропа, зелёного лука или молодого чеснока на случайном огороде.
В лесу Каша находил пару брёвен потолще, укладывал рядом и ловко разводил между ними костёр. Мы варили суп. Суп, в который обязательно попадала разная мелкая труха, сосновые иглы, кусочки коры и который был необыкновенно вкусным.
Теперь я одна, держу руки в карманах и зябко ёжусь. Смотрю, как из-под моста, прямо из-под моих ног, выползает товарный состав. Он не летит на всех парах, тянется еле-еле. Дышу запахами смолы и мазута. Мост дрожит, грохот долбит в перепонки. Жёлтые продолговатые цистерны сменяются открытыми платформами. Мы хотели забраться на такую и уехать туда, где море. Сейчас от одной мысли об этом становится дурно. Из-за холода, дождя и близкой ночи. И вдруг остро хочется домой, и накатывает безысходный плач Янки Дягилевой, которая тоже заблудилась.