После того как мне пришлось оставить на государственном бархатном сиденье пятно крови, мы с девочками вернулись в офис и достали обе бутылки. Стоит признать, что теперь я действительно вспоминаю услышанные песни как музыку нашей молодости. И наслаждаюсь.
Честно говоря, мы с девочками не любили врать. Врать мы к тому же так и не научились.
Однажды нам нужно было сделать вид, что мы провели массовое мероприятие, которого не было. Департамент требовал с нас в тот же день фотографии заинтересованных посетителей, поэтому мы позвали прохожих с улицы, пообещав им чай с сахаром и печенье. Прохожие думали, что у нас поминки, поэтому сидели за столом очень тихо и аккуратно крошили печеньем в салфетки.
В другой раз девочки велели охраннику закутаться в пушистый платок и сесть на стул. Так у нас вышло драматичное фото пустого зала с одинокой женщиной в платке. Охранник смог как-то очень точно передать всем своим телом нужную гендерную экспрессию. Фото для нашей отчетности было бесполезное, но выразительное: кто эта женщина? о чем она думала, когда решила прийти на еще одно несуществующее мероприятие, спущенное сверху? как долго она тут сидит?
Через несколько дней мы провожали одну из девочек на пенсию. За накрытым столом мы спорили, кто из нас завидует ей больше. Подливали водку прямо в чай, тараторили заздравные тосты. Девочка смотрела на нас насмешливым окосевшим взглядом. «Это мои поминки, – сказала она. – Зовите прохожих, пока я еще тут».
Однажды я порезалась о зарплатный квиток. Красное пятно расплылось поверх скромных цифр моего оклада. Девочки сказали, что теперь это действительно мои кровные деньги.
Я быстро прикинула, сколько во мне еще непролитой крови, и подумала, что, возможно, если в следующий раз я порежусь чуть сильнее, сумма оклада магическим образом вырастет. И хотя через месяц день аванса синхронизировался с моим циклом, денег было по-прежнему мало.
Девочки умели обращаться с малыми суммами. Уже с лета они откладывали деньги на зимнюю обувь. Приносили с собой еду в маленьких контейнерах и ели два раза в день. Иногда к нам в офис приходили коммивояжеры: так я узнала, что это слово еще употребляют в отношении живых людей. Коммивояжеры раскладывали на наших столах колготки, носки, бусы, духи и трусы. Если нам ничего не нравилось, они открывали еще один чемодан и доставали длинные лоскуты вяленого мяса и рыбы.
Каждый день обязательно наступал такой момент, когда девочки раздевались: задирали юбки и подтягивали сползающие колготки. Снимали пиджаки, скидывали туфли под столом, распускали волосы. Эта расслабленность была заразительна: позы становились всё более неформальными, а лица всё менее сфокусированными. Было видно, что скоро девочки окажутся дома. И у них будет ровно три часа до сна, чтобы приготовить себе еду на следующий день, рассчитать расходы на вторую половину месяца, сходить на свидание, проверить уроки, выпить бокал вина, поругаться с хозяйкой квартиры, выгулять собаку, помастурбировать, созвониться с девочками.
Чем девочки отличаются от институций?
Девочки никогда не стареют.
Девочки уходят плакать в туалет.
Девочки опаздывают и приходят в платьях, вывернутых наизнанку.
Девочек вызывают в полицию.
Девочки могут послать нахуй.
Как-то раз нас с девочками попросили отменить запланированное мероприятие и притвориться, что его никогда не было. Удалить текст анонса и больше не говорить об этом. Девочки, вас взломали, можете не переглядываться. Девочки, возьмите больничный, вам пиздец.
Нас взломали – вот почему мы так плохо себя чувствуем. Пальцы не слушаются, в ушах звенит, акты и договоры повисли в воздухе. Каждая из нас замерла на рабочем месте и уставилась в одну точку. Если долго в нее смотреть, начинаешь ощущать головокружение и тревожное покалывание на переносице.
Спустя несколько часов мы с девочками медленно выбрались из-за столов. Под каждым из наших кресел появилось мокрое техническое пятно, расползающееся на сером ковролине.
Мое было малиновым.
Однажды во время грозы в библиотеке вырубило электричество. Остановился электронный документооборот, погас верхний свет, потухли экраны. Нам с девочками заложило уши от наступившей обесточенной тишины. Если бы под столами девочки все-таки состояли из спутанных проводов, их бы сейчас тоже вырубило.
За время совместной работы мы так и не решили, прослушивают нас или нет. Полгода назад в офис установили маленькую камеру. Каждый месяц приходил незапоминающийся тихий мужчина, делал что-то с камерой и уходил, не отвечая ни на какие вопросы. Камера стала еще одной нашей девочкой – мы обращались с ней как с живой, но не очень приятной коллегой, при которой некоторые вещи лучше не говорить.
Так вот, электронный документооборот остановился, погас верхний свет, потухли экраны. Красный глазок нашей девочки-камеры тоже исчез. Мы все глубоко и часто задышали, как будто бы в нашей комнате появилось окно и кто-то сразу же его разбил.
– Меня вызывают в полицию;
– Я развелась с мужем;
– Я сожгла этот договор на улице;
– У меня не сходится смета;
– Я хочу покончить с собой;
– Я совру, уйду пораньше и пойду с ней на свидание.
Мы вышли на улицу под потоки воды. Наши рубашки и блузки намокли, тела стали прозрачнее и четче. Мы любовались друг другом посреди рабочего дня, надеясь, что случится что-то необратимое: короткое замыкание, а потом пожар; что библиотека вспыхнет и будет гореть прямо во время грозы. Или хотя бы что мы больше никогда сюда не вернемся и не увидим друг друга.
Однажды девочки меня предали. Я их не виню: иногда в учреждении обстоятельства складываются так, что иначе поступить невозможно. Тогда если и предавать, то лучше кого-то одного.
Я пришла на работу и обнаружила, что мой стол передвинут. Теперь все девочки находились у меня за спиной. Оглядываться было страшно, хотя я чувствовала, как спина затекает под тяжестью их взглядов.
Весь день со мной никто не разговаривал. Я не знала, что случилось, но понимала, что пока не стоит спрашивать об этом. Меня предупреждали, что такое может произойти. Меня инструктировали, как нужно себя вести.
В конце рабочего дня раздался звонок. Телефон всё звонил и звонил, но девочки не шевелились. Трубку должна была взять я.
– Алло, здравствуйте, это вы?
– Алло, да, это я.
– К нам поступила информация, что последнюю неделю вас не было на рабочем месте.
– Это какая-то ошибка, я здесь каждый день, вы можете спросить у девочек.
– За кого вы нас принимаете, мы уже спросили.
Так я узнала, что на входе в здание висит видеорегистратор, который фиксирует ежедневное количество тел на рабочем месте. Всю неделю каждая из девочек брала себе по отгулу.
После звонка девочки окружили меня плотным кольцом. Они гладили меня по голове и холодным щекам, плакали, просили прощения и били себя в грудь. Я смотрела в их участливые лица и не могла отличить одно от другого.
Когда наступило 8 марта, вокруг появились мальчики. Нельзя сказать, чтобы до этого момента мальчиков не было совсем, но их ситуативная коллективность стала заметной только в Международный женский день. Визуально мальчиков объединяло то, что на них, как говорится, лица не было. Мальчики были растеряны и прижимали к груди праздничные свертки.
Девочки переглянулись и молча сдвинули свободные столы буквой Т. Гости были усажены, свертки отобраны, торты разрезаны. Через полчаса мальчики оттаяли и стали наконец громко рассказывать друг другу о том, что было известно только им.
Изредка они прерывались, чтобы провозгласить тост:
– За женщин, без которых этот мир был бы гомогенным и гомосексуальным!
– За всех милых дам – живых и мертвых героинь постсоциалистического труда!
Когда за столом стало совсем скучно, одна из девочек стянула с себя длинноволосый парик. Мальчики ничего не заметили, зато мы были в полном восторге – над нами будто бы взошла невидимая лысая луна. Снять свои волосы перед всеми мужчинами и положить их прямо на стол – могла ли женщина позволить себе такое сто лет назад?
Мы были в восторге и не хотели признавать, что с приходом мальчиков в пространстве что-то сместилось. Так бывает, когда душа ненадолго вылетает из тела, а ты этого не замечаешь и сидишь, уставившись в одну точку, пока из твоего носа бежит аккуратная капелька крови.
Девочек различали редко. Другие люди, конечно, могли запомнить, кто из нас Наталья, а кто Дарья, но совершенно не представляли, чем мы отличаемся друг от друга. В разгар работы мы и сами не всегда понимали, где тут чья рука и нога. Иногда казалось, что и желудок у нас теперь тоже общий, поэтому каждая начала приносить еду, сочетающуюся с тем, что едят другие девочки.
Это было удобно. Мы подменяли друг друга на встречах и совещаниях, говорили с начальниками одним и тем же нейтральным голосом, который не достигал их слуха, вежливо выслушивали раздраженных посетителей, обещающих либо свергнуть действующую власть, либо прямо сейчас достать из авоськи с яблоками автомат и расстрелять всех нас в упор.
Однажды после очередного совещания, на котором была моя очередь притворяться то ли Натальей, то ли Дарьей, начальник пригласил меня к себе в кабинет. В кабинете было сумрачно, пахло влажными газетами и коньяком. Начальник погладил меня по волосам и спине. Я схватилась за спинку потрепанного кожаного кресла. Ладони быстро вспотели.
Начальник взял пальто, сообщил, что вернется через пару минут, и вышел. Мои глаза постепенно привыкали к слабому свету: золотистые буквы дипломов и благодарностей становились четче, получилось даже разглядеть отрывной календарь, который никто не обрывал уже несколько месяцев.
Я просидела так пятьдесят минут, перебирая в уме все наши отчеты, договоры, акты и допсоглашения. Зашла уборщица и попросила меня поднять ноги. Я подняла их слишком высоко – так обычно сидят в гинекологических кабинетах. Все остальн