Именно она, Марина, и узнала первой про «кандидатство», а позднее эту информацию подтвердил и ирочкин отец, который назавтра, взяв на работе отгул, отправился прямиком к декану.
Оказалось, что фактически провалившая вступительные экзамены Ирочка, со своим аттестатом и восемнадцатью баллами оказалась все же лучшей из не поступивших, что делало ее так называемым «кандидатом» на поступление, при том условии, что кто-то из новеньких не приступит к учебе или бросит универ в течение сентября.
Следующие несколько дней стали для всех четверых настоящим адом. Ирочка лежала на кровати пластом, не разговаривала, не ела и лишь изредка тенью пробиралась в туалет, и посеревшие от переживаний родители чутко улавливали сначала звук льющейся воды, а потом слабые и беспомощные звуки ирочкиной рвоты.
Едва ли не хуже было Марине – о том, чтобы идти учиться и бросить Ирочку, она даже не думала. Об этом не шло и речи – или вдвоем, или никак. И при всем этом она, Марина, все равно чувствовала себя воровкой, предательницей и самозванкой. «Лучше бы я, лучше бы я», – тихо твердила она Ирочке, сидя на полу возле ее кровати, и та, хоть и не отвечала, но как бы молчаливо соглашалась: «Лучше бы ты».
Оптимизм отца, который был уверен, что ирочкино «кандидатство» – не пустое слово, но вполне реальная возможность оказаться студенткой, не разделял никто. Даже жена, когда он пересказал ей разговор с деканом и заверения в том, что именно в сентябре, во время полевых работ, чаще всего и происходит отчисление, недоверчиво взглянула на него и дернула поникшими плечами.
Ирочка же и вовсе словно помешалась – она таяла с каждым днем, и родителям иногда хотелось просто сбежать от своей дочери подальше, чтобы не видеть этих провалившихся глаз, торчащих лопаток и худеньких ног, обутых в меховые домашние тапки.
Марина же оставлять подругу и не думала – она оставалась возле Ирочки постоянно, она даже ночевала теперь в их доме, преодолевая негласную враждебность ирочкиных родителей. Но ей было все равно – бросить Ирочку она попросту не могла. И когда через две недели, за два дня до первого сентября и отъезда абитуриентов в колхоз Ирочка впервые открыла рот и произнесла первые за все это время слова, Марина слушала, стиснув свои огромные кулаки и, словно пули, принимая каждое слово.
Спорить она не стала.
Стояло солнечное утро, когда вдвоем девочки вылезли на крышу их девятиэтажки (для этого Марине даже пришлось выкрасть ключ из комнаты отца). Они заплакали одновременно, едва глянув вниз и представив самих себя там, далеко внизу, распластанными на асфальте. «Зато вместе!», – глотала соленые густые слезы Марина. «Вместе не страшно!», – роняла жемчужные слезки Ирочка.
Когда до рокового шага оставались лишь секунды, Марина вдруг резко отбросила ирочкину хрупкую ручку, резко развернула ее к себе, наклонилась и, глядя в прекрасные глаза подруги, задыхаясь, спросила:
– Ир, ты мне веришь?
– Боишься? – эхом отозвалась Ирочка. Она была уже вялая, словно пьяная – хрупкое ее тельце словно бы отказывалось выносить все эти вдруг навалившиеся страдания.
– Дура ты! Не в «боишься» дело. Если я скажу тебе, что ты точно, ты слышишь меня – точно! – попадешь в универ, ты мне поверишь? Поверишь? – Марина резко встряхнула Ирочку за плечи.
– Да не попаду я, – по-прежнему вяло торговалась Ирочка. На самом деле она верила Марине, она верила ей вот уже десять долгих лет, и особенно сейчас, когда внизу уже четко обозначился грубый серый асфальт, ей так хотелось ей верить.
– Последний раз спрашиваю, – Марина вдруг резко схватила Ирочку и подволокла ее к самом краю крыши, – Веришь?
Она стояла боком, напружинившись и цепко держа подругу за руку.
– Веришь или… прыгаем! Ну?
– Верю! – проверещала Ирочка и то ли изобразила, то ли у нее и вправду случился легкий обморок.
Там же на крыше, сидя на еще не прогретом утренним солнцем цементе, обе уже с сухими глазами, подруги ударили по рукам, и Ирочка милостиво дала Марине месяц – до конца сентября.
Через пару дней Марина в резиновых сапогах ирочкиного отца, в которых он раз в пятилетку выходил в ближайший лес за грибами, и с их же семейной «отпускной» сумкой уже стояла в толпе вчерашних абитуриентов – первокурсники отправлялись в колхоз.
Марина увидела эту девочку сразу, да и не заметить ее она попросту не могла – слишком уж очевидным было ее сходство с Ирочкой. Такие же тоненькие ручки-ножки, такие же жиденькие, но аккуратные волосы, и даже выражение лица ее словно бы было тем же – немного беспомощным и от этого очень трогательным.
Она стояла совсем одна, в то время как другие ребята (в основном девочки) старались уже сбиться в группу, и позднее, уже в автобусе, Марина легко и приветливо подвинулась на своем первом (ей всегда приходилось быть везде первой) сиденье. Девочка согласилась и благодарно одарила свою крупную соседку бархатным взглядом темно-зеленых глаз. Когда через три часа подъехали к подшефному колхозу, Марина и Диана уже весело болтали о будущей учебе, о том, кто и сколько набрал баллов, о своих школах и родителях. В бараке Марина (снова первой) заняла для них две лучших железных кровати возле самой печки, а когда ближе к вечеру собрались на первое собрание, Марина сразу же легко и безоговорочно определила себя и Диану на кухню. Остальные уже на следующее утро отправлялись на картошку, а тем, первым вечером все вместе они долго жгли костер, знакомились, и в целом «колхоз» показался тогда просто замечательным местом. Позади было неимоверное напряжение экзаменов, сначала школьных, потом вступительных, впереди была учеба и журналистская практика, и пятьдесят молодых и счастливых абитуриентов расслабились, раскраснелись от жара костра, раззнакомились и все не могли угомониться почти до утра.
А уже на другой день, после целого дня и неожиданно тяжелых кулей с картошкой, они вернулись в барак молчаливые и тихо залегли на своих железных кроватях. Костра не хотелось. Марина и Диана тем временем наварили на всех вкуснейших макарон по-флотски, но даже их осилить могли не все – девчонки просто падали от усталости.
Уставшие и провалившиеся в глубокий сон, ребята не сразу поняли, что происходит, когда ночью затопали вдруг во дворе конские копыта, громко заржали лошади, а дверь с ненакинутым крючком вдруг распахнулась резко и хлестко. Вспыхнул и резанул по глазам свет.
– Ого, сколько девчат! – кривляясь, в барак ввалился грязный низкорослый парень в маленькой, не по размеру шапочке, которая едва держалась у него на затылке.
– Что вам надо? – из-за перегородки на середину комнаты смело выскочила Ольга Павловна, молоденькая аспирантка, и в тот же момент все шестеро парней соскочили со своих кроватей ей на помощь.
– Э, э, вы, гражданочка, того, не нервничайте так сильно, ладно? – только теперь стало видно, что деревенский парень был сильно пьян.
Отступать он и не думал, а лишь коротко и очень громко свистнул, и в эту же минуту в барак ввалилось еще трое, все как один низкорослые, очень похожие на первого. Они глумливо огляделись вокруг и также присвистнули: девочек в комнате и вправду было много – не меньше двадцати. Остальные жили в соседнем бараке, и оставалось лишь гадать, что происходит сейчас с соседями.
Ольга Павловна тем временем снова выдвинулась вперед и попыталась провести мирные переговоры:
– Идите отсюда, ребята, у нас тут студенты, мы работать приехали, нам неприятности не нужны, да и вам тоже.
Вместо ответа наглый деревенский вдруг ловко ухватил ее рукой за левую грудь и сильно ущипнул. Не ожидавшая такого аспирантка лишь охнула, и в это же время один из первокурсников, кажется, его звали Саша, уже гулко впечатал свой кулак в скулу местного.
Марина слабо запомнила саму драку – она была слишком занята Дианой, которая от страха едва не лишилась сознания, и лишь тихо подвывала, пытаясь раствориться в своей кровати. Марина же, отвернувшись от поля боя, словно пыталась заслонить его от Дианы своей широкой спиной. Впрочем, она чутко уловила, что перевес был на стороне студентов, а когда на помощь подоспели парни из соседнего барака, то исход драки был предрешен.
Местных отделали сильно – городские мальчики, вчерашние школьники и маменькины сынки, словно доказывали себе и всему миру – мы мужики! А, кроме того, удалось произвести впечатление и на девочек. Это были уже не слюнявые абитуриенты, но настоящие герои, смявшие в лепешку злобных и опасных врагов – местных. Особенно популярным стал Саша, тот высокий парень, который первым начал драку. Разгоряченный дракой, он сильно напился в ту ночь, и назавтра девочки наперебой отпаивали его, непривычного еще пить и похмельного, чаем и бульоном. В целом же весь следующий день прошел в каком-то нездоровом возбуждении – парни мнили себя рыцарями, девчонки охотно им подыгрывали. Работать на поле никому не хотелось – хотелось лишь обсуждать подробности ночного происшествия и еще раз смаковать позорное поражение местных.
И лишь Ольга Павловна совсем не разделяла воодушевления студентов – она уже бывала в колхозах раньше и знала наверняка – местные придут снова.
Следующую неделю все было тихо. Ребята втянулись в работу, и после целого дня на поле уже не падали от усталости. По вечерам снова начались посиделки, снова загорелся костер. Пекли картошку, пили потихоньку вино из местного сельмага, начались романы. Герой-драчун Саша успел за неделю подружиться с красавицей Катей, бросить ее и закрутить новый роман со старостой Леной. Другие парни тоже чувствовали себя прекрасно – оказавшись в явном численном преобладании девочек, они моментально пересмотрели свою самооценку и нашли себя самыми настоящими мачо.
Марина с Дианой трудились на кухне. Точнее, трудилась в основном Марина, в одиночку начищая горы картошки (Диана не могла держать руки в холодной воде), тягая тяжеленные котлы (Диане нельзя было поднимать тяжелое) и перемывая горы грязной посуды (у Дианы была аллергия на чистящие средства). Марина не жаловалась. Когда она в жарком дыму аппетитно пахнущей кухни начала было звать подругу «Диной», та мягко поправила: «Диана». Марина опять же согласилась – Диана так Диана.