Шествие божества, начавшееся в теплом, золотом, солнечном сиянии, заканчивалось при затемненном тучами свете восходящего месяца. Около каждого незастекленного окна вывешивались крохотные лампады, свет которых приветствовал проезжавшее мимо божество, а мы могли заглянуть внутрь комнат на первом этаже, где светильники, свешивавшиеся с низких балок, освещали алтари в нишах.
Украшенные тонкой резьбой балконы были забиты веселыми зрителями; они наблюдали за бурлящей толпой на улице и бросали на колесницу пригоршни риса.
Когда Мачхендранатх добрался до следующей заполненной храмами площади, где ему предстояло провести ночь, толпа поредела, а мы с Зигрид вернулись посмотреть, что стало со второй колесницей. Мы сразу поняли, что положение ее безнадежно: людям не под силу было вызволить колесницу из грязи. Донбахадур сообщил, что астрологи подверглись критике за неправильный выбор времени для начала процессии. Он добавил, что, возможно, завтра приедет грузовик и подтащит колесницу к первой. Вот и наступил день, когда божествам пришлось обратиться за помощью к современной технике.
Утром я посетила тибетский лагерь в Джавалкхеле. В нем около четырехсот беженцев. Они живут в однокомнатных глинобитных хижинах с соломенными крышами. Большинство взрослых работают в мастерских. В основном они изготовляют на экспорт ковры, куртки, свитера, сапоги — в тибетском стиле, по на современный лад. Как взрослые, так и дети выглядят здоровыми, несмотря на сравнительно малую, непривычную для них высоту над уровнем моря — 1360 метров. Приятно видеть, что семьи живут вместе, в отличие от Индии.
Однако я почувствовала, что не все здесь гладко. Я сразу поняла, что отношения между помогающими и принимающими помощь напряженные. Собственно, я заметила это еще месяц назад в Индии, где встретила сотни тибетцев, нелегально покинувших Непал из-за недовольства своим положением. Очевидно, некоторые жалобы вполне справедливы и благотворительные учреждения, действующие в Непале, не всегда смогли избежать ошибок. К сожалению, столь же очевидно, что многие тибетские руководители стали принимать помощь как должное, вопреки ясно выраженному пожеланию далай-ламы, чтобы беженцы стремились к самостоятельности. Эти руководители ведут себя как избалованные дети, часто их требования неразумны. Такую ситуацию я предвидела еще год назад. Подобные настроения не были свойственны тибетцам в Индии в то время, когда я там работала, но они могли возникнуть в результате деятельности благотворительных учреждений и тех добрых чувств и преклонения, которые бездомные беженцы вызывают у своих покровителей, включая и мою особу. Наша смесь щедрости и заискивания, которая с благими намерениями, но без трезвого расчета обрушивалась на тибетцев, неминуемо развращала этих простодушных людей. Теперь мы стоим перед неприятной необходимостью прибегнуть к суровым методам, чтобы исправить собственные ошибки.
В мастерской я встретила юношу-тибетца, с которым познакомилась еще в Индии. После обеда он достал велосипед, чтобы сопровождать меня в качестве переводчика в Бодхнатх[26] во время посещения тибетского монастыря. Бодхнатх находится в четырех милях к востоку от Катманду. По дороге мы ненадолго остановились у храма Пашупатинатх[27], который соперничает с Бенаресом как центр паломничества индуистов. В «Коротко о Непале» говорилось, что «вход во двор храма разрешен только индуистам», поэтому мы остановились у сводчатых ворот и смотрели на огромную статую золотого быка[28], который, естественно, повернулся к неиндуистам задом. Чтобы проверить реакцию Пасанга, я невинно спросила, разрешается ли христианам входить в буддийские храмы. Страшно удивленный, он ответил:
— Конечно! Любой может войти в наши храмы!
Затем Пасанг спросил человека, сторожившего обувь молящихся, можно ли буддистам входить в этот храм. Вопреки путеводителю, но в духе либеральных традиций Непала последовал ответ:
— Можно, но только тибетским буддистам, а не китайским!
Мне показалось, что это — пример смешения политики с религией. Мне даже нравилось, что индуистские предрассудки могут нанести удар по самолюбию высокомерных европейцев. Однако, по-моему, запрет неиндуистам входить в определенные храмы явно противоречит учению индуистских философов о единстве мира.
Ступа в Бодхнатхе, на которой нарисованы четыре пары огромных глаз, сурово взирающих на четыре стороны света, — одна из самых больших в мире. Она видна издалека над плоскими полями и, в отличие от большинства храмов Непала, находится в хорошем состоянии и свежеокрашена. Пасанг сказал мне, что ступе более двух тысяч лет. Но ко всем датам, размерам и другим цифрам, приводимым тибетцами или непальцами, надо относиться критически, хотя эта, вероятно, достаточно точна, так как профессор Дж. Туччи считает, что Непал, возможно, был частью государства Ашоки в III веке до н. э.[29]
Бодхнатх в наши дни ассоциируется у иностранцев главным образом с именем богатого и влиятельного чини-ламы[30], которого ошибочно считают представителем далай-ламы в Непале — этот пост в действительности занимает некий тибетец Сергай. Я не могу представить себе двух менее похожих людей, чем далай-лама и чини-лама, хотя иностранцы воспринимают последнего как истинный образец тибетского ламы, что, к сожалению, несправедливо по отношению к тысячам подлинных лам.
Объезжая на велосипедах основания ступы и направляясь к монастырю мимо десятков огромных медных молитвенных барабанов, установленных в стене, мы увидели, как мини-автобус управления по туризму доставил к дому чини-ламы с десяток переполненных впечатлениями туристов. Пасанг спросил меня, не хочу ли я встретиться с чини-ламой, но я, поблагодарив, отказалась.
Монастырь построен лет тридцать назад, и сейчас в нем живет около сорока монахов и лам разного возраста — от обаятельного шестидесятипятилетнего римпоче[31] до нескольких восьми- и девятилетних будущих лам, весело носящихся по двору в длинных потрепанных бурых одеяниях. Я была несколько взволнована возможностью увидеть настоящий тибетский храм, великолепный и внушающий благоговейный страх, но грязный и запущенный. В темноте затаились огромные изображения божеств, окутанные белыми шарфами[32] и возвышающиеся над сотнями торма[33] и мерцающими масляными лампадами, установленными перед ними. Места для молитв располагались но обе стороны прохода к алтарю. Кое-где стояли так не вязавшиеся с окружающей обстановкой жестяные коробки. В них хранилась поджаренная мука, из которой делается цзамба[34], поддерживающая силы монахов во время монотонного чтения буддийского канона[35]. А так как прочитать вслух надо сто восемь толстых томов, то муки требуется много.
У каждого члена общины имеется своя келья. Из храма нас провели в келью римпоче — крохотную каморку размером 10 на 4 фута, с нарами (где лежало тонкое одеяло) и небольшим алтарем (где перед изображением Будды горело одиннадцать масляных лампад). Мы выпили по пять чашек густого чая с маслом[36]. Во время чаепития рядом с нами стоял молодой улыбающийся лама с чайником наготове. И хотя монастырь был бедным, к чаю достали из стоявшего под кроватью жестяного сундука подмокшее, но весьма дорогое индийское печенье, которое мы съели без особой охоты.
Среди друзей, которых я приобрела за последние десять дней, есть прелестный девятилетний мальчик. Он учится в колледже Св. Ксавьера, которым руководят американские иезуиты, и довольно свободно говорит по-английски, как и многие местные юноши из семей среднего достатка. Впервые я встретила Рамбахадура возле почтамта. Каждый день он приходит туда в поисках клиентов-иностранцев, которые хотят обменять деньги или дорожные чеки по курсу черного рынка. Фланирующей походкой он подошел ко мне и, естественно, шепотом спросил:
— Хотите обменять деньги?
— Да, но не сегодня, — ответила я.
Он по-детски трогательно, что никак не вязалось с его занятием, взял меня за руку, и мы отправились выпить чаю и договориться об условиях взаимовыгодной сделки. Больно, что детям приходится заниматься таким ремеслом. Было ясно, что он не попрошайка, а просто работает в надежде получить честные, хотя и не совсем законные, комиссионные. Мы подружились и договорились встретиться на следующее утро, чтобы обменять пятидесятифунтовый чек. Однако, придя на главную улицу Катманду — Нью-Роуд, я увидела там кроме Рамбахадура его конкурентов — двух мужчин и двух юношей. Рамбахадур выглядел маленьким, заброшенным и испуганным, но притом полным решимости отстаивать свои права как истинный маленький гуркх. В душе у меня не было намерения изменить ему, но я решила использовать случай, чтобы получить лучшую цену, и устроила своеобразный аукцион. Рамбахадур, наконец, в отчаянии предложил мне 32 непальские рупии за фунт. Один из мужчин (очень неприятный на вид) согласился дать ту же цену, а когда я покачала головой и протянула руку к Рамбахадуру, мальчик тут же полетел в канаву от жестокого удара своего соперника. Я вышла из себя и закатила хулигану пощечину. Все четверо мгновенно исчезли, предоставив мне вытаскивать из канавы плачущего Рамбахадура. Прежде чем приступить к сделке, пришлось мальчика обтереть, утешить и обласкать. Только что Рамбахадур был обыкновенным валютчиком, готовым на темную сделку, и вот теперь он рыдал у меня на плече.
Мы свернули с Нью-Роуд со строящимися на ней магазинами в западном стиле и тут же оказались в лабиринте узких улочек, каких большинство в непальской столице. Когда мы вышли на небольшую площадь, Рамбахадур, настороженно оглядевшись вокруг, хотя никого поблизости не было, шмыгнул в низкий дверной проем и знаками предложил мне следовать за ним. Мы пересекли двор, уставленный каменными изображениями божеств и фаллическими символами, и оказались в абсо