Девушка из цветочной лодки: [роман]Ларри Фейн
Посвящается Кэти
Larry Feign
THE FLOWER BOAT GIRL
ОТ АВТОРА
Имена переданы согласно китайской традиции сначала фамилия, потом имя; то есть девичья фамилия главной героини Сэк Иёнг — Сэк.
Проницательные читатели могут знать многих персонажей под другими именами: Чжэн И Сао, Чжан Баоцзы и т. д. Проблема в том, что в реальной жизни их никто так не называл. Эти варианты написания — транслитерация чтения имен на путунхуа (мандаринском диалекте), которая используется западными учеными, а также тиражируется в тысячах онлайн-статей. Однако в те времена китайцы не говорили на мандаринском диалекте в повседневной жизни, а могли и вовсе его не знать и, разумеется, не называли ни себя, ни окружающих на, по сути, чужом языке.
Господствующим диалектом Южно-Китайского побережья был и остается кантонский, который отличается от путунхуа не меньше, чем португальский от французского. По этой простой причине имена персонажей и названия мест в романе транслитерируются так, как произносились бы, то есть по-кантонски.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
При переводе использована система, предложенная российским китаеведом К. А. Котковым, как наиболее точно отображающая произношение кантонского диалекта.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯШЕСТОЙ ГОД ПРАВЛЕНИЯ ПОД ДЕВИЗОМ ЦЗЯСИН[1]1801 ГОД
ГЛАВА 1СОРОКИ
Ни за что не поверю, что птицы могут сулить удачу.
Особенно сороки[2]. Только послушайте, как они галдят и стучат клювами по палубе над головой, словно целая армия на цепких когтистых лапках. Каждый день перед закатом одно и то же, но сегодня пичуги разошлись похлеще обычного.
Я поднялась с циновки и постучала по потолку. Клиент, спящий в моей постели, захрапел и перевернулся на другой бок, открыв моему взору исполосованную шрамами спину носильщика-кули[3]. Я не осмелилась снова колотить по потолку, боясь потревожить его и лишиться ожидаемых чаевых. Пусть лучше его разбудят птицы.
Как сороки стали предвестниками счастья? Из-за той легенды, над которой любила лить слезы моя мама? Якобы каждый год в разгар лета[4] сороки соединяют крылья, образуя мост через Млечный Путь, чтобы одинокая Ткачиха могла воссоединиться со своим возлюбленным Волопасом всего на одну ночь.
— Почему она просто не осталась с ним? — всегда недоумевала я. — Почему не попросила птиц сложить мост до земли, чтобы они с Волопасом могли спуститься вдвоем?
И всякий раз мама улыбалась такому вопросу.
— Ох, моя большеглазая Йёнг, единственного дня такого чистого счастья может хватить на целый год. Кроме того, нам же захочется рассказать эту историю и следующим летом.
Сейчас как раз стоял разгар лета. Двадцать шестого в моей жизни. Но где же тот мост, по которому можно сбежать отсюда? Где мой Волопас? А сороки гоготали в ответ: «Это не для девиц с цветочных лодок[5]! Не для шлюх! И уж точно не для тебя, Сэк Йёнг!»
От горьких мыслей меня отвлек далекий бой барабанов: так рыбаки колотят по натянутым свиным шкурам, чтобы загнать рыбу в сети, вот только сейчас неподходящее время суток, и у рыбаков ритм медленный и ровный, а тут торопливый и рваный, как удары трепещущего сердца.
Я накинула на плечи шаль, подошла к смотровому окошку, оперлась подбородком на скрещенные руки и уставилась на свой мирок.
Восемь деревянных хижин парили на сваях над затвердевшей грязью, как и всегда. Когда меня продали сюда в детстве, этой севшей на мель джонки[6] тут не было. Теперь она выглядела такой же иссохшей и сгнившей, как старая лодка, за которую расплатились моим юным телом, ставшим ныне опустевшей гаванью. Дальше илистые отмели простирались насколько хватало глаз, пустынные, если не считать старухи на салазках, собирающей илистых прыгунов, и девчушки с ведром для моллюсков, которая сидела в хижине, когда я вернулась через тринадцать лет.
Морской бриз охлаждал мои пот. В воздухе пахло железом и солью: надвигалась буря. Рыба, должно быть, ушла на глубину. Почему же барабанный бой рыбаков стал громче, беспорядочнее?
Где-то на рисовом поле мычали буйволы, жалобно хрюкали свиньи, им в ответ лаяли собаки, галдели сороки. Я и забыла, как здесь бывает шумно.
Я многое забыла про Санвуй. Маленькой девочке эта узкая бухта казалась разверзшейся пропастью, которая могла бы поглотить мир. Я забыла, каково это, когда все пропитано запахом рыбы: каждая доска, каждый камень. Забыла витающий в воздухе солоновато-кислый запах креветок, сушащихся на стеллажах.
А еще ил, ил, вездесущий ил. Черный и мягкий у кромки воды, но обдирающий в кровь маленькие пальцы, когда выкапываешь моллюсков. Растекаясь в глубь суши, ил становился жестче, его испещряли камни и крабовые норы, но он никогда не высыхал настолько, чтобы с гордостью именоваться грязью, и не отпускал никого и ничего, что засасывал: валуны, коряги, выброшенную на берег рыбачью джонку моего отца.
Никто не знал, где мой родитель, куда делся и жив ли.
В гниющем корпусе джонки не осталось ничего ни от отца, ни от матери, от той семьи, которой мы когда-то были: ни лохмотьев веревки, ни даже знакомого пятна на палубе, лишь пустой остов, на который отец променял мою юность и который покинули духи.
Девчушка, собиравшая моллюсков, шлепала по грязи, размахивая ведром; она наклонилась, чтобы рассмотреть что-то, попавшееся ей на глаза. Я отвернулась, но слишком поздно: воспоминания уже нахлынули.
Много лет назад другая девчушка поставила ведро с моллюсками почти на то же место и подобрала ослепительнокрасный гребешок. Я подумала, что подарю его новорожденному братишке или сестренке, что появится на свет со дня на день. Помню, как со смехом взвизгнула, когда краб-отшельник выставил клешню и пощекотал мне руку; я его отпустила, и он унесся прочь. Я цеплялась за это воспоминание на протяжении долгих лет, проведенных на цветочных лодках, вызывая в памяти тот последний прекрасный момент жизни «до»… но я всегда останавливалась на этом моменте, принималась петь, кричать, делать все что угодно, лишь бы не вспоминать того, что было дальше, кровь на полу этой самой каюты… нет, я не могла вынести этой мысли даже сейчас…
Внезапно все стихло, как будто мир затаил дыхание.
Ни барабанного боя, ни птиц, ни ветра… Воздух всей тяжестью навалился на меня.
Шаль соскользнула с плеч, грубая рука схватила меня за грудь.
Его жаркое дыхание заполнило ухо.
— Еще хочу.
Мое отвращение чуть стихало при мысли о его кошельке. Еще один медяк в копилку, где лежали деньги на приличную лодку, которая на этот раз будет принадлежать мне.
— Придется платить за два раза, — процедила я.
— Первый раз слишком быстро.
— Ну, тут уж я не виновата. — Я выдала самую лучезарную свою улыбку и начала было разворачиваться в сторону клиента, как вдруг что-то привлекло мое внимание.
Мимо мыса крался корабль, массивное трехмачтовое чудище, тварь из темного дерева, с парусами, которые заходящее солнце окрасило в алый цвет. Меня поразили яркие выпученные глаза, намалеванные на корпусе.
Нездешний корабль. У местных кантонских судов на носу очень редко вырезают глаза. У фукинскнх вырезают, но круглые, а эти были вытянутые, чуть прищуренные, как у тигра, готовящегося к прыжку.
Кули дернул меня за руку:
— Слышь, сука? Я сказал «хорошо». Плачу двойную цену.
Второй корабль, потом третий, и все с тигриными глазами. В остальном — не более чем потасканные старые джонки. Но меня не касалось, откуда они взялись, если только команда не искала отдыха, который я могла предложить за наличные. Но пока что мне нужно было утихомирить нетерпеливого клиента. На этот раз он получил больше удовольствия от того, что заставил меня по полной отработать деньги, чем от самих любовных утех. Сначала пришлось искусно потрудиться рукой, чтобы привести его в форму. Затем он пристроился ко мне сзади, сначала хрюкнул, а потом замычал, как бык, и начал двигаться в такт барабанному бою, хлеща меня косицей[7][8] по лицу с каждым толчком. Я издавала подобающие ситуации звуки, а сама представляла, чем побалую себя после работы. Ломтики свежей жареной свинины или чашка сладкого соевого творога, а может, его чаевые позволят мне заказать сразу и то и другое.
Резкий стук в дверь каюты так напугал меня, что я едва не оттолкнула клиента, и тот взвизгнул от боли.
— А-Иёнг! — Это была девочка, собиравшая моллюсков. Она стучала все громче.
О чем она вообще думает?! Глупая девчонка забыла, что во время работы меня никогда и ни за что нельзя беспокоить?! Разве я не была добра к ней? Разве не отвела ей передний трюм? И всегда делилась рисом в обмен на парочку моллюсков! Как она посмела мешать мне?!
Защелка выскочила из паза, дверь со скрипом открылась, а я заверещала:
— Ну-ка, вон!
Кули сорвался с места, стукнулся головой о потолок и запутался в штанах.
— Да не ты! — Я попробовала схватить его за ногу, но он увернулся. — Постой! Сначала заплати мне!
Он едва не опрокинул по пути девчонку.
— Деньги давай, ты, черепашье отродье! Заплати мне!
Я сама чуть не сбила с ног девчонку, пока, спотыкаясь, протиснулась в двери, натягивая на ходу мятую одежду. Я даже не успела застегнуть куртку, а кули уже умчался к рисовым полям.
— Смотри, что ты наделала! — Я ухватила девчонку за полу замызганной рубахи и выволокла на палубу. На лице девочки смешались пот и слезы.