Похоже, я ей помешал.
Она смотрела на «чертово колесо», словно зачарованная, зачесывая пальцами свои длинные рыжие волосы. На руке что-то блеснуло.
Колесо вертелось вовсю. Сверху доносился девчачий визг.
— Привет, Мэг, — сказал я.
Она взглянула на меня, улыбнулась и сказала:
— Привет, Дэвид, — и вновь уставилась на колесо.
По одному ее взгляду становилось ясно — она на таких не каталась. Как так можно жить, думал я.
— Класс, да? Быстрей всех почти.
Она снова посмотрела на меня, явно впечатленная.
— Правда?
— Ага. Точно быстрей того, что в «Плэйлэнде». Быстрей, чем «Остров Бертрама».
— Здорово.
Тут не поспоришь. Мне всегда нравилось, как мягко оно скользило по оси, нравилась простота его замысла и устройства, чего так не хватало прочим страшным каруселям. Мэг бы я этого сказать не смог, но всегда считал это колесо грациозным и романтичным.
— Хочешь попробовать?
В голосе проскользнуло излишние воодушевление, и мне захотелось умереть. Что я делаю? Она же старше меня. Небось, года на три, не меньше. Ну я и псих.
Я попробовал сдать назад.
Вдруг она смутилась?
— Я бы пошел с тобой, если хочешь. Если боишься. Я не против.
Она засмеялась, и у меня словно нож убрали от горла.
— Давай, — сказала она.
Взяв меня за руку, она повела к карусели.
Словно в тумане я купил билеты, и мы сели в кабинку. Все, что я помню — прикосновение ее руки, теплой и сухой, несмотря на вечернюю прохладу, ее тонкие и сильные пальцы. Это, и мои покрасневшие щеки, напоминали мне, что я, двенадцатилетний мальчишка, катаюсь на карусели с почти уже взрослой женщиной.
Пока карусель загружалась, вернулась давняя проблема — что же сказать? Я решил помалкивать. Похоже, Мэг это устраивало. Ее все устраивало. Она просто расслабилась и наслаждалась видом сверху, разглядывая людей и весь карнавал, ощетинившийся лучами фонарей. Она медленно раскачивала кабинку взад-вперед, улыбалась и мурлыкала под нос какую-то песенку.
Потом колесо закрутилось, и она захохотала, и я подумал, что это был самый прекрасный, самый счастливый смех из всех, что я слышал, и почувствовал гордость, что пригласил ее, что сделал ее счастливой, и что благодаря мне она смеялась так весело.
Как я уже говорил, колесо крутилось быстро, наверху стояла тишина, и шум карнавала оставался внизу, словно запечатанный, а, спускаясь, ты снова погружался в карнавал, а потом — возвращался в тишину; шум быстро отступал, а наверху ты словно делался невесомым и хватался на мгновение за поручни, страшась вылететь наружу.
Я посмотрел на ее руку на поручне, и тут заметил кольцо. В лунном свете оно казалось тонким и тусклым. И искрилось.
Я притворялся, что любуюсь видом, но на самом деле любовался ее улыбкой, восторгом в ее глазах и тем, как ветер треплет блузку на ее груди.
Наша поездка достигала кульминации, пика своей восхитительности, колесо завертелось быстрее, а я смотрел на нее, на ее милое личико, проносящееся сквозь звезды, а потом — на фоне темного здания школы и бледно-коричневых ярмарочных палаток; ветер уносил назад ее волосы, а потом — когда мы снова поднимались вверх — опять бросал их на напудренные щеки, и я внезапно почувствовал, что те два или три года, когда она уже жила, а я — еще нет, были ужасной, непомерно тяжелой иронией судьбы, словно проклятием, и подумал, как нечестно, что я мог разве что покататься с ней на карусели и все, совсем нечестно.
Но все прошло. К концу поездки осталось только удовольствие. Я наслаждался, а она выглядела такой счастливой, такой живой!
Ко мне вернулся дар речи.
— Понравилось?
— Боже, очень! Продолжай в том же духе, Дэвид.
— Ни за что не поверю, что ты никогда не каталась.
— Родители… ну, они всегда хотели нас куда-нибудь свозить. В «Палисадес» или еще куда. Но, видно, так и не нашли времени.
— Я слышал… об этом. Мне жаль.
Ну вот. Я сказал это.
Она кивнула.
— Хуже всего — скучать по ним, понимаешь? И знать, что они никогда не вернутся. Иногда забываешь, будто они в отпуске или еще где-то, и думаешь: ну-у, хоть позвонили бы. Скучаешь. Забываешь, что их нет. Забываешь обо всем, что вообще произошло за последние шесть месяцев. Разве это не странно? Как чокнутая! А потом опомнишься... и все возвращается. Я часто вижу их во сне. И там они всегда живы. Мы счастливы.
На ее глаза навернулись слезы. Она улыбнулась и покачала головой.
— Только не подумай, что я чокнутая, — сказала она.
Сейчас мы были внизу, над нами — всего пять или шесть кабинок. Я глянул через поручень на очередь желающих прокатиться и снова заметил колечко Мэг. Она перехватила мой взгляд.
— Это моей мамы, обручальное. Рут не нравится, что я его часто ношу, но мама бы этого хотела. Я не потеряю. Ни за что.
— Красивое. Очень.
Она улыбнулась.
— Лучше, чем мои шрамы?
Я покраснел, но все было в порядке. Она просто подшучивала.
— Намного лучше.
Колесо снова пошло вниз. Оставались только две кабинки. Для меня время летело быстро, словно во сне, даже слишком быстро. Неужели все скоро кончится?
— И как тебе? — спросил я. — Нравится у Чандлеров?
Она пожала плечами.
— Нормально. Не так, как дома. Не так, как раньше. Рут иногда… странная. Но, думаю, она хорошая. — Она замялась и продолжила. — Руперт придурковатый.
— Скажи это еще раз.
Мы рассмеялись. Тем не менее, это замечание насчет Руперта меня смутило. Я вспомнил сдержанность в ее голосе, холодок, в тот первый день у реки.
— Посмотрим, — сказала она. — Думаю, мне нужно время, чтобы привыкнуть.
Мы уже спустились вниз. Ярмарочник поднял поперечину и придержал кабинку ногой. Я едва его заметил. Мы вышли.
— Хочешь, скажу, что мне не нравится? — сказала она.
Она говорила почти шепотом, словно боялась, что кто-то может услышать и передать кому-то другому — еще и таким тоном, словно мы были наперсниками, равными, конспираторами.
Мне это здорово понравилось, и я наклонился пониже.
— Что? — спросил я.
— Подвал, — сказала она. — Убежище. Мне оно совсем не нравится.
Глава шестая
Я знал, о чем речь.
В свое время Уилли Чандлер-старший был мастером на все руки.
И еще слегка параноиком.
Так что, когда Хрущев сказал Штатам: «Мы вас похороним», Уилли-старший, видимо, ответил что-то вроде «хрен тебе» и построил себе в подвале бомбоубежище.
Это была комната в комнате, восьми-десяти футов в ширину и шести — в высоту, спроектированная строго по государственной инструкции. Спускаешься вниз по лестнице из кухни, проходишь мимо сложенных под лестницей банок с краской, мимо раковины, стиральной машины и сушилки, сворачиваешь за угол, открываешь тяжелую металлическую дверь — раньше служившую входом в хранилище мяса — и попадаешь в бетонное помещение, где как минимум на десять градусов холоднее, чем снаружи, темно и пахнет плесенью.
Там не было ни электророзеток, ни освещения.
Уилли прибил балки к полу кухни и укрепил их массивными деревянными столбами. Единственное окошко он забросал мешками с песком снаружи дома и укрепил полудюймовой металлической сеткой изнутри. Принес огнетушитель, радиоприемник на батарейках, топор, монтировку, фонарик, набор первой помощи и бутылки с водой. Сложил картонные коробки с консервами на самодельном столике из твердого дерева; рядом с ними поставил печку «Стерно», походный будильник и воздушный насос, чтобы накачивать матрацы, свернутые в углу.
Все это он построил и купил на зарплату молочника.
Там имелись даже лопата с киркой, чтобы выкопаться после взрыва.
Уилли пренебрег лишь единственной рекомендацией правительства — в убежище не было химического туалета. Они были дорогие. Уилли так и не успел его купить — сбежал.
Теперь это место напоминало крысиную нору — запасы пищи были разграблены и унесены Рут на кухню, огнетушитель вывалился из настенного крепления, батарейки в приемнике и фонарике сели, и все там пылилось целых три года беспощадной запущенности. Убежище напоминало Рут об Уилли. Прибираться там она даже не думала.
Иногда мы там играли. Но редко.
Это место пугало.
Казалось, Уилли построил тюремную камеру — не убежище, чтобы удержать что-то снаружи, а черную дыру, чтобы удержать кого-то внутри.
И тот факт, что убежище располагалось ровно посередине, естественно, сказывался на всем подвале. Сидишь, бывало, пьешь «коку», болтаешь с Рут, пока она стирает, а потом оглянешься и увидишь это зловещее подобие бункера, его низкие стены, вечно влажные, испещренные трещинами. Как будто они сами больны и умирают.
Иногда мы туда ходили и пугали друг друга.
Вот для этого убежище подходило просто отлично: чтобы друг друга пугать. И ни на что больше.
Мы редко им пользовались.
Глава седьмая
— Знаешь, чего не хватает на этом карнавале, черт бы его побрал! Старого доброго хучи-ку!
Четверг, вечер, второй день карнавала. Рут смотрела, как Шайенна Боди[10] в сотый раз назначают помощником шерифа, и мэр городка цепляет значок к его кожаной рубашке, отороченной бахромой. Шайенн был гордым и решительным.
Рут с усталым видом сидела в кресле у камина, вытянув ноги на подушке. В одной руке у нее была бутылка пива, в другой — сигарета.
Рупор посмотрел на нее.
— А что такое хучи-ку?
— Хучи-ку. Хучи-кучи. Это девочки танцуют, Ральфи. Это, и еще цирк уродов. Когда я была как ты, на карнавалах было и то, и другое, и я даже видела человека с тремя руками.
— Не может быть, — сказал он.
Ясное дело, что этого она не спустит.
— Не спорь с матерью. Я видела. У него были три руки — одна — эдакая фитюлька, вот здесь.
Она подняла руку и ткнула пальцем в гладко выбритую подмышку.
— А две другие — обычные, прямо как твои. И еще там была двухголовая корова. Дохлая, конечно.