В том же самом поселке вместе с выходцами из Раджастхана жили парикмахеры, сапожники и дхоби, приехавшие сюда из Харияны и Уттар-Прадеша. Эти люди принадлежали к другим кастам, поэтому родственных связей с ними никто не имел, однако дружбу водили многие. Мазанка парикмахера Чаудхри сначала стояла у самого подножия холма, но потом он перебрался повыше, поселившись в домишке, освободившемся после смерти хозяйки. Работал он, как правило, где-нибудь на обочине оживленной улицы. Обосновавшись здесь много лет назад, Чаудхри уже не мыслил свою жизнь вне этого поселка.
Покинув лавку Гобинди, Чаудхри стал торопливо спускаться вниз по переулку.
— Надо что-то делать, а то как бы поздно не было, — пробормотал он себе под нос и ускорил шаг. В его маленьких глазках появился блеск. Смуглый долговязый человек в длинной голубой рубахе, он чем-то напоминал медведя, неуклюже шагающего на задних лапах.
Заметно похолодало. С неба сеялась противная морось. Словно возникая из тумана, холодная водяная пыль острыми иглами колола его разгоряченное лицо, каплями стекала по подбородку. Ветерок задул сильнее — туман стал рассеиваться, поселок вновь обретал свои краски. В переулке начали появляться люди: мужчины спешили на работу, женщины давно уже занимались делом — из мазанок доносился перезвон посуды. Задымили печки, сложенные во дворах, хозяйки принялись печь лепешки.
Подходя к своему домишку, Чаудхри краем глаза заметил, что жена, как обычно перепачканная с ног до головы, раздувает огонь в печке.
— Припозднился что-то ты нынче, — завидев мужа, сказала она. — Иль не пойдешь работать?
— Кому ж в такую погоду взбредет в голову бриться или стричься? Не видишь, какие тучи собрались?
— Чаю выпьешь? Я мигом приготовлю.
— Буди Басанти! — сердито оборвал ее Чаудхри. — Слышишь ты? Я сказал: поднимай Басанти. Да пусть умоется почище. Я сейчас…
И Чаудхри быстрым шагом стал спускаться вниз, пока наконец не остановился у дверей крохотной лавчонки-мастерской, что стояла у самого подножия холма и принадлежала хромому портному Булакираму, который уже открыл свое заведение и, держась одной рукой за поясницу, подметал площадку у входа. На веревке, протянутой над прилавком, висели готовые изделия: широкие цветастые юбки, детские рубашонки, штанишки и шапочки.
— Не рано за дела-то принялся, Булаки?
— Входи, Чаудхри, входи, дорогой, — с трудом распрямляясь, приветствовал его Булакирам. — Проходи, пожалуйста, садись. Спасибо, что наведался.
Проворно сняв с прилавка циновку, портной расстелил ее перед посетителем.
— Когда же залог получу? — осторожно спросил он.
— Залог, говоришь? Залог ждет, когда ты его возьмешь, — отвечал Чаудхри, не сводя своих крохотных глазок с лица портного. — Хоть бы и сегодня.
Хромой чуть не подпрыгнул от радости, и у него вырвался какой-то хриплый возглас.
— А не получится как в прошлый раз? Я привел свадебный поезд, а невеста травиться вздумала.
— На этот раз обойдемся без свадебного поезда. Потихоньку сделаем.
— Ты приготовь все в своем доме, а я уж будущую жену сумею принять у себя с почетом. — И из горла у него снова вырвался хриплый звук.
— Тысячу двести, и можешь забирать ее хоть сегодня, — твердо проговорил Чаудхри, не сводя глаз с портного.
— Почему вдруг так дорого? — удивился портной. — Ведь в прошлый раз сошлись на восьми сотнях. И шесть ты уже получил… А сегодня вдруг тысячу двести? Побойся бога, Чаудхри! Нехорошо это! Слово надо держать…
— Тысячу двести, Булаки! Согласен — получай ее хоть сегодня. Еще четыре сотни — и будет ровно тысяча. Остальные две сотни отдашь, когда невеста войдет в твой дом.
— Почему тысячу двести? По какой такой причине? — горячился портной. — В прошлый раз ты соглашался на восемьсот.
— Вот потому, что соглашался в прошлый раз… Четырнадцать лет девочке, пятнадцатый пошел. И цветочек этот я отдаю такой развалине, как ты… Ну, а если не согласен, то ведь мой товар не залежится: от женихов отбою нет. Твое последнее слово?
— А невеста сегодня же перейдет ко мне? — вкрадчиво спросил портной, облизывая сухие губы, и все его тело как-то странно дернулось, точно ему захотелось зевнуть.
— Конечно. Твое согласие — и через час она будет здесь.
— Не передумаешь? — дрогнувшим голосом спросил портной, и из горла у него снова вырвался хриплый звук.
— Я же сказал!
— Ты и раньше говорил — и не раз, а два.
— Значит, не веришь? Думаешь, обману? Разве я хоть раз обманывал тебя за эти годы? Словом, ждать мне некогда, давай деньги — и можешь забирать ее.
— Какие еще деньги? Разве я не отдал тебе шестьсот?
— Еще четыре сотни… Чтоб ровно тысяча. Остальные две сотни отдашь после.
Портной недоверчиво смотрел на Чаудхри. Он не верил хитрому парикмахеру и поэтому колебался, но желание заполучить наконец жену, да к тому же еще и молодую, было слишком сильно. Однако как тут было не сомневаться, если Чаудхри уже дважды надул его. В первый раз портной даже свадебный поезд привел к мазанке, где жила семья парикмахера, но хитрый Чаудхри отложил свадьбу под тем предлогом, что дочь его Басанти приняла крысиный яд и лежит без сознания. Во второй раз, когда, казалось, ничто уже не могло помешать свадьбе, невеста вместе с сестрой неожиданно уехала в деревню к родственникам. «Как только вернется, сразу же сыграем свадьбу», — клятвенно заверил тогда портного Чаудхри и взял у него еще две сотни задатка. А после этого всякий раз, встречаясь с портным, Чаудхри недоуменно разводил руками: «Все еще не вернулась, не сегодня-завтра ждем…»
Наконец откуда-то из-под вороха готового платья портной молча достал шкатулку, быстро отсчитал несколько десяток и, протягивая деньги Чаудхри, твердо проговорил:
— В последний раз поверю тебе, Чаудхри… Бери, тут ровно двести.
— Почему двести? Надо четыреста.
— Больше пока нету. Остальные получишь, когда невеста войдет в мой дом… Скажи-ка лучше, сколько человек можно привести с собой и кто из нас должен пригласить пандита[6]? Ты или я?
— Выкладывай еще две сотни, тогда и поговорим.
— Нет больше. Если бы были, разве б я стал торговаться? Сказал же, что нет. — И, дружески похлопав Чаудхри по колену, портной с кривой улыбкой добавил: — Отдаю все, что есть. К вечеру будет остальное.
Наконец после долгих препирательств портной приоткрыл шкатулку, отсчитал еще пятьдесят рупий и протянул их Чаудхри.
— Господь свидетель: отложил для будущей жены. Должен же я что-то подарить ей, когда она войдет в мой дом. Для того и отложил, а ты отбираешь последнее.
Чаудхри, не считая, сунул деньги в карман.
— Ну, ты не тяни, — сказал он, поднимаясь. — Захвати пандита — и сразу ко мне. А я еще должен кое-что сделать.
Тяжело припадая на правую ногу, портной направился к чулану, приговаривая на ходу:
— Для Басанти, моей голубушки, я своими руками сшил две юбки и две кофты. Одну пару можешь взять с собой. Пусть в этой обновке она и войдет в мой дом.
Портной скрылся в чулане и тут же снова появился, неся на вытянутых руках желтую юбку, темно-красную в крапинку накидку и темно-зеленую блузку.
— Бери, — проговорил он, нежно поглаживая одежду. — Видишь, даже измяться еще не успела. Бери… А я захвачу пандита — и сразу же к тебе…
Когда Чаудхри со свертком под мышкой подошел к своей мазанке, его жена, сидя на корточках, все еще пыталась раздуть огонь в печке — отсыревшие дрова никак не загорались, а Басанти досматривала последние сны.
— Дрыхнет еще? — удивился Чаудхри. — Давай-ка буди ее да одевай во все это: с минуты на минуту жених явится. Нынче же устроим свадьбу. Я только что обо всем договорился.
— В сезон дождей дочь замуж выдавать надумал? Прямо сегодня?
— Что ты там болтаешь? Я же объясняю тебе: я только что обо всем договорился… Разве в такой сезон не играют свадьбы? — раздраженно заключил он и прошел в дом.
Басанти спала крепким сном, правой рукой прижимая к груди головку младшего брата. Увидев это, Чаудхри вскипел. Он подскочил к койке, и его тяжелый кулак опустился на спину дочери.
— Ах, подлая! — заорал он. — На дворе давно уже день, а она дрыхнет! А ну, поднимайся! — И Чаудхри за косу стащил дочь с кровати.
Басанти тут же вскочила на ноги, испуганно тараща на отца заспанные глаза. В полумраке мазанки она видела перед собой только перекошенное от ярости лицо отца. Рядом с ним тотчас же выросла фигура матери.
— Целый день готова спать, проклятая! — вторила она отцу. — Дел по горло, а она все еще почивает! А ну, поднимайся. Живо! Беги к колонке да умойся почище!
Басанти смотрела на нее опухшими от сна глазами, и где-то в подсознании у нее мелькала мысль: будет ей взбучка от матери или нет? Мать сначала накричится и только потом принимается колошматить, а отец бьет молча, поэтому отца она боялась больше, чем мать. К тому же мать колотит ее по спине, пока Басанти не вырвется и не убежит, а от отцовского кулака не убежишь: как ударит — ни вздохнуть, ни охнуть.
Басанти окончательно проснулась, только увидев в руках матери целый ворох обновок.
— Отправляйся к колонке да умойся! — визгливо продолжала мать.
В следующий же миг Басанти словно ветром сдуло: она выскочила из мазанки и бегом бросилась к колонке.
Следом за нею вышел и сам хозяин. Издали слышался какой-то неясный, словно приглушенный туманом, рокот. Чаудхри насторожился. Грохот доносился откуда-то снизу, где начинался поселок. Парикмахер вслушался. У стоявшей рядом мазанки неподвижно застыла жена соседа.
— Что это там за шум? Ты слышишь? — обратился к ней Чаудхри.
— Какой еще шум? Я ничего не слышу.
Чаудхри внимательно посмотрел на людей, торопливо шагавших вниз и вверх по склону. Никто из них не обращал никакого внимания на доносившиеся звуки. Чаудхри обратился к сидевшей у двери слепой старухе — матери Бисесара, мазанка которой была напротив.
— Матушка, вы слышите что-нибудь?