— Да, шлышу, — прошамкала старуха. — Штранный какой-то жвук… Шлева.
Мелькнувшее в голове Чаудхри подозрение крепло — он весь обратился в слух.
Басанти вприпрыжку неслась к колонке. День давно уже вступил в свои права, и в переулке царило оживление. У одной из мазанок сидела подружка Басанти Шамо и кусочками гура[7] кормила своего маленького брата.
— А мы вчера фотографировались! — крикнула Шамо. — Заходи, покажу.
Басанти завернула к ней.
— А где вы фотографировались?
— Я сейчас. — И, нырнув в дверь мазанки, Шамо появилась с пакетом в руках.
На фотографии были Шамо и Джамна — обе ее подружки, они стояли обнявшись и весело улыбались.
— Ты только посмотри: даже сурьма на веках видна, — щебетала Шамо. — Видишь? Мы подвели веки сурьмой, а потом уж пошли сниматься. Мы еще немножко подрумянились, но фотограф сказал, что на карточке это не будет видно.
— Значит, вы и румянились?
— Конечно. Мы и нарумянились, и губы подкрасили. Джамна надела зеленую юбку, а я — красную. А на фотографии получилось, будто юбки у нас одного цвета. Правда, об этом фотограф заранее нам сказал.
— А сегодня вечером по телевизору новую картину показывают, — торопливо сообщила Басанти, возвращая подруге фотографию. — Я обязательно посмотрю…
Басанти произнесла это с таким выражением, словно хотела сказать: «Фотография? Тоже нашла чем хвастаться!»
— А что за картина? Ты у кого смотреть будешь?
— У тети Дэоки, — гордо отвечала Басанти. — Кроме меня, там никто не смотрит.
— А мне на заказ паджеб[8] сделали, — не сдавалась Шамо. — Показать? Десять рупий заплатили.
Шамо юркнула в дверь, но Басанти уже мчалась дальше: она вспомнила об отце и поспешила к колонке.
Чаудхри все еще стоял у своей мазанки, но теперь он заметил, что в других местах тоже собирались люди и вглядывались в ту сторону, откуда, постепенно нарастая, доносился рокот. У всех на лицах было недоумение и испуг: кажется, они начинали наконец сознавать, что значит этот шум, и теперь стояли скованные страхом. Чаудхри мельком взглянул в противоположную сторону: там, на площадке перед своей лавкой, неподвижно стояла Гобинди, всматриваясь в тот конец поселка, куда убегала кривая улочка. Вдруг на ней показался человек. Он стремительно бежал вверх по склону.
— Я же говорила, что-то случилось, — донесся сверху голос Гобинди.
Жители поселка высыпали на улицу. Некоторые, точно сбросив оцепенение, бегом стали спускаться вниз.
— Эй, Ману! — окликнул Чаудхри бегущего. — Что там такое?
— Полиция! — отвечал Ману, задыхаясь. — Вся улица запружена военными грузовиками. Сносить нас будут!
— А ты куда мчишься?
— К Хиралалу! Предупредить надо!
Ворот рубахи у парня был расстегнут, он тяжело дышал, и амулет на черном шнуре то поднимался, то опускался в такт его дыханию.
Безмолвно стоявшие люди бестолково засуетились. Многие побежали вниз. Толпа у подножия холма росла.
Лицо у Чаудхри посерело, губы беззвучно шевелились.
Снизу, из-за стен лепившихся друг к дружке мазанок, поднялось облако пыли и донесся тупой тяжелый звук, точно камень бросили в глубокий колодец. В толпе, что собралась внизу, началась паника. Люди рванулись к своим мазанкам. Прошло всего несколько минут, а посреди переулка уже выросли горы нехитрого домашнего скарба: обитатели поселка — мужчины и женщины, старики и дети — вытаскивали мебель, посуду, ящики и узлы с одеждой. Мирный пейзаж изменился до неузнаваемости. Внизу группы людей таяли на глазах.
Хиралал, Мульрадж и Шамбху давно уже покинули лавку Гобинди и с озабоченным видом стояли на перекрестке. Все трое были в высоких тюрбанах и новых пиджаках. Рядом топтался еще не отдышавшийся Ману. В лице у Хиралала не было ни кровинки, и он что-то невнятно бормотал посиневшими губами. Наконец он устало снял с головы пышный тюрбан и, сунув его под мышку, молча направился к своей мазанке, стоявшей позади лавки. Остальные последовали его примеру и, сорвав тюрбаны, со всех ног бросились к своим домам. Гобинди принесла ведро с водой и залила огонь в жаровне.
Какая-то женщина тяжело бежала вверх по переулку.
— В чем дело, Ганго? Что случилось?
— Поселок сносят! Полицейских там — видимо-невидимо, — на бегу сыпала Ганго. — Я ходила к своим господам убираться. А как только узнала — бегом сюда. Спасай, кто что сумеет! Не сумеете… пеняйте на себя… Все порушат!
У дверей мазанок росли горы узлов, ящиков, бидонов. Некоторые хватали узлы, взваливали их на голову и, взяв еще канистру или бидон, мчались вниз. Шум нарастал.
— А куда же мне-то деваться? — донесся голос Гобинди. — Кто поможет унести мой скарб?
Глядя на людей, Гобинди поначалу вытаскивала на улицу все свое имущество: тарелки, пиалы, стаканы, кастрюли и сковородки, но потом вдруг отчаянно махнула рукой и, усевшись прямо посреди улочки, горько разрыдалась.
— Басанти! Басанти! — вдруг громко закричал Чаудхри, в растерянности взиравший на все происходящее.
С узлами, бидонами и канистрами, а кое-кто и с чарпаи[9], обитатели поселка спешили по переулку вниз. У входа в мазанки скорбно застыли сидящие на земле женщины, с головы до пят закутанные в старенькие покрывала. Они до сих пор не могли поверить, что им придется покинуть давно обжитое место. А внизу снова и снова поднимались облака пыли и каждый раз доносился тяжелый тупой звук. Иногда на фоне пыльного облака возникала одинокая фигура, стоявшая на крыше мазанки. Фигура маячила несколько минут, рядом с ней возникала другая, потом обе они исчезали в облаке пыли, и крики людей заглушал грохот рушащихся стен. Поднимался столб пыли, слышались вопли, и вновь наступала тишина, нарушаемая лишь рокотом моторов.
Все это началось, когда Басанти была уже у колонки, что напротив лавки Гобинди. Недоуменно тараща глаза, девушка долго осматривалась. Поняв наконец, что самое интересное происходит там, где поднимаются столбы пыли, она сорвалась с места и, прыгая, как горная козочка, помчалась вниз.
У мазанки Чаудхри уже громоздилась куча домашнего скарба, а рядом суетилась плачущая хозяйка. Она вытаскивала из мазанки имущество: какие-то коробки, узелки и свертки. Пряди растрепанных, как всегда, волос падали ей на лицо, кофта была расстегнута, а на стареньком, грязном сари в нескольких местах виднелись дыры. Горько плача и причитая, она выносила посуду и мебель.
Чаудхри еще раз позвал Басанти и стал нагружать на жену имущество. Сначала он поставил ей на голову деревянный ящик, на ящик — бидон с мукой, на бидон — сумку со своим инструментом, а на самый верх взгромоздил медный тазик и старенькую лоту[10]. Не говоря ни слова, он нагружал ее, а она, маленькая и хрупкая, стояла перед ним и молча плакала. Когда на бидон легла его сумка, колени у нее дрогнули.
— Отделаться от меня хочешь? — сквозь слезы выкрикнула она. — Не выдержу я такой тяжести!
— Если ты сама не понесешь, так думаешь, твой отец придет подсобить?
Многое пришлось бросить. Будь дочь рядом, он и ее бы нагрузил, но Басанти — черти б ее побрали! — будто сквозь землю провалилась. А младший его сын — Раму — был любимчиком родителей, и поэтому его разбудят, когда из мазанки вынесут все имущество семьи. Кровати пришлось бросить, как, впрочем, и кресло для клиентов, ручную мельницу, коробки, старые циновки и многие другие нужные в хозяйстве вещи. Нагрузив жену, Чаудхри вошел в мазанку, осторожно завернул спящего сына и бережно поднял с кровати. Держа сына на руках, Чаудхри стал спускаться вниз.
Неожиданно хлынул дождь.
— Вишь, как хлещет! — обращаясь к кому-то шагавшему рядом, прокричал Чаудхри. — В дождь, может, и не станут сносить…
Одной рукой его попутчик придерживал взгроможденные на голову два ящика, в другой у него был узел. Он шел медленно, стараясь не поскользнуться и не упасть.
— А не все ли равно, Чаудхри, когда снесут — сегодня или завтра? — искоса взглянув на парикмахера, недовольно буркнул попутчик. — Все равно тут нам теперь не жить.
Дождь лил недолго, а вся проезжая часть улочки превратилась в сплошное месиво. Хотя переулок был выложен кирпичом, ноги скользили по глинистой жиже.
Жена Чаудхри поскользнулась и села прямо в грязь. Тазик и лота слетели в сторону, сумка с инструментом свалилась, следом обрушились бидон и ящик. Крышка бидона откинулась, и желтую жижу вмиг будто посыпали мелом. Через минуту здесь уже снова была сплошная грязь. Держась одной рукой за поясницу, жена Чаудхри с трудом поднялась и, заливаясь горючими слезами, принялась собирать свое имущество. Завернутый в теплую накидку, Раму все еще спал на плече отца. Обе руки у Чаудхри были заняты: в одной он нес спящего сына, в другой — ведро. Конечно, разбуди Чаудхри малыша, то и сам бы мог прихватить побольше, и Раму взял бы кое-что, но Чаудхри не сделал ни того, ни другого — это было ниже его достоинства.
Люди уже двигались по склону сплошным потоком. Скользя по грязи, они шли под проливным дождем, нагруженные домашним скарбом, а рокот моторов все нарастал. Оставив многое у покинутых очагов, добрую половину из взятого багажа люди теряли во время спуска: где-то валялась сломанная кровать, разбитый кувшин, покореженный ящик. Все, что случайно выскользнуло, упало или рассыпалось, поднять или собрать было уже невозможно. Тетушка Ганго — мать Шамо — шла вместе со всеми, прижимая к груди ребенка и придерживая рукой ящик, который несла на голове. Сзади кто-то — видимо, споткнувшись — толкнул ее, она с трудом удержалась на ногах, едва не выронив ребенка, но ящик свалился на землю, крышка отлетела в сторону, одежда вывалилась в грязь, и перепачканные глиной ноги людей через минуту превратили ее в грязные лохмотья. Прижав к груди ребенка, Ганго дико завопила, видя, во что превращается ее достояние: ее красное свадебное сари уже через минуту стало бурой тряпкой, которая комом катилась вниз. Не выпуская из рук ребенка, Ганго бросилась к ящику, пытаясь спасти остатки добра, однако новая волна переселенцев подхватила ее и стремительно понесла вниз.