Прибежали и другие девочки. Нюра быстро оглядела их. Леля в красной черкеске, в черной папахе была недурна, но только еще больше стала похожа на девочку. Симочка же, наоборот, выглядела совсем мальчишкой.
Нюра расхохоталась:
— Глядите, Степка Горбань!
Степу знала вся станица. Худой и длинный, с хворостиной в руках, он каждый вечер шагал за общественным стадом.
— А Рая! — Нюра всплеснула руками. — Вылитый Тарас Бульба!
Дурачась и отталкивая друг друга от зеркала, они навели себе сажей усы и так увлеклись маскарадом, что не заметили, как вошел отец.
— Здорово, казаки!—сказал он.
Все оглянулись.
— Здравия желаю, господин есаул!—подбежав к отцу, Леля козырнула.
Атаман оглядел девочек и невольно остановил свой взгляд на Нюре. Она, действительно, была хороша. Лучше всех. Ему даже стало как-то обидно, что его Леля поблекла перед ней. Все же он сказал:
— Эх! Коня бы тебе, Нюра! Умеешь на коне сидеть?
— Умею,—с задором ответила та. А когда она улыбнулась и из-под ее черных усиков блеснули белые, как у джигита, зубы, атаман не мог удержаться и искренне воскликнул:
— Молодец! Вот это казак! С такими нам и большевики не страшны.
— Да я их и так не боюсь,—пристегивая шашку, гордо заявила Леля.—Пусть только явятся... Но они не явятся, папа, да?
Атаман ничего не ответил. Перестав улыбаться, он достал портсигар, повертел его в руках и молча вышел из комнаты.
II
Широко и привольно раскинулась станица, вся утопая в садах. Сейчас сады были еще прозрачны, но уже распустились почки. Улицы в станице прямы и просторны, и в какую сторону ни пойди — выведут тебя в необъятную степь. А в ней, как островки в океане, разбросаны большие и малые хутора с грядами высоких, синеющих в мареве тополей. По одну сторону станицы мелькали вытянутые, как по линейке, ровные телеграфные столбы. Вдоль них тянулось железнодорожное полотно. Весной, когда степь черна и только курится паром, можно было увидеть и невысокую насыпь. В конце лета, когда созревали хлеба, она пряталась в них.
По другую сторону станицы, за обширной толокой, стояли в ряд большие крылатые мельницы. По вечерам, когда садилось солнце, одна сторона их казалась желтой, точно облитой блестящей охрой. Когда же тускнели краски и мельницы снова становились темными, то на высокой кирпичной колокольне, что подымалась из центра станицы, вспыхивал тонкий медный крест.
Церковь стояла на широкой квадратной площади, обсаженной в два ряда стройными тополями. По одну сторону площади виднелся большой и неуклюжий двухэтажный дом со стертыми каменными ступенями у крыльца. Тут же была коновязь, возле которой всегда можно было увидеть двух-трех оседланных лошадей. Это казачье станичное правление. При нем обширный, мощеный кирпичом двор с хозяйственными постройками. Под главным зданием темный, сырой подвал с тяжелой железной дверью. Это «холодная», куда атаман сажал провинившихся станичников.
По другую сторону площади, на углу, вытянулось одноэтажное строение под зеленой железной крышей. Это школа, где учились Нюра и ее подруги. Недалеко от школы—добротно сложенный кирпичный дом со светлыми окнами и крылечком. Здесь живет станичный священник отец Афанасий. При доме—сад. Он обнесен высоким деревянным забором, густо утыканным длинными острыми гвоздями.
От церкви во все стороны расходились улицы. Летом они клубились легкой и теплой пылью, а осенью блестели черными густыми лужами. И чем ближе к окраине, тем все уменьшались и все более кособокими становились хаты, тем ниже «хилились» к земле ветхие, расшатанные плетни.
В конце одной из улиц беспрерывно стучала и пыхтела паровая мельница мишкиного отца Ивана Макаровича Садыло.
За мельницей начинался овраг, где станичники брали глину. За оврагом синели сады, а дальше—снова степь и хутора. Летом в овраге хорошо было играть, прятаться, или под вечер, когда спадет жара, сидеть и рассказывать всякие истории.
Когда-то Нюра в первые же весенние дни приходила сюда с подругами, но теперь она была увлечена другим. Не успело снова наступить воскресенье, как она опять побежала к Леле.
— Умница, умница, — похвалила ее атаманша,—а наша лежебока еще и лба не перекрестила. Садись, посиди, она сейчас выйдет.
— Ничего, я и так...
Стараясь скрыть смущение, Нюра перекинула через плечо косу и стала поправлять розовый бантик.
— Совсем полиняла твоя ленточка, — заметила ей атаманша.—У тебя что—другой нет разве?
— Есть,—солгала Нюра.
— Какая?
— Не помню... Разные есть...
— Разные есть, а такую дрянь нацепила.
Вошла Леля. Зевнула.
— Мама, чай не остыл?
— Садись. И ты, Нюра, садись,—указала на стул атаманша,—а после чаю идите в сад. Нечего вам по улицам бродить, не такое теперь время. На каждом перекрестке митинг...
— Мы с Нюркой тоже в большевички запишемся,—засмеялась Леля.
— Ты и так уже похожа на большевичку,—атаманша сердито посмотрела на нее,—Почему в церковь не пошла?
— Я и в школу не буду ходить. Честное слово, не буду.
— Это еще что за глупости?
— Да что за интерес? Придешь, а класс почти пустой. Как начали сеять, так все девочки в степь уехали, и осталось нас человек девять.
— Надо же сеять,—сказала атаманша.—Каждый год так бывает. Не всякий может нанять себе батраков. Надо помогать родителям. А ты, Нюра, как?
— Мы не сеем...
— Как не сеете? Что же вы землю в аренду сдали?
— Нет... Как батю на войну справляли... у него строевого коня не было... Был, да неважный... Так ему коня дали,—вздохнула Нюра,—а землю за это взяли. Есть немного земли у нас возле хаты, там мама огород развела. Улейка у нас есть. Мама сама, без меня, справляется.
Желая хоть чем-нибудь похвастаться, она сказала громко:
— А мед у нас, Лелька! Ох, и вкусный! Приезжай к нам на хутор.
Леля незаметно переглянулась с матерью, не утерпела:
— Что у вас за хутор. Вот у нас—над самой Кубанью! А рыбы в Кубани, Нюрка! Виноградники у нас, сад фруктовый. А за хутором степь—конца не видно. Ты на коне в степи обгонишь меня?
— А то нет? Я хлопцев обгоняла, а ты что?
— Конечно, с Нюрой не тягайся,—заметила атаманша.—Ей скакать верхом — дело привычное, а тебе это не к лицу.
— Почему?
— Сама должна понимать... Что ты—простая казачка?
В дверях показался Мишка.
— Здрасьте!—он щелкнул каблуками.—Папа не у вас?—Он прекрасно знал, что отца здесь нет, но задал этот вопрос для того, чтобы атаманша не подумала, что он пришел к Леле. Постоял у порога, кашлянул и не знал, что еще сказать. Сердито покосился на Нюру, потоптался на месте и процедил: — Прощайте...
— Садись,—пригласила его атаманша.—Ну, как у вас?
— Мама здорова. Спасибо.
— Я не про то. Я спрашиваю, как у вас в гимназии.
— В гимназии?—спохватился Мишка, — в гимназии ничего. Только Анатолий Николаевич придирается, за неправильные глаголы гоняет. А потом у нас теперь среди старшеклассников целая война! Одни за то, чтобы латинского совсем не было, а другие за то, чтобы с седьмого класса курить открыто и оружие носить. А потом есть и такие, что за большевиков. Но то,—Мишка презрительно махнул рукой,—то не из казаков. Хотя вот в седьмом есть Решетило—сам казак, а тоже красный. Вчера на перемене его бить хотели.
— А разве директор про таких ничего не знает?—удивилась атаманша. — За это ведь, пожалуй, и исключить могут. Семиклассник, слава богу, уже не дитя.
— А как это он за большевиков?—спросила Леля.—Что же он делает что-нибудь, или как? Я не понимаю.
— Не знаю. Это же не в нашем классе. Делать он, кажется, ничего не делает, а говорит всякое. Говорит, что казаки и нека-заки—одно и то же.
— Вот уж неправда!—невольно вырвалось у Нюры.—Кто же этому поверит?
— Мама, а почему у нас на Кубани живут неказаки? Что им в России мало места?—спросила Леля.
— А кто же будет тебе ботинки чинить? Белье стирать? Церковь белить? Кто будет работать в кузницах? Да мало ли всякой черной работы. Не будут же казаки этим заниматься. Наконец, нам нужны рабочие—сено косить, хлеб убирать... Вот к вам, кажется, девчата пришли. Слышите?
Вбежали Рая и Симочка.
— А мы тебя, Леля, в церкви искали-искали. Там на улице и на площади народу собралось!
— И бондари на площади спорят,—Симочка тряхнула рыжими кудрями и, сощурив глаза, уставилась на атаманшу.
— Кто?—не поняла та.
— Бондари, штукатуры и всякие...
«Принесло меня сюда!—думал хмуро Мишка.—Кабы Лелька одна была, а то их тут целый класс...»
— Ну, я домой,—он поднялся.
— Почему?—остановила его атаманша.—Оставайся с барышнями. Приучайся быть кавалером.
Девочки фыркнули. Мишка покраснел.
— Да я уроки учить надо.
— Не уходи,—Леля преградила ему дорогу, — мы еще за Гришей пошлем. Будет весело.
— Ну, ладно... Только пусть Гришка приходит обязательно, а то я все равно не останусь.
Леля сходила в кухню, приказала служанке Фросе бежать за Гришей и только хотела вернуться в комнаты, как скрипнула дверь и со двора вошла нюрина мать—Карповна.
— Здравствуйте, барышня. Мамочка дома?
— Дома... И Нюра у нас.
— Вот спасибо. А я с хутора. Свежих яичек привезла. Может, возьмете? Хо-о-рошие яички. И недорого.
— Не знаю,—замялась Леля.—Я маму спрошу. Садитесь.
— Неважно... Не беспокойтесь.
Она присела на край скамьи, поставила возле себя кошелку, поправила на плечах старую, уже выгоревшую на солнце шаль и тыльной стороной руки обтерла лоб.
— Заморилась я... Тепло уже.
— Карповна, войдите, — позвала атаманша.
Нюрина мать вошла и поклонилась.
— Добрый день.
— Погодите, — перебила ее атаманша. — Сядьте вот здесь с краю, я вам чашку чая налью. А ты, Нюра, что же не поздоровалась с матерью?
Нюра промолчала.
— Ну, как она тут? — посмотрев на атаманшу, спросила Карповна.—Слушается? Вы, пожалуйста, если что—не церемоньтесь, построже с ней, не велика птица... Ты вот с Лелечки бери пример. Как она, так и ты. Учись. И вот барышни хорошие, — указала она на