— Ясно,—подтвердил атаман и повеселел.—Иначе и быть не должно,
И он рассказал о своей недавней поездке в Екатеринодар. Улыбка постепенно сходила с его лица. Нерадостные вести привез он с собой.
— На Кубани,—сказал он,—еще так-сяк, терпимо, а вог на Дону плохо. Атаман Каледин пустил себе пулю в лоб. Красные войска Сиверса под Ростовом.
— Это верно?—насторожился Иван Макарович.
— Похоже, что верно,—атаман нахмурился.—Но что ж? От Ростова до Екатеринодара не так-то близко. Хотя...
Он пристально посмотрел на Ивана Макаровича, тот поймал его взгляд и опять насторожился. Минуту оба молчали.
— Есть еще сведения,—понизив голос, сказал атаман и ближе придвинулся к гостю.—Только держи, Иван Макарович, язык за зубами. В Тихорецкой. Кавказской, Армавире тоже красные. Фронтовики. С турецкого фронта солдаты, ну и казаки есть, конечно.
— И казаки?—вздохнул Иван Макарович и, сжав кулак, постучал им по столу,-—Ничего, Евсей Михайлович, на Кубань мы не пустим большевиков, а с Кубани попросим не только тех, кто не носит казачьего- звания, но и кое-кого из казачков. Ведь есть и из нашего брата такие, что за мужиков и за их советскую власть распинаются. Есть. Евсей Михайлович, есть.
— Знаю. Осведомлен.
— С этих надо вдвойне спросить: и за смуту и за измену казачеству. И по божьему и по- человеческому закону.
— Вполне правильно. Подтверждаю.
— К примеру взять станичника Якова Безридного. Жил столько лет, был казак как казак, во всем подчинялся начальству, а сейчас ему советскую власть подай. В мозги ударило.
— Казак неимущий, вот и водится со всякой голытьбой.
— Но ведь казак! Казак он, я спрашиваю вас? Что ж с таким казаком делать?
— На фронте за измену разговор короткий.
— Вот именно, Евсей Михайлович, короткий. Расстреляют, и делу конец. За ваше здоровье! — он кивнул атаманше и, расправив темные, но уже с проседью усы, запрокинул голову и, не отрываясь, выпил до дна свой стакан.
— А у нас в школе тоже есть такие девочки, что за большевиков,—развязно сказала Леля.—Честное слово, папа.
— Перестань, — остановила ее атаманша.
— А почему, — упрямо спросила Леля, — а почему про Ольку Гнездюкову все говорят, что ее отец большевик? Почему?
— Этот сапожник у меня давно на примете, — подтвердил Иван Макарович,—Это, я вам скажу, гусь.
— А шьет он, чорт чумазый, ловко,—Атаман, зевнув, откинул полы черкески и посмотрел на свои новые сапоги.—А то я бы его из станицы уже давно проводил нагайкой.
— Да уж ты... Знаю я тебя, — атаманша только пожала пле-чами.—Давно надо было посадить его под замок.
— О-го-го! — громко засмеялся Иван Макарович. — Вот это так! Жинка атамана учит! Да этак вы Евсея Михайловича сразу в краску вгоните. А по такому случаю—позвольте за ваше здоровьице еще стаканчик.
Подняв стакан, Иван Макарович вдруг задумался. Наклонив набок голову, он сказал степенно:
— Дорогая Анастасия Семеновна, может я что и не так выражу вам, не прогневайтесь, но я вам замечу: нашим атаманом гордиться надо. Говорю от чистой совести: Евсей Михайлович у нас высоко держит казачью честь. А что касается плети—это от нас не уйдет. Я и все почтенные казаки в станице Евсея Михайловича всегда поддерживали. Поддержим и теперь. И нас он не забывал. Надеюсь, что и сейчас не забудет.
— Верно,—атаман приосанился и, засучив повыше широкий рукав черкески, протянул руку к графину.—Верно. Иван Макарович. На службе—по чинам, а дома—по дружбе. Еще винца!..
Атаман имел офицерский чин, а Иван Макарович был только вахмистром. В другое время атаман и держал бы себя по-другому, а сейчас он понимал, что этого делать нельзя, что без поддержки Ивана Макаровича и других богатых и влиятельных казаков ему своей власти не удержать,
— Верно, верно,—повторил он.—Выпьем еще по стаканчику. А за поддержку спасибо. В долгу не останусь, ты меня знаешь. Вот только бы с этой красной заразой справиться, а там мы опять... Опять у нас пойдет все по-хорошему. И насчет земельки, и насчет кирпичного заводика... Обещал я тебе кирпичу? Обещал. Значит, свято...
— Ну, дай вам всеблагий,—Иван Макарович чокнулся с атаманом.—Дай боже и вам, и всему вашему семейству, и родичам. А насчет Темрюка и советской власти—думаю так: была и будет Кубань наша казачья и не посрамим мы ее во веки веков, и деточки наши нас вспомнят.
Леле стало скучно, она зевнула и пошла спать.
VIII
Нюра давно уже вернулась из школы. Приготовив уроки, она села у окна штопать себе чулки.
Но только взялась она за иголку, как к воротам подъехала фура. Дед Карло (ростом он был не выше Нюры), хмурый, с высокой выпяченной вперед грудью, с седыми, давно не бритыми, жесткими щеками, медленно слез с фуры и засеменил к калитке. Он уже собирался постучать в нее кнутовищем, как во двор выбежала тетка и поспешила к нему навстречу.
— Здрасьте, папаша!
В станице не было более самоуверенного и надменного старика. Его знали все и все побаивались. При нем никто не позволял себе ни вольности, ни шутки. За глаза же молодежь его иначе не называла, как «дед-горобец». Это потому, что он, действительно, был похож на нахохлившегося воробья.
Он заехал к своей дочери, нюриной тетке, получить долг—два чувала пшеницы. Тетка робко спросила:
— Папаша, вы на хутор? А может, и Нюрку с собой возьмете?
Нюре давно хотелось побывать дома. Она уже соскучилась и но своей родной хате, и по знакомым девчатам, а больше всего по Фене — первой ее хуторской подруге.
— Ладно,—сурово ответил дед,—нехай собирается.
Нюра быстро оделась и, выбежав на улицу, мигом вскарабкалась на фуру. С помощью тетки дед взвалил туда же два чувала с зерном, уселся поудобней, разобрал вожжи и, нахмурив седые брови, тронул коней.
Проехали несколько улиц. Выбрались за станицу. Все было подернуто вечерней синевой. В степи, мягкой от пыли дорогой, обогнули молчаливый высокий курган. В небе зажглась звезда. За курганом дорога круто свернула вправо. Кони замедлили шаг и, помахивая головами, начали осторожно спускаться в балку. Теперь дорога пошла среди кустарника. Стало еще темней. Потянул ветерок...
Дед Карпо все время ехал молча. Он был не в духе. Он думал- «Вот, заявятся красные и начнут хозяйничать...» А на хуторе у него немало было припасено богатства—и хлеба, и муки, и вина, и подсолнуха, и сушеных фруктов, и меду. Сеялки, веялки, жатки, кони, коровы, птица домашняя... Дед сердито кашлянул. От одной только мысли, что кто-то может отнять у него хоть частичку богатства, его всего передергивало. И не столько страх, сколько гнев подымался в нем. Старик предпочел бы умереть, чем безропотно отдать даже самого захудалого цыпленка из своего хозяйства. И не потому, что ему было бы уж очень жаль этого цыпленка, а потому, что кровь в нем вскипала от мысли, что придут какие-то «ободранцы» и предъявят свои права на его кровное имущество.
Они ехали уже по самому дну темной и глубокой балки. Дорога начинала подыматься, и кони пошли еще медленней. Из-за кустов показалась большая красная луна. Но не успела она всплыть на небо, как сейчас же утонула в черных тучах. Стоявшие вдоль дороги кусты приняли странные очертания. Неожиданно послышался чей-то тихий, но властный голос:
— Стой!
Дед придержал коней. Из-за кустов вышла еще одна тень и приблизилась к фуре.
— Откуда?
— Из станицы,—недружелюбно ответил дед и, придав своему голосу еще большую суровость, спросил в свою очередь:— А вы що за люди? Здешние, чи хто?
— Охотники мы...
— А чего же вам треба? . .
— Так... Спросить хотим... Что в станице нового?
Дед пожал плечами и промолчал.
— Все спокойно? Тихо?
— Когда люди спят, тоди тихо, а як затанцуют, то...
— Ты, дед, без шуток,—резко оборвал его один из незнакомцев,—ты скажи—атаман здорово настроил вас против большевиков?
Дед насторожился. На нем, кроме кинжала, оружия не было, а его зоркие глаза заметили за плечами незнакомцев винтовки. Преодолевая гнев и боясь в то же время уронить свое достоинство, он сердито чмокнул на лошадей и замахнулся кнутом.
— Куда?—остановил его один из незнакомцев. Другой наклонился над фурой и, заметив Нюру, сказал товарищу:
— Да пусть едет, а то еще девчонку напугаем. Не бойся,— он ласково кивнул Нюре и сам крикнул на лошадей: — Н-но! Пошли!
Когда кони выбрались из балки, дед со всей силой стегнул коней.
Всю остальную дорогу дед не проронил ни слова, но до нюриного слуха доносилось его глухое ворчанье. Он поминутно кашлял, ерзал на своем месте и сплевывал. Нюра понимала, что дед очень рассержен. Да и сама она была взволнована. Подумала: «Хорошо, что уже близко хутор». Она угадывала его по высоким, смутно видневшимся в темноте тополям.
А вот и ветряная мельница. Большая и молчаливая, она раскинула свои крылья и застыла в неподвижности, такая же темная, как и окружавшая ее ночь. Нюра подумала даже:
«А может, это не та мельница? Может, не туда заехали?»
Послышался лай собак. Под колесами глухо прогремел деревянный мосток.
«Нет, значит, та.—облегченно вздохнула Нюра.—Мельница — она недалеко от мостка. Значит, та... Вот сейчас будет поворот налево, дальше шелковица, что молния разбила, а там и наша хата. Интересно—мама спит или не спит?»
Она была рада и тому, что скоро будет дома, и тому, что расстанется с дедом Карпо. «Вот надутый,—думала о нем Ню-ра,—вот уж правда, что горобец...»
Наконец, фура остановилась. Нюра спрыгнула. В темноте заметила, что кто-то вышел из калитки. Бросилась навстречу:
— Мама!
— Погоди,—мать отстранила ее и поклонилась деду.—Здрась-те, папаша! Может, зайдете в хату?
— Ни!—дед резко стегнул лошадей.
С тех пор как его дочь, Карповна, вышла против его воли замуж за казака-бедняка, дед Карпо считал ниже своего достоинства бывать у нее. А первое время он даже и вовсе отказался от дочери. И, несмотря на то, что был одним из самых богатых хуторян, он не дал в приданое Карповне и ломаного гроша, а ее мужа, Степана, так и не признал своим родичем.