Среди этой густой и спутавшейся зелени виднелись белые карликовые хатки. Бабкина хатка отличалась тем, что вокруг нее теснились высокие разноцетные мальвы и яркие панычи, а по вечерам одуряюще пахло табаком. Летом и осенью бабка продавала туго стянутые букетики живых цветов, а весной выносила на базар рассаду и цветочные семена, тщательно завернутые в маленькие бумажные пакетики. Но больше всего Акимовну в станице знали как знахарку. Лечила она от всех болезней травами и наговором.
Рассказывали, что был у нее сын. что работал он в городе на маслобойном заводе слесарем, в станице почти никогда не бывал, но матери помогал аккуратно. Каждый месяц Акимовна приходила на почту, получала восемь-десять рублей, для нее и это были большие деньги. Но- вот как-то миновал месяц, другой, а от сына ни письма, ни денег. А еще через месяц приехала из города внучка Танюша. Всю ночь просидели они в слезах. О чем говорили—никто не слышал. На другой же день Танюша уехала. Акимовна ходила молчаливая, убитая горем, но о причине своего горя никому не рассказывала. Однако мало-помалустало известно, что ее сына судили и сослали в Сибирь как политического, но так как в станице его почти никто не знал, то и разговоры о нем вскоре умолкли. Только олин отец Андрей Федорович—как дальний родственник бабки Акимовны—время от времени справлялся у нее, нет ли каких вестей от сына, и, чем мог, помогал старухе.
Оля быстро взбежала по косогору, оглянулась и, убедившись, что никто ее не видит, перемахнула через плетень прямо в садок, спугнула целую стаю притаившихся там воробьев. Через садок выбралась на зеленую лужайку. Там перед хатой, растянувшись во весь рост, грелся на солнце большой рыжий кот Илюшка.
Оля вошла в темные сени, из сеней в небольшую горницу. Удивилась: перед ней стоял совсем незнакомый человек. Он, видимо, только что побрился, щеки его лоснились, на висках присох клочок мыльной пены, а в правой руке он держал косой осколочек зеркальца. Левая его рука, от кисти до локтя обложенная ватой, была туго перевязана бинтом и висела на перекинутом через плечо платке. Этот белый с черными горошками платок Оле был хорошо знаком,—она не раз видела его на голове у бабки Акимовны.
Незнакомец тоже удивился, но Оля заметила, что его удивление быстро сменилось досадой:
— Чего тебе?—спросил он.
— Акимовну...
— А ты чья?
— Гнездюкова.
— Какого?
— Сапожника.
— Ага...
Суровая складка над переносицей незнакомца разгладилась, лицо его стало мягче, приветливей...
Оля присела, а он подошел к двери и запер ее на крючок.
Но не успел он и шагу сделать, как постучалась Акимовна. Оле показалось странным, что стучит она как-то особенно: два раза тихо, два раза громко. Увидя Олю. Акимовна переглянулась с незнакомцем и сказала ворчливо:
— Ну и подождала бы меня во дворе. Чего тебе тут в хате делать? Не зима. На дворе и цветочки и травка... Иди, я сейчас выйду.
Оле стало неловко. Никогда Акимовна не говорила с ней так неприветливо. Она уже не рада была, что пришла сюда.
— Я так, на минутку,—замялась она.
— И хорошо, и хорошо,—выпроваживая Олю, приговаривала Акимовна, а когда они вышли во двор, она заговорила мягче:
— Ты, деточка, не обижайся, ты же моя касаточка. Только запомни: пока не позову, сама ко мне не ходи. И никого ты у меня не видела. Понимаешь? Ни одной души. Вот кота Илюшку видела и больше ни-ко-го! Так и знай.
И совсём тихо:
— Отец ушел?
Оля кивнула головой. На глазах у нее показались слезы.
— О чем?—встревожилась Акимовна.
— Так, ни о чем... Сама не знаю... Что-то мне страшно, бабушка. Вон Федька, и тот кинжал на себя нацепил. Скажите правду, что будет? Неужели убивать начнут?
— Вот уж выдумала,—Акимовна покачала головой.—Иди домой и не болтай глупости.
— Бабушка...
— Ну?
— А кто это у вас? Родственник?
— Иди, иди домой...
Оля перелезла через плетень, оглянулась по сторонам и побежала. Когда вернулась домой, уже наступили сумерки. Лампу сна зажигать не стала, села у окна и задумалась.
В окно были видны двор, плетень, за плетнем—идущие по улице люди, но вскоре небо заволокли тучи и быстро стало темнеть. Она отошла от окна и, не раздеваясь, прилегла на кровать. Решила: «Не буду спать». Но не прошло и десяти минут, как она забылась в глубоком сне.
XI
Время приближалось к полуночи. Недалеко от безымянного переулка, где жила бабка Акимовна, у плетня, под низко нависшими ветвями орешника, стояли два человека. В темноте их почти не было видно. Не было видно и их оседланных коней.
Среди туч, огромных и темных, с трудом пробиралась луна. Когда исчезла не только луна, но и ее мутный отблеск на извилистых краях туч, один из стоявших тихо сказал:
— Пора.
Пастух Степа,—это он стоял рядом,—сейчас же бесшумно перебежал дорогу и утонул в глухом переулочке. Тем же путем, каким еще только вчера проходила здесь Оля, он пробрался к хате бабки Акимовны и осторожно постучал в окно.
Бабка выглянула, узнала Степу. Через минуту из хаты вышел человек с забинтованной рукой. Ни слова не говоря, Степа повернулся и пошел, а человек—за ним. Через заросший садик, через колючки, через плетень выбрались они в переулок и вскоре стояли около ожидавшего их молодого казака Василя.
— Добрый вечер, товарищ Быков,—тихо сказал Василь.
— Здорово, дружище,—еще тише ответил тот.—Всё в порядке?
— Всё.
Быкову подвели коня. Несмотря на забинтованную руку, он без особого труда сел в седло. На другого коня легко и ловко вскочил Василь. Пастух Степа проводил всадников глазами.
Окраинными улицами те быстро выбрались за станицу и темной молчаливой степью быстро поскакали к хутору. Впереди ехал Василь, он один знал дорогу. Его спутник был нездешний.
При въезде в хутор они сдержали коней и пустили их шагом. Старались ехать тихо, боялись встревожить собак. Никем не замеченные, осторожно подъехали к заваленному камнями колодезю и спешились. Василь привел своего спутника в темный полу-развалившийся сарай. В глубине сарая смутно виднелись люди. Слышались их приглушенные голоса.
Не различая в темноте лиц, а больше угадывая людей по голосу, Быхов поздоровался со всеми и сел на стоявший у его ног обрубок дерева. Но мало-помалу он освоился с темнотой и стал без особого труда различать товарищей. Справа от себя он увидел Андрея Федоровича Гнездюкова—олиного отца. Напротив сидел, поджав по-турецки ноги, отец Даши—Яков Алексеевич Безродный. Вот еще двое—те таинственные «охотники», которых когда-то встретила в балке Нюра, вот фенин отец — казак Рыбальченко, наконец—Василь.
Сквозь провалившуюся крышу виднелось небо. Оно по-прежнему было темно и мрачно. Когда луна на секунду выглядывала из-за туч, в сарае сразу становилось светло, и тогда были ясно видны и шапки, и плечи сидевших, и голубоватые от лунного света костяные гозыри на груди у фениного отца, и такой же голубоватый бинт на руке товарища Быкова, и прислоненная к стене винтовка, и сваленный в углу полусгнивший камыш, и черная бородка Андрея Федоровича Гнездюкова.
Говорили тихо, курили осторожно, чтобы ничем не выдать себя. Быков рассказал о том, что делается в городе:
— Белые ощетинились, думают удержаться. Как бы не так! Зверствуют. Ох, и зверствуют! На окраинах и за вокзалом, на Дубинке, поголовные обыски. Мстят, а сами усиленно охраняют мосты, чтобы было куда удирать. Формируют новые офицерские батальоны. Мальчишек из реального училища и безусых гимназистов записывают в добровольцы. Тюрьмы набиты. По ночам в ресторанах музыка, пьянство, кутежи. Комиссар Временного правительства Бардиж распинается, строит из себя избранника народа, а сам заперся во дворце и с утра до ночи совещается со всякой контрой. Со стороны Армавира и Тихорецкой движутся наши. С юга идут темрючане, растут красные партизанские отряды. Надо и здесь, на местах, готовиться. Войсковой атаман Филимонов разослал своих людей по станицам, мутит казачество, подымает против большевиков. Фронтовики-казаки не поддерживают его, а местные богатеи запугивают народ. Недавно в одну станицу приехал сам Филимонов. Собрали митинг. Кулачье да урядники в грудь себя били, Христа в свидетели призывали, что Кубань сроду не будет большевистской. Иногородней бедноте и неимущим казакам говорить не давали, рот зажимали, запугивали, а кто не побоялся, кто выступил против генералов да атаманов, с теми потом из-за угла расправлялись. И у вас здесь атаман да Иван Макарович не спят, свое дело делают. Надо и вам самим не дремать.
Больше часа сидели, горячо беседовали, договаривались, кому и что делать. Наконец решили расходиться.
— Так и скажи товарищам в городе,—фенин отец крепко сжал руку Быкову:—не подведем. Всё будет сделано.
Решили: «охотники» вернутся в свой отряд, сообщат, что и как; один отец и Яков Алексеевич побывают в других станицах и установят связь с местными большевиками; фенин отец останется в хуторе, будет следить за хуторской «контрой», а Быков вернется в город. Правда, поезда туда теперь почти не ходят, а если и ходят, то с офицерскими эшелонами, но что поделаешь, как-нибудь пробираться надо.
— Вот только с рукой беда,—сказал Быхов.—Настало такое время, что и двух рук человеку мало, а тут чортовы юнкера пулей прошили.
— А когда ж это они тебя?—спросил фенин отец.
— В городе. Долго рассказывать... Поставили нас пятерых под кручей, над Кубанью, ну и... Я успел броситься вниз. Уже и не помню как. Уже и реку переплыл, и на тот берег вылезал, до-стала-таки меня одна шальная. Счастье мое, что еще темно было, как раз перед зорькой. Ничего, все бывает, товарищи. Только вот тех четверых жалко, хорошие были ребята... Ну, значит, пока. Еще увидимся.
Когда все разошлись, фенин отец подождал немного и, озираясь, пошел домой. Уже светало. Не успел он пройти и половины пути, как перед ним выросла Феня.
— Куда так рано?—удивился он.
— К колодезю. Там две щепочки...