— Шырайлым[18], не спишь? — дернула дверь Аймторы.
Толкын вздрогнула, конверт выпал из ее рук. Она машинально спрятала его под подушку. От растерянности начала торопливо переплетать тугие косы. Аймторы, видимо, подумала, что она спит, и, звеня вплетенными в косы серебряными монетами, торопливо отошла от двери. Все стихло. Через некоторое время во дворе громко фыркнул пегий жеребец брата. Скучая по своему теленку, жалобно замычала недавно отелившаяся пеструха. А в доме установилась мертвая тишина. Толкын перевела дух и, осторожно ступая по ковру, проверила, нет ли какого соглядатая возле окна или двери. Обойдя комнату, она взобралась на кровать и развернула шелестящие листки.
«Уважаемая Толкын!
У нашего народа есть поговорка: „С кем один день делил хлеб — тому сорок дней поклон“. А мы с Вами несколько дней делили хлеб и кров.
За свою жизнь человеку приходится встречаться с разными людьми. Бывает, что люди живут рядом, встречаются каждый день, а разъедутся — и сразу забудут друг друга, А бывает, один раз увидишь человека — и всю жизнь помнишь.
Уважаемая Толкын, я очень сожалею, что за несколько суток, проведенных в пути, мы почти ничего не узнали друг о друге. В этом, конечно, виноват только я сам… Не будем вспоминать о той злополучной ночи, тот поступок и сейчас мучает мою совесть… Я бесконечно благодарен Вам, что Вы так легко простили мне все! Если бы нам снова довелось ехать вдвоем через буранную степь, я бы Вам открыл свое сердце, рассказал бы всю правду о себе, о своей жизни, об идеалах, без которых человек не может жить, если он не хочет прозябать или, как говорят, „коптить небо…“. Но обо всем этом я хочу написать Вам в своем письме.
В последние годы меня занимает история. Хочется понять законы развития народов и стран на протяжении многих веков, разгадать, почему исчезли некогда могущественные государства, которые господствовали над десятками других государств и народов. Что с ними стало? Государства древних греков и Александра Македонского, Римская империя и арабский халифат считали себя вечными. И все они унесены временем.
Отец хотел определить меня после окончания гимназии в Петроградский или в Московский университет на факультет истории или юстиции. Когда я пришел домой с золотой медалью, отец первым заговорил об этом. Но перед окончанием я года два ездил по родным местам матери — Восточному Казахстану и на джайляу своих предков — в Сарыарку. Там я увидел, как наша беднота добывает для иностранцев в недрах нашей земли бесценные богатства и на верблюдах свозит к железнодорожным станциям. Сами же получают гроши… И тогда я решил открывать эти несметные богатства родной земли, чтобы они служили нашему обездоленному народу.
Да, меня до боли волнует судьба нашего народа и родной земли. Но чтобы служить им, нужно хорошо знать, что происходит вокруг.
Сейчас в нашем институте учатся больше десяти джигитов, но, к сожалению, нет ни одной казашки (может быть, мне удастся Вас уговорить, и Вы будете первой ласточкой, залетевшей сюда из наших ковыльных степей). Народ наш темен, его нужно просветить, обучить различным наукам, технике, поднять до современной цивилизации. И он никогда больше не станет ничьим рабом! Поэтому у нас с Вами, у всего нашего поколения работы очень много. Нам предстоит борьба против отсталости, против косности, против тех, кто наш народ угнетает — богачей, капиталистов, баев. Мне так хочется верить, что Вы поймете меня и подумаете обо всем этом.
Уважаемая Толкын! Если Вам что-то непонятно в моем письме или Вы с чем-то не согласны, напишите откровенно. Я впервые так подробно делюсь своими мыслями о жизни с другим человеком. И уж поверьте, что письмо девушке я тоже пишу первый раз в жизни. Вообще я не умею писать письма.
До свидания! Жду ответа. Наурыз.
7 февраля 1917 года.»
Толкын неоднократно перечитала все написанное на четырех страничках синей шелестящей бумаги. Если сказать правду, не о таком письме она мечтала. Письма, которые получали ее подруги, были переполнены любовными признаниями, томлением и роковыми сердечными муками. Начинались они словами «любимая», «милая», «свет моих очей», самые скромные и застенчивые парни выводили: «дорогая…». Толкын завидовала этим девушкам и горевала оттого, что не получала таких писем. А в письме от Наурыза нет даже слова «дорогая». Что это значит? Она не знала, как ей быть — обидеться или смириться. Но, перечитывая отдельные выражения, вникая в размышления Наурыза, она чувствовала, как в ней пробуждается что-то новое и она начинает думать о том, что до сих пор ее нисколько не занимало: ведь главной ее заботой были учение да золотая медаль.
Говорят, причиной горных катастроф нередко бывает маленький, с горошину, камень. Толкын вдруг ясно поняла, что в мире существует не только любовь, но и чувство долга перед своим народом, перед униженными и обездоленными. Она их видела каждый день, даже жалела, но проходила мимо, не задумываясь о том, как избавить их от нищеты. Ей казалось все это таким же неизменным, от века сущим, как джунгли тропиков на юге или вечная мерзлота на севере. Новое, удивительное чувство как бы обновило ее душу, промыло духовное зрение и подняло над серой повседневностью. И в то же время ей было страшно, как девочке, которая плохо плавает и, сделав несколько взмахов, торопливо возвращается на берег…
Было уже за полночь. Толкын бережно положила письмо под подушку рядом со своим талисманом, потушила свет и заснула.
Сквозь просвет между створками в комнату падал лунный луч, похожий на белую ленту, а за лучом на столе лежали учебники и книги, учившие, что власть белого царя вечна и верноподданные обязаны благословлять его щедрость и отеческое благоволение к малым сим.
Толкын никогда не писала таких писем. И теперь она мучилась, не зная, как ответить Наурызу. В мыслях все складывалось хорошо и стройно, начнет писать — и ничего не получается. За сочинения по русской словесности Толкын получала пятерки. Но, отвечая на письмо Наурыза, первые листки она разорвала на мелкие кусочки и бросила в печь, потом писала снова, некоторые страницы переписывала по три раза. И все равно ей казалось, что написала не то, о чем хотела поведать этому странному джигиту. Но ведь караван не сразу становится стройным. «Конечно, разве можно в одном письме рассказать все, что ты думаешь, о чем мечтаешь, чего ожидаешь», — вздыхала Толкын. Она еще раз переписала исчерканные листки и не спеша прочла от начала до конца.
«Наурыз-агай!
Ваше письмо получила. В народе говорят: „Хороший человек никому не чужой“. Или так: „Хороший человек всегда найдет нужную тропу к сердцу людей“. Большое Вам спасибо за письмо! Оно, действительно, на многое открыло мне глаза.
Да, наши предки только и умели, что разводить скот, думали только о нем, и ни о чем больше. Я тоже дочь этого народа, который по-прежнему живет сегодняшним днем, знает свой аул, род и племя — и больше ничего. И мы, гимназистки, тоже недалеко ушли. Только и знаем что уроки, а в свободное время плетем всякую чепуху, сплетничаем, судачим о нашей женской доле. Пустые разговоры, плоские колкости и шутки, дешевый смех и веселье — и все. Когда я вместе со всеми, мне тоже кажется такая жизнь нормальной. Но наедине с собой мне становится стыдно. Начинаешь понимать, что жить так нельзя, что все это ненастоящее, похоже на кукольные представления. В детстве я несколько раз смотрела, как куклы разговаривают, думают, спорят, влюбляются. Теперь-то я понимаю, что все это не взаправду, каждое движение, каждое слово куклы принадлежат артисту, стоящему за ширмой. Только дети-несмышленыши не знают этого».
Потом незаметно для себя Толкын пожаловалась, что ей скучно с подругами, ее раздражают их жалкие мечты, серость их жизни, бездумные желания. Может быть, они и правы: ведь сейчас и разум, и совесть, и честь человека слишком обесценились, всюду рабская покорность, лакейство, лицемерное подобострастие перед сильным. Все это ей очень противно, просто омерзительно.
«„Друг всегда должен говорить другу только правду“, — так считает народ. Поэтому я написала все, что думаю, вижу и чувствую, живя среди людей нашего захолустья. Если что не так, то очень прошу Вас, Наурыз-агай, извинить меня. У меня остается только одно оправдание: я писала правду. Буду откровенной с Вами до конца: мне кажется неправильной жизнь нашей семьи.
Разумеется, по сравнению с чабанами, которые знают лишь овец да зной и вечно живут в безлюдной степи, мое положение может показаться райским. Но разве человек может довольствоваться лишь хлебом единым? Почему у нас преследуют умных людей, с подозрением относятся к любому самостоятельному суждению? Мне доводится говорить об этом с близкими подругами. Они считают, что не нравится нам многое потому, что в нас кровь кипит и плоть созревает. Вот и все объяснение. Так считают их матери. Несколько лучше отношения между родителями и детьми у русских. У них дочь обо всем может поговорить со своей матерью. И мать выслушает, где надо, поправит, научит. А у нас попробуй заикнись — сразу осрамят на всю округу…
Я не верю моим подружкам и их мамам. Причина нашего недовольства — не возраст, а сама жизнь.
Раньше, до Вашего письма, я была как муравей, который, кроме своей кучи, ничего не знает. Сейчас у меня такое состояние, будто рассеялся густой туман и открылся высокий солнечный день. Мне хорошо и светло, но я еще плохо понимаю многие вещи и не знаю, как себя вести, как действовать, что делать? Может ли казахская женщина принять участие в том большом деле, о котором Вы пишете в письме?
Жду от Вас дружеского совета.
До свидания. Всегда думающая о Вас Толкын.
11 февраля 1917.»
Много дерзких, романтических, захватывающих дух мыслей вызвало у Толкын письмо Наурыза. Они бежали, звонко, освобожденно, торопливо, как вода родника, очищенного от песчаного наноса. А еще вчера она ни о чем не думала, кроме уроков и примерного поведения. Ничто ее не отвлекало от привычного с детства распорядка. Гимназическая программа заменяла ей целый мир. На протяжении почти десяти лет она думала и заботилась только о том, чтобы оставаться лучшей ученицей.