– Возможно, это знак, – сказал как-то Брант. – Не всем суждено стать родителями.
Брант справлялся с нашим выбором, с головой уйдя в работу, соглашаясь на все новые международные проекты. Он использовал малейший шанс брать меня с собой в поездки. Возможность увидеть мир и забыться избавляла мой разум от физической пустоты, созданной нашим выбором. Но, как оказалось, лишь на время.
Пустота эта неизбежно возвращалась, десятикратно усиливаясь, и всегда казалась тем страшней, чем холоднее стояла погода. Возможно, ее провоцировали голые деревья вокруг нашего дома. В это время года они выглядят унылыми и неживыми, как мое опустошенное лоно.
Заставляю себя не думать о том, что к этому времени мы уже могли бы иметь ребенка, если бы не отказались от своего намерения и записались в очередь.
Вот что с вами делает страх. Он вынуждает усомниться в том, чего вы хотите, и в том, хотите ли вы этого.
– Ненавижу, когда не знаешь, чего ждать, утвердят нас или не утвердят и все такое, – говорю я, – но это вроде как будоражит, верно? Словно небольшое приключение.
– Ты все идеализируешь, – отвечает он, как уже отвечал десятки раз – мягко, но непреклонно. – Я просто беспокоюсь, что ты привяжешься и что-нибудь случится.
– А мне не дает покоя мысль, что где-то есть дитя, которое нуждается в нас, – говорю я. – Так что мое беспокойство перекрывает твое.
Я подмигиваю, чтобы спрятать свои переживания.
Брант улыбается; он жует, и губы его сомкнуты, но в уголках глаз собираются морщинки – он щурится, погружаясь в мысли. Проведя с этим мужчиной добрую часть своей взрослой жизни, я почти догадываюсь, о чем он думает.
Понравится ли тебе сидеть дома с ребенком, пока я путешествую?
Не станешь ли ты скучать о поездках по миру?
Ты в полной мере осознаешь, от чего отказываешься, идя на это?
Что, если мы не сможем сблизиться с ребенком?
И что делать, если у ребенка обнаружатся особенности, с которыми мы не сможем справиться?
Если он собирается спросить меня об этих вещах, как уже делал в прошлом, то я дам все тот же неизменный ответ: пусть оставит эти заботы мне.
Нет ни одного сценария, которого я мысленно не разбирала в те долгие часы, когда меня по ночам посещала бессонница. А в последнее время это случается слишком часто, поскольку Брант прячется в своей студии до самого рассвета, заканчивая последний проект, выполненный для «Вэнити фейр».
Мой супруг сосредотачивается на еде, снова целиком втянувшись в свою интровертную раковину, а я думаю о том, о чем стараюсь не думать с тех пор, как нашла эту вещь в ящике с носками в комоде Бранта.
Нам нужно решение, нужно прямо сейчас, потому что я теряю мужа.
Глава 3Рен
Я бы сделала что угодно, только бы научиться простодушию Сэйдж.
Живот урчит и урчит беспрестанно, голова раскалывается, а Сэйдж знай себе поет.
Я уже готова сорваться и накричать на единственного человека, кто еще как-то от меня зависит, но в последний момент делаю над собой усилие, отбрасываю эту мысль и направляюсь к оконцу на кухне. Смотрю поверх клетчатой занавески на лес, как делала уже много раз. Какая-то частичка меня надеется, что сейчас из воздуха соткутся и, устало улыбаясь, поспешат к дому, радуясь, что вернулись наконец из опасного путешествия, Мама и Иви.
Каждую ночь, лежа в постели, вижу их обеих, входящих в хижину, и просыпаюсь на мокрых от слез подушках. Меня никогда не баловали, в отличие от Сэйдж, но в последнее время к исходу дня кончается всякое терпение.
Хотя терпение – не единственное, что истощается.
Еще надежда.
И мое тело.
Наши припасы.
Сама жизнь.
Все это просто… сходит на нет.
И очень скоро ничего не останется.
От мысли о медленном угасании, о смерти от холода и голода вместе с простодушной, ничего толком не понимающей младшей сестренкой кровь стынет в жилах, но и думать о том, чтобы оставить дом и выйти из леса, я не могу.
Нам не разрешается выходить за пределы леса, и даже если бы мы на это отважились, кто знает, куда идти. Скорее всего, нас сожрал бы какой-нибудь голодный койот.
Если мне суждено умереть, лучше умру здесь, возле закопченного очага, согревавшего нас и готовившего нам пищу, свидетеля сотен и сотен часов, проведенных за слушанием любимых маминых рассказов. Лучше я умру со своими потрепанными книжками, блокнотами для рисования и собранием кукол, сшитых мною за эти годы для младших сестер. Пусть я умру, завернувшись в одно из старых маминых платьев, вдыхая запах лавандового мыла, изготовленного из козьего молока, чем буду лежать на земле, заваленная ломаными ветками и пожухлыми листьями.
– Сэйдж, довольно. – Голос мой звучит резко, заставляя ее замолчать. Возможно, не надо было запрещать ей петь, так как пение дает сестре доступную здесь толику радости. Но уже ночь, и чем скорее мы отправимся спать, тем скорее отдохнем от этого бесконечного дня, перестанем ощущать голод, усталость и одиночество.
Подойдя к двери, я проверяю засов, задергиваю занавески на оконце, как мы делаем всегда после захода солнца.
«Плохие вещи случаются по ночам, – постоянно предупреждала Мама. – Люди осмеливаются на такие дела, на какие ни за что не решились бы при свете дня».
Она никогда не говорила, что это за дела. Мне не хотелось знать; я могла только воображать.
«Мир – злое место, мои дорогие, – приговаривала она, убирая волосы с наших лбов и целуя на ночь в пухлые, пахнущие мылом щеки. – Здесь вы в безопасности. Со мной. Я не допущу, чтобы с вами что-то случилось».
Потрескивает огонь; Сэйдж спокойно качается в кресле, крепко обняв куклу, и, наклонившись, в скудном свете очага рассматривает кусочек головоломки.
Я переодеваюсь за дверцей платяного шкафа в углу комнаты. Платье мое падает на пол, и я через голову натягиваю одну из маминых ночнушек, расправляю ее на костлявых бедрах, и кружевной подол щекочет ступни. Заведя ладони под густые волосы, я связываю их пониже затылка, прежде чем идти к раковине умываться.
Старая жестяная банка, полная зубных щеток, стоит рядом с запасом воды на день, и я беру свою – ярко-салатового цвета. Мне всегда казалось странным, что все окружающее – белое, кремовое, коричневое или серое – удивительно унылое, но эта щетка восхитительно яркая, как коробка восковых цветных карандашей, заказанных Мамой для Иви на ее пятый день рождения.
Их для нее привез мужчина – тот самый, с которым Мама каждые несколько месяцев встречается, чтобы пополнить наши запасы. Она говорила, что есть такие места – магазины, – где торгуют разными вещами, продают корма для наших кур и коз, а еще ткани и нитки, которые нам нужны, чтобы пошить одежду.
Я как-то спросила у Мамы, не сможет ли она взять меня с собой в магазин, чтобы выбрать платье нового фасона или какие-то ткани, расписанные не в этот мелкий цветочек. У нее увлажнились глаза, и вместо ответа она велела мне начистить картошки на ужин и принялась напевать себе под нос «Простые дары».
Маму я слишком любила, чтобы ее расстраивать, и слишком уважала, чтобы снова возвращаться к этой теме.
Подобрав подол ночнушки, я склоняюсь к теплому пламени очага, возле которого сидит сестра, и подбрасываю дров в угасающий огонь. Добавляю три полена – этого должно хватить на несколько часов, а потом шлепаю по деревянному полу к своей кровати в углу и натягиваю пару самых теплых шерстяных носков.
Мгновение спустя юркаю под любимое мамино лоскутное одеяло и говорю:
– Тебе надо умыться.
Зевая, Сэйдж тянет руку к следующей детали головоломки.
– Я не устала.
– Ну конечно, – говорю я и, закатив глаза, добавляю: – Прекрасно. Как хочешь.
Сэйдж вздыхает:
– Они не вернутся, да?
Сев в постели, я оборачиваю талию одеялами и раздумываю над ответом.
– Сколько времени уже прошло, Рен?
Неудивительно, что дни считаю только я. Сэйдж через раз не может сказать, какой сейчас месяц, да и зачем ей это? За календарем постоянно следила я. В ее обязанности всегда входило мытье тарелок и сбор яиц, а от всего остального она уклонялась с помощью невинной улыбки.
– Времени прошло… достаточно. – Я не говорю ей, что минуло уже семьдесят три дня.
– Мама уже прислала бы кого-то за нами, как ты думаешь? – Она поворачивается ко мне, прижимая к груди нелепую тряпичную куклу, словно лет ей вдвое меньше, чем на самом деле.
– Здесь никто никогда не бывал. Кого ей посылать?
Сэйдж едва не до ушей подтягивает худенькие плечи, и кончики прямых темных волос тонут во впадинках ключиц.
– Я не знаю. Того человека, который все привозит?
– Откуда ему знать, как нас найти? – За прошедшие несколько недель я много раз задавала себе тот же вопрос и приходила к одним и тем же выводам. Мама всегда заботилась о том, чтобы никто не узнал о нашем местонахождении. Всякий раз, встречаясь с ним, она уходила по крайней мере часов на восемь или больше, а назад все катила на двух раздельных красных тележках, и никогда не позволяла нам помочь. Сэйдж была недостаточно сильна, чтобы совершить путешествие, а меня Мама оставляла дома смотреть за Иви. Кроме того, после наступления темноты молодым девушкам находиться в лесу небезопасно.
Там всякое может случиться – люди с оружием, лютые звери… Мне так всегда казалось, хотя за неполных двадцать лет жизни на этой земле я никогда ничего этого не видела.
Сестра не отвечает, баюкает свою детскую куклу и смотрит на огонь, лижущий стенки очага.
Снова ложусь, подтягиваю одеяло к подбородку и перекатываюсь на бок. Отяжелевшие веки закрываются.
– Думаешь, с ними что-то случилось? – спрашивает Сэйдж, когда я уже наполовину погружаюсь в сон.
Хмурю брови, но глаз не открываю.
– Сэйдж, ложись. Пожалуйста. Утром поговорим.
В лачуге раздается скрип качнувшегося кресла, за ним следует мягкий удар – тряпичная кукла падает на пол.