На нас смотрели как на идиотов. Все в футбол гоняли, а мы выпендривались, жуков собирали. Найдем жука и всем сообщаем его правильное название на латинском языке. Буквально за день до отъезда из лагеря я прихожу в кладовку — мой чемодан раскрыт, а все жуки разбросаны по кладовке с оторванными ногами, головами. Я очень расстроился. Как будто тебя по-настоящему обокрали — ты всю смену собирал, высушил их (что не просто), а тут разом все разрушили. Жук воспринимается как драгоценность, он очень красивый. Это было самое чудовищное переживание того времени. Вообще та смена была отвратительна — я попал в старший отряд, где над младшими все время издевались — запугивали, били.
Однако у меня была своя защита, из-за которой меня со временем все в лагере зауважали, перестали унижать, а отряды даже боролись за то, чтобы я был с ними. Я рассказывал на ночь истории — страшные, фантастические. Придумывал их на ходу (у меня было хорошее живое воображение) или пересказывал то, что когда-то прочитал. Я всю жизнь терпеть не мог всякие бюрократические бумажки, всегда был именно неформальным лидером. Останься советская власть — я бы, наверное, ушел в андерграунд. Когда мы уже стали старше, со многими детьми мы сдружились и даже встречались несколько раз в Москве.
В детстве у меня было по большому счету три серьезных дела (вернее сказать, в юности — начиная с пятого класса). Этими делами я занимался достаточно последовательно и достиг больших успехов. Первое я воспринимал как хобби — это бесконечное рисование. Я много рисовал, хотя не ходил ни на какие специальные курсы или в кружки. Это были, можно сказать, концептуальные проекты: я мог изрисовать целый альбом в виде каталога каких-нибудь подводных аппаратов, которые придумывал на ходу. Потом перешел на комиксы — их при советской власти не было, поэтому они пользовались в школе большим спросом. Мне хватало воли и упертости, чтобы заполнять этими комиксами большие альбомы: была даже история какой-то страны, занявшая три толстые тетради.
Наравне, скажем так, с традиционным рисованием с элементами концептуального мышления я интересовался военной историей, изучал различные военные схемы. В таких схемах, которые описывают сражения, существует определенный язык — значки, определяющие пехоту, конницу, артиллерию, танки и т. д. Эти значки я выучил и рисовал довольно длинные, как комиксы, схемы выдуманных или реальных исторических сражений, либо поворачивал, как бы могла альтернативно происходить та или иная битва. В общем, рисование было для меня довольно важной деятельностью — я принимал участие в конкурсах, что-то даже выигрывал.
Однако это было хобби, а серьезно я относился к другим вещам. Коллекционирование отнимало у меня много времени: я собирал марки со второго класса и монеты с пятого. В этом принимал участие и мой отец. В пятом классе я начал в школе настоящий бизнес. Во времена советской власти у детей было много различных серебряных монет — они их не ценили.
Я поставил на поток постоянный обмен: солдатиков и прочее на серебряные полтинники, которые, как сейчас помню, стоили девять рублей. В итоге я опутал своими агентами не только собственную школу: я нанимал ребят, которые за какой-то процент находили или выменивали для меня монеты, которые были никому не нужны. Эти монеты я продавал на толкучке и на вырученные деньги покупал себе другие, которые реально собирал — немецкие. Этим я занимался серьезно и довольно уперто, в среднем зарабатывал около 70 рублей в месяц (довольно приличные деньги по тем временам), но тратил их опять-таки на монеты.
Еще одно важное дело, которое меня необычайно интересовало — это большой труд «Гражданская война на Дальнем Востоке», который я писал с седьмого по десятый классы. Почему-то меня заинтересовала эта тема, период с 1922 по 1945 год. Так как меня в силу малолетства не записывали в историческую библиотеку, я ходил по букинистическим отделам книжных магазинов и покупал там специальные книжки, например, издававшиеся при советской власти тома документов
пограничных войск на дальневосточной границе. Все это я перерабатывал, прочитывал, заносил в собственный текст, где все было разбито на главы. Никаких особо серьезных мыслей в силу своего возраста я породить не мог, но если брать реальный результат работы, то он скорее состоял в библиографии — собирании большого количества литературы, суммировании всех фактов. Больше всего меня интересовала малоизвестная для простого читателя страница этой войны — ее последние месяцы. Труд этот в итоге я не закончил.
Писание некоего текста нашло свое выражение в том, что я начал заниматься литературой и теорией. Собирательство непосредственным образом связано с искусством. У меня было около сорока альбомов марок, и выяснилось, что у меня очень хорошая зрительная память — там были десятки тысяч образцов, но при покупке или обмене я мог спокойно определить, какая у меня есть, а какой нет. Соответственно, можно сказать, что у меня была и некая коммерческая ориентация. Прямого интереса к искусству у меня не было, хотя я ходил в музеи.
Мое первое реальное столкновение с искусством произошло классе в девятом. Как ни удивительно, я был необычайно возбужден и очарован таким блатным певцом, как Аркадий Северный — он произвел на меня фантастическое впечатление. Я встретился с человеком, который занимался искусством, которое я воспринимал как непосредственное творческое высказывание. В подражание Аркадию Северному я начал писать стихи — блатные, как бы «блатные», но стретьего-четвертого стихотворения вышел за пределы традиционалистской поэтики, ямбов и хореев. Довольно быстро я перешел к некоему квазифугури-стическому письму. Я заинтересовался литературой, поэзией, а именно тем, что писалось в начале века.
В то время я знал в Москве все букинистические магазины, где можно было что-то купить, находил там книги и довольно быстро прочитал почти всю поэзию ф\туризма — и Василиска Гнедова, и Алексея Кручёных. Поскольку я зарабатывал собственные деньги, то мог себе покупать и букинистические книги.
Детство в каком-то смысле закончилось в пятом классе со смертью матери. Когда мать заболела, отец очень переживал, тянул ее два года. Определял в больницы, взятки давал, возил, когда уже не было надежд, по всяким народным лекарям. Бабушка помогала, когда мать уже была в бессознательном состоянии. Умирала она так месяца три, в сумасшедшем состоянии. Три месяца человек питался только пепси-колой — ничего другого она есть не могла.
После смерти матери я много жил один — отец часто уезжал на месяц или два в командировки, оставлял мне деньги. Мама мне всегда помогала делать уроки, я хорошо учился до пятого класса, а после того как она умерла, я вообще перестал учиться. Я в этом смысле абсолютно внесистемный человек — у меня мысли не было поступать в историко-архивный институт, хотя я очень интересовался историей. Я не поступал, потому что был уверен, что не сдам экзамены — по русскому языку, например. Отец мой был убежден, что я должен идти по какой-то технической специальности. Как сейчас я понимаю, чтобы сдать экзамен в вуз, нужно нанимать учителей, а отец не собирался оказывать мне никакой протекции. У меня самого мозгов пойти на курсы не было. Поэтому я пошел в техническое училище ЗИЛа, но не смог сдать на дневное, поступил на вечернее, пошел работать.
Школу я закончил в 1985 году, а с 1 сентября того же года пошел работать. У меня был жесткий конфликт с отцом: я не понимал, что если я пошел работать, то должен сам себя обеспечивать. Отец сказал, что никакой еды я дома не получаю, если не даю на нее денег. Я решил сам распоряжаться деньгами — ел в столовых. Деньги я экономил, хотел кучу всего себе купить. Потом стал торговать майками, зарабатывал больше отца — купил себе магнитофон, пластинки. Я вышел на подпольную фирму, которая печатала похожие на зарубежные майки с изображением разных модных музыкальных групп. Покупал майку за 15 рублей, продавал за 45, пятнадцать отдавал посреднику. Но продлилось это недолго.
В 1985 году я ходил на работу на завод «Алмаз», был лаборантом — один раз в неделю меня просили побегать по кабинетам, пособирать какие-то документы. Мой наставник пытался меня научить рисовать микросхемы, упрощать их. Мне эта работа очень не нравилась, поэтому в основном я с утра до вечера рисовал и качался — приносил туда гантели. Я был увлечен металлическими группами, поэтому рисовал макеты пластинок и прочее. Зато получал большие деньги — около 160 рублей.
Отец умер, когда мне было восемнадцать лет.
С восемнадцати лет я жил один, должен был сам себя обеспечивать, поэтому произошло очень быстрое взросление. По этой же причине я уже где-то в 23 года выставлялся на Венецианской биеннале, но об этом — чуть позже.
2.
В 1986 году началась перестройка. Я уже довольно серьезно писал стихи — нельзя сказать, что в семнадцать лет были какие-то большие достижения, но для этого возраста стихи были вполне состоятельны. Однажды я прогуливался по Арбату, который в 1986 году был еще обычной улицей, но уже пешеходной и там сидели художники, и увидел, что у Театра им. Е. Вахтангова выступают поэты — это были первые публичные выступления. При советской власти такие публичные мероприятия были запрещены, за это попадали в милицию. Там выступали молодые ребята, я к ним подошел и познакомился — мы решили выступать вместе. Это была так называемая поэт-группа «Вертеп»1, название которой потом 1
основатели переводили как «Верьте Поэзии». Ребята в этой группе в основном писали традиционалистские стихи, не сказать что бесталанные, но тоже по большому счету юношеские. Это была, что называется, советская поэзия с традициями Евгения Евтушенко, Николая Рубцова и т. д. Я интересовался футуризмом и поэтому меня привлекали поэты, которые были близки этой линии: Евтушенко и Вознесенский. Последний меня интересовал значительно больше.
В 1986 году мы интенсивно выступали на Арбате — если не каждый, то через день точно. Это было в новинку для слушателей, несколько раз случались конфликты с милицией, но не особенно жесткие — нас забирали и выпускали. Эта поэт-группа стала неким социальным феноменом, мы общались с поэтами, интегрировались в какие-то литературные объединения. Нас пригласили читать стихи в кинотеатр «Октябрь» на день журнала «Юность»