— Не мусори тут! — приказала Варвара. — Я уже номер убрала.
Она выравнивала на стене новое зеркало. Он видел, как она откидывает назад полные плечи, отодвигаясь и быстро постреливая чёрными глазами: ровно ли? Серый рассвет сочился сквозь портьеру в комнату. Паспорт гражданина Круглова сиротливо лежал на столе, рядом с кучкой купюр, выключенным телефоном модели «дешевле не бывает» и бумагами. Одежду мужика Варвара уже убрала…
Он пересчитал деньги. Двенадцать тысяч. Раздражение усилилось, переходя в злость.
— Чё денег так мало?
— А ты в бумажки его загляни, Шерлок Холмс, — парировала женщина. — У него командировка на два дня всего. И он не директор овощной базы…
— Директор к тебе не пойдёт…
— Так это как уговаривать будешь, — усмехнулась женщина влажными губами и отошла от зеркала. — А у меня всякие бывали…
Он невольно бросил жадный взгляд на пышную грудь и бёдра. Спорить было трудно. Столько лет бабе, а так себя держит. И выглядит всё моложе и моложе. Ни пуза, как у его благоверной, ни мешков под глазами. Лицо гладкое, как попка у младенца. И за передницу так и тянет потрогать…
— Ладно, — сказала Варвара. — Забирай всё и уматывай. Скоро прелюбодеи мои из всех комнат поползут. Нечего тебе тут светить…
Его покоробил властный тон. В который раз захотелось поставить зарвавшуюся суку на место. Падалью смердит, а туда же! Он наблюдал, как она внимательно осматривает комнату, поводя живыми блестящими глазами, а на языке так и вертелся вопрос, который он всегда хотел ей задать: «А в твоём кафе мясо есть можно?»
Варвара бросила на него колкий взгляд, и он стушевался. Подавился вопросом, а поскольку уже раскрыл рот, произнёс ворчливо:
— Чего они у тебя зеркала-то бьют? Запарился покупать…
— Чего, чего… — брови её вдруг сошлись, словно она заметила какой-то беспорядок. — В приметы не верят, вот и бьют…
Женщина устремилась к окну и принялась разглаживать ладонями какие-то мелкие складки на портьере, отчего-то напомнившие ему черты человеческого лица с распяленным в крике ртом. Он моргнул.
Варвара отпустила штору и повернулась к нему, губы расплылись в улыбке, обнажив красивые, ровные зубы. Вот бы выбить их расчетливым ударом и размазать эту улыбку по гладкому лицу. Чтобы в кровь…
— Я тебе как-нибудь обязательно покажу, — пообещала она серьёзно.
Полицейский сглотнул тошнотворный комок…
Торшер для Анастасии
— Я пенсию принесла. Третий день хожу. Соседи говорят: не видели, а форточка открыта, — в очередной раз повторила женщина в бирюзовом мешковатом плаще и берете из собачьего пуха. — Я кричала, кричала… Пенсию я ей принесла…
Рукава у плаща подвернуты, подклад засален на сгибах. Лицо женщины серое, почти у всех местных серая, нездорового цвета кожа.
Визг «болгарки» заглушил сбивчивое бормотание.
Крепкие ребята в униформе службы спасения резали с приставной лестницы металлические прутья оконной решетки напротив приоткрытой форточки. Инструмент у них не рядовой — громоздкий и мощный, вместо обычного диска, круг с алмазной крошкой на металлической основе, мгновенно сгрызающий пруток «восьмерку». Участковый Старшинов курил в кулак, посматривая то на спасателей, то на их машину — микроавтобус «Газель» с оранжево-синими полосами по бортам, то на пустынный двор. Кое-где в окнах маячили любопытные. Интересно им видите ли…
— Готово, капитан.
Отогнув три прута, спасатель ловко спрыгнул с нижних ступенек лестницы. Отрезная машина выглядела в крепких руках невесомой. Обветренное лицо знакомо участковому, но это и неудивительно, — столько лет на одном участке — сказать страшно.
— Лешка, давай.
Из фургона выбрался молоденький парнишка, худой, небольшого росточка.
— Ты поаккуратней там… — напутствовал Старшинов, — Особо не лапай ничего, соображаешь? По квартире не болтайся — сразу к двери…
Парнишка кивнул: хмурый, губы кривятся. Понятное дело…
Он забрался на стремянку, примериваясь, как ловчее проскользнуть в форточку мимо торчащих обрезков. Участковый затоптал окурок.
— Вы здесь пока побудьте, — сказал он женщине и, углядев за ее спиной обтерханного мужичка в брезентушной куртке с желтой полосой и надписью РЭУ 2, добавил, — Аниканыч, ты тоже…
Спасатель нырнул в форточку головой вперед. Шипастый кактус на подоконнике, недовольный вторжением, норовил уколоть, уцепиться за куртку. Лешка болтал ногами, повиснув в форточке на животе и передвигая громоздкий горшок по подоконнику. Старшинов вошёл в полутемный подъезд. Деревянные плахи пола меж двойными дверьми основательно выскоблены подошвами, остатки темно-коричневой краски напоминали потеки запекшейся крови. Ступени заскрипели под тяжестью Старшинова — сто десять килограмм, как никак. Все лестничные пролеты и перекрытия сработаны в этом доме из дерева. Перегородки в квартирах тоже деревянные, засыпные, зато кирпичные стены толщиной в полметра, не меньше. Дом теплый и далеко не самый плохой в городке, где большинство — развалюхи, выстроенные на шахтных отвалах, почерневшие от угольной пыли, хотя шахта пять лет уж как закрыта, а единственный ремонтно-механический завод едва сводит концы с концами, тихий пять дней в неделю, как кладбище.
Двери в квартиру номер три большие, двухстворчатые, обитые коричневым потрескавшимся дерматином, в шляпках обойных гвоздей. Старшинов глянул на площадку выше. В мутном окне проплывали облака, припорошенные угольной пылью. Щелкнул замок, дверь открылась и на площадку вышел Лешка. Лицо бледное, щека выпачкана известкой.
— Что? — спросил Старшинов.
— Ничего, — ответил Лешка, пожимая плечами, — дверь открыл, как велели… В кухне и коридоре никого нет…
Участковый придержал открытую дверь, потянул воздух носом. Трупного запаха, вроде, нет. В глубине квартиры сумрачно, шторы задернуты во всех комнатах.
В подъезд зашел знакомый Старшинову спасатель с планшетом в руках, под зажимом листы бланков.
— Иван Игнатьевич, акт подписать надо сейчас. Вызов у нас…
— Давай.
Знает он его, точно. На вид лет сорок. Должно быть, из тех подростков, кого в свое время гонял из детских садов, от отработанных шурфов, у кого отбирал «Агдам», папиросы и шахтовые детонаторы. Память, память… Не лень же ему было гонять на своем мотоцикле по «точкам», устраивать засады на таких вот малолеток, что от безделья, невеликого ума и подростковой бравады могли попасть в беду, о последствиях которой не имели ни малейшего представления. Как знать, может таким докучливым способом он многих уберег, и они никогда не стали теми, которых он тоже держал на заметке — поселенцами, откинувшимися по УДО, рецидивистами. Когда-то Старшинов знал несметное количество народа, держал в памяти сотни лиц, примет, ориентировок… Теперь — нет. Город умер, или почти умер, только черви бойко хозяйничают в его чреве. А червей не интересует порядок.
— Будь здоров, — сказал Старшинов, возвращая планшет, — Позови дворника и эту… из пенсионного.
Из квартиры тянуло сухим застоявшимся воздухом, теплым, с ароматами сушеных не то травок, не то диковинных специй и кисло-горьким стариковским жильем. Коридор — длинный и узкий, — обрывался метрах в семи-восьми от входной двери. Встроенные шкафы тянулись вдоль левой стены, многолетние наслоения краски кое-где пошли глубокими трещинами. Насколько Старшинов помнил, первая дверь направо — в большую квадратную комнату. Следом — в ту, что поменьше. Прямо, в конце коридора две двери: кладовая, санузел. Направо, по коридору — кухня. Приходилось бывать… В этой квартире парочка алкашей Сумеренковых как-то разодралась на почве некорректной критики бразильского сериала. К тому времени они уже не только ели на кухне, но фактически жили там вместе с ламповым телевизором «Рекорд». Бывший шахтер Степан Сумеренков пропивал пенсию по инвалидности (ноги ему в шахте отдавило) и Нинку свою споил — пенсия тогда была немалой. Короче, чего-то он там отчебучил: не то по Изауре прошелся, не то по Марии, за что злющая Нинка принялась дубасить безногого валенком, в который предусмотрительно запихала кувалду без ручки. Степан орал и отбивался как мог, и смог здорово — порвал алюминиевой вилкой Нинке артерию на шее, и та по пьяни, да с испугу бегала по квартире, заливая стены кровью, как безголовая курица, пока не свалилась на проссанный матрац в спальне. Там и умерла…
— Ну, Игнатьич, перекинулась, что ль бабка?
Аниканыч шмыгнул носом, а женщина двумя ступеньками ниже испуганно прикрыла рот ладошкой. Крупные слезы стремительно набухли, готовые вот-вот сорваться с опухших век.
— Не знаю еще, здесь стойте…
Старшинов перешагнул порог, мимоходом осмотрев замки. На вид целые, но из тех, что открываются ногтем. Воздух сухой и жаркий обволакивал, выжимая пот. Участковый снял фуражку и вытер изнанку тульи платком. Конец апреля, отопление еще не отключено… От порога по коридору вытянулась ковровая дорожка, красная с двумя узкими зелеными полосами по краям, местами потертая, пошарканная. Он помнил ее заставленной картонными коробками, несметным количеством картонных коробок и коробочек в разновеликих стопах, прямых и покосившихся, среди которых легко терялась миловидная старушенция с нездешней фамилией Моро и вполне прозаическим имя-отчеством, что не задержалось в памяти. Когда Светка Борзова из паспортного стола РЭУ 2 позвонила ему в «опорный» и сказала, что в квартире номер три, по Домаровского пять зарегистрирован новый жилец («бабушка какая-то»), Старшинов и не подумал сходить познакомиться. Пусть ее… старушка — божий одуванчик… Было двадцать ноль-ноль, початая бутылка водки… вторая. Спал он по-прежнему не более четырех часов в сутки, даже в стельку пьяный, но не идти же в таком виде — это нет! Пусть мундир старый, плохо вычищенный, погоны горбатятся и звездочки потускнели — не увидят его пьяным, в форме, при исполнении… Наутро он забыл о гражданке Моро — как ее там? — батьковне. «Сморщенный мозг», да, знаете ли…