Здесь, в Илии, в Фолойском лесу, почти не было выхода к небесам. Мало что проникало в этот лес, и ничто не покидало его. Никогда.
После долгих часов кропотливой работы и вложенной любви великанша разложила кожу на влажной земле. Она выбрала местечко, где мох разросся в зелёную мягкую подушку. Она не провела ритуалов, не пропела заклинаний, не совершила обрядов. Никто не держал великаншу за руку. С ней была лишь тишина, которую она знала как саму себя. Лишь давний друг по имени тишина.
С чудовищной медлительностью она направилась именно сюда, а не в какое-либо другое место. Лес простирался широко. Она могла выбрать местом моего рождения другой куст или дерево с более гладким стволом, прийти на берег зачарованного пруда. Однако невозможно сбить с правильного пути женщину, которая собирается впустить в мир ребёнка. У моей великанши только и были её рост, напоминавшая переплетающиеся кроны деревьев копна волос да единственный глаз. Слов она не знала. Зато имела сокровенную веру в то, что все заветные желания обязательно сбываются.
Я родилась от такого желания.
От кожи, принесённой в дар Земле.
От великанши, что хотела подарить мне целый мир.
Она дала мне имя Гея.
Долгое время жизнь состояла лишь из нас двоих.
Точнее, лишь из меня. Где бы я ни спала, куда бы я ни пошла, на что бы я ни обратила взгляд, моя великанша всегда была рядом. Из страха или из ревности, никому другому не позволяла она наблюдать за тем, как я расту. По ночам я спала подле неё, предпочитая расположиться у её округлого бедра или, чаще всего, у изгиба шеи. В то время я не могла знать, что это и был мой дом. У нас не было ни дворца, ни пещеры, ни хижины. Только гигантский лес с завораживающим пологом из листвы. Моим домом была моя мать.
Как она развлекала меня?
Мать сажала меня в карман туники и пускалась бежать меж тысячелетних дубов. И пусть каждый шаг её тяжело ударялся об землю, сердце моё билось всё легче. «Ещё!..» – просила я бежать ещё быстрее. Ветер обдувал лицо, и я расплывалась в улыбке. Мы заканчивали наши дикие гонки, сваливаясь на первой попавшейся поляне: она ложилась на спину, а я сворачивалась калачиком на груди матери, прислушиваясь к её дыханию. Мы были уставшие, но счастливые. Любой, кто встретил бы нас на поляне, решил бы, что мы сошли с ума. Мы были очень странной парочкой.
Как она учила меня?
Мать прикладывала руку к каждому дереву, что встречалось нам на пути. Сосуд сообщался с сосудом. Иногда она так крепко жмурилась, что я представляла, как они с деревом ведут глубокий разговор. Так я поняла, что нам с природой есть о чём поведать друг другу.
В другие дни она ловила птиц в полёте, оленей на бегу или щук в междуречье. Мать подносила их к моему лицу, чтобы я рассмотрела, понюхала, послушала их. Затем она сразу отпускала их и направляла по другому пути.
Мать ничего не навязывала мне. Она лишь неустанно стремилась дать мне знания и была так увлечена окружавшим нас миром, что он завораживал и меня.
Мать сажала меня в карман туники и пускалась бежать меж тысячелетних дубов.
Как она защищала меня?
Однажды глубокой ночью мать разбудила меня, посадила на правое плечо и принялась взбираться по одной из ветвей нашего самого высокого дерева. Восхождение казалось мне бесконечным. По какой-то причине она остановилась, не достигнув самой вершины. Несомненно, великанша хотела защитить нас, укрыть (вновь) под щитом древесной кроны…
Только из вышины доносились отдалённые раскаты, от которых ревел весь лес. Толчки, взрывы, новая угроза, которую я не знала, обретаясь на земле. Я не знала, какие бури или чудовища могли вызвать их. Казалось, грохот разносится издалека. И вот, к гвалту добавился новый запах, едкий и жгучий, заполнивший мои ноздри и заставивший сердце сжаться. То был запах огня, угольный смрад пепла. Закрыв глаза и заткнув обеими руками уши, я закричала, требуя спуститься вниз. «Быстрее!» И ещё быстрее.
В ту ночь зоркий глаз великанши спас меня от смертельной опасности. Повсюду царил хаос. Лес служил нам прибежищем. Я должна была оставаться здесь, с ней. Навсегда.
Как бы то ни было, годы шли, моё любопытство росло, и я пыталась выпытать у неё ответы на важные для меня вопросы:
– Скажи, ты уверена, что я такая одна? Совсем-совсем одна? У меня нет брата? Или сестры? Как было бы здорово…
Тогда, в попытках обмануть время, мать подхватывала меня, поднимала над головой и кружила. Точно так же великанша играла бы с сучком или выпавшей из гнезда белкой, которую она бы затем вернула в дупло. Из её глотки вырвалось лёгкое рычание, и я поняла: мои расспросы начали раздражать её. Зачем нам кто-то ещё? Нам хорошо вдвоём. Мать и дочь. Только мать и дочь.
И вот однажды наступил день, когда я впервые увидела лужу. Странно, но до того я ни разу не интересовалась тем, как выгляжу. С трудом могла подсчитать, сколько мне лет. Что-то между восемью и десятью? Я была лишь маминой дочкой, но такого крохотного роста по сравнению с ней, что она, должно быть, уже немного разочаровалась во мне…
Однажды, когда мы были у водопада, я не стала, как всегда, умываться, но встала и выпрямилась. Как учила моя великанша, я оставалась начеку. Я дрожала от мысли, что в любую минуту может появиться какой-нибудь свирепый зверь и сожрать меня, такую беззащитную перед ним. Зверь, которого я никогда раньше не встречала.
В тот день я склонилась над лужей в углублении скалы и погрузила обе руки в холодную воду, чтобы умыть лицо. Ощупывая лицо, я не обнаружила ничего нового. Те же мелкие черты, что и в детстве: два уха и мягкий, словно мох, рот.
Когда я вновь склонилась над лужей, рябь на поверхности воды уже успокоилась, и, к моему удивлению, там показалось отражение, которое могло быть только моим.
Удивление мурашками пробежало по коже. Его сменил сначала страх, а затем стыд. Какая я уродливая! Мне бросилось в глаза очевидное: я совсем не похожа на женщину, которая меня родила. Мои уши, рот, бледная кожа и два глаза.
… к моему удивлению, там показалось отражение, которое могло быть только моим.
Два глаза! Ничто во мне не напоминало мою великаншу.
В тот день я принялась громко требовать ответа:
– Откуда я? Откуда я на самом деле? Посмотри на меня! Скажи мне!
Великанша неизменно указывала на мою колыбель из мха. Она повторяла жесты, благодаря которым я появилась на свет. Её взгляд говорил мне об этом – и о её бесконечном счастье. Мама не умела лгать. Она не знала ни такого слова, ни его значения.
Прошло ещё несколько лет. Я изо всех сил пыталась верить ей. И всё же что-то между нами изменилось безвозвратно. Я проводила всё больше времени на берегу реки. Изучала каждую чёрточку, ощупывала каждый сантиметр кожи; всё во мне колотилось и бурлило в желании понять. Вскоре мама заметила моё беспокойство. Я больше не могла усидеть на месте. Она пыталась вновь заинтересовать меня, развлечь, изо всех сил показывала свою любовь. Но другого объяснения предложить всё равно не могла. Мама поняла, что у неё не осталось выбора.
Из страха окончательно потерять меня великанше пришлось раскрыть мне тайну.
Она дождалась утра моего пятнадцатилетия. Природа, словно предвидя грядущее великое потрясение, залила небо над нами пылающим рассветом. Я наблюдала, как моя великанша торжественно направилась к плоскому камню. Она казалась такой печальной, будто груз прошлых лет внезапно навалился ей на плечи. Я понятия не имела о том, что великанша собиралась сделать. Захотев подбодрить маму, я попыталась взять её за руку, как когда-то в детстве. Она нежно оттолкнула меня своей тяжёлой рукой в попытке сохранить дистанцию, отстраниться.
После чего мама встала на колено, и воздух вокруг неё сгустился; великанша сделала широкий жест рукой, и пейзаж вокруг задрожал. Из её горла потёк мотив. Она никогда раньше так не делала. Я и не думала, что можно петь так. Мотив должен был… расширить наш лес.
Я и в самом деле не могу подобрать других слов, чтобы описать, насколько странной была картина, разворачивавшаяся передо мной. Перед моим взором постепенно начала приоткрываться завеса, открывавшая новую часть леса, неизмеримо увеличивая его. Помимо наших деревьев стали появляться новые, и хорошо знакомые тропинки превращались в лабиринт из незнакомых путей.
Я словно оледенела; голова моя закружилась от ярости. Я пошатнулась. Моё существо будто затягивало в большее измерение. Неужели всё, что я считала самим собой разумеющимся, оказалось лишь осколком огромной реальной жизни?
Стараясь защитить меня, великанша оградила пространство до самого необходимого – нас двоих. Она спрятала меня, отрезала от мира, сделала своей пленницей. Как много времени ушло, чтобы я сумела осознать это.
С тяжким вздохом великанша повернулась ко мне. Её единственный глаз излучал печаль. Согласившись снять пелену, она понимала, что потеряет меня. Я не понимала, что должна чувствовать к ней – восхищение или презрение. И не могла по-настоящему измерить силу материнской любви.
И тогда я побежала. Побежала так быстро, как только могла, чтоб голова окончательно пошла кругом, чтобы, если получится, достичь новых пределов нашего «дома». Чтобы сбежать.
Я бежала, пока не перестала слышать гомон птиц, пока в моих ушах не остался лишь дикий пульс в висках да стук готового вырваться из груди сердца. Низкие ветки исцарапали мне лицо, а от колючек, разодравших кожу, горели и саднили ноги. Я рухнула на поросший мхом склон задолго до того, как добралась до края. Раскинув руки, я судорожно ловила ртом воздух, кашляла, отплёвывалась. Лёжа и дрожа на живом ковре из мха, я думала, что скоро умру.
Неожиданно раздался голос:
– Вот увидишь, это самая удобная кровать! Тебе не придётся долго привыкать к ней…
Я резко оторвала голову от земли, словно очнувшись от дурного сна. В попытках понять, откуда раздавался голос, я вдруг увидела странную фигуру, дремавшую, опёршись о пень. У существа были кривые ноги с копытами, гребнистые рога на макушке и борода, скрывавшая улыбку. Он грыз ветку орешника и периодически сплёвывал мокрую, липкую пасту.