Едва поэт раскрыл рот, как Семен отметил про себя, что в речи Гумилева имеется едва уловимый дефект, эдакая легкая картавость, режущая ухо и вызывающая раздражение. А Гумилев продолжал, обращаясь к хозяйке:
— Ваша охранная грамота сослужила нам с Колей отличную службу.
Обернувшись к своему спутнику, поэт сделал широкий жест и, кивнув на юношу, проговорил:
— Прошу любить и жаловать. Мой племянник Николай Леонидович Сверчков. В семье мы называем его Коля-маленький. Коля помогает мне собирать этнографический материал.
— Как же, как же, мы наслышаны! — заулыбалась хозяйка, обернувшись к Бекетовой. — Зиночке уже, кажется, доводилось встречаться с господином Сверчковым? Помнится, вы что-то такое мне утром рассказывали. Позвольте представить, Николай Степанович, Зинаида Евсеевна Бекетова.
Бекетова царственно кивнула, окинула застенчивого юношу оценивающим взглядом и, явно не причислив к «героям», безразличным голосом выдохнула:
— Совершенно верно, не далее как вчера ближе к полудню я застала Николая Леонидовича за ловлей цикад. Ну, уважаемый господин энтомолог, как ваши успехи? Изловили что-нибудь стоящее?
— Да я, собственно… — начал было Коля-маленький, еще больше покраснел и сбился, ибо его собеседница вовсе не интересовалась ответом, а, развернувшись к Гумилеву, беззастенчиво рассматривала поэта, классифицируя по привычной для себя шкале.
Должно быть, придя к выводу, что и Гумилев «не ее герой», Зиночка сухо представилась и с досадой отвернулась. Вилькин, темноволосый, смуглый и широкоплечий, справедливо считающий себя красавцем, даже проникся к поэту легкой жалостью. Бледный какой-то, хилый, должно быть, болеет много и быстро устает, да еще косоглаз и картавит.
— Гумилев, Николай Степанович, — манерно поклонившись, отрекомендовался Вилькину поэт.
— Очень, очень приятно, — приподнялся в кресле Семен, пожимая протянутую женственную руку, неожиданно крепко сжавшую лопатообразную ладонь Вилькина.
После рукопожатия новый гость удобно устроился в ротанговом кресле рядом с эсером, достал папиросу из черепахового портсигара, закурил и, от возбуждения картавя сильнее прежнего, принялся излагать свои взгляды на жизнь. Послушав пару минут, Вилькин понял, что говорит с человеком, рассуждающим совсем как подросток лет шестнадцати. Не старше. И если Семен придерживался взглядов социал-революционных, то взгляды Гумилева были целиком и полностью утопическими.
— Я очень уважаю монархию, и особенно государыню императрицу, однако твердо убежден, что только поэтам должно быть позволено управлять миром, — вполне серьезно сообщил Гумилев, одним глазом взирая на Вилькина, вторым — на синеющие вершины гор.
Под его раздвоенным взглядом Вилькин испытал странное чувство, точно собеседник обращается не только к нему, но и к вселенной в целом. Гумилев вынул из портсигара очередную папиросу, закурил от предыдущей и, выпустив из широких бледных губ синеватый дым, вдохновенно продолжал:
— Ведь если мы, поэты, владеем искусством выбирать самые лучшие слова и расставлять их в наилучшем порядке, то неужели не сможем принимать нужные для государства решения?
Зиночка взглянула на говорящего с любопытством, словно увидела в первый раз, а Вилькин, барабаня пальцами по столу, раздраженно думал: «Черт меня подери, если он не болен психически! А я-то тоже хорош, начитался стишков! Поддался бредовым фантазиям и приехал за семь тысяч верст кормить москитов!»
— Так вы поэт? — кокетливо улыбнулась Зиночка. — Как вы сказали, ваша фамилия? Гумилев? Нет, не знаю. Я Ахматову люблю. Как там у нее? «Я на левую руку надела перчатку с правой руки…»
— Анна Андреевна моя жена, — без выражения сообщил поэт.
— Да что вы говорите! — обрадовалась Бекетова. — Так это о вас Ахматова так много грустного написала? Если судить по ее стихам, вы, Николай Степанович, умерли самой трагической смертью.
Гумилев перевел на Зиночку свой странный, двоящийся взгляд, затушил в пепельнице едва закуренную папиросу и сухо проговорил:
— Вы ошибаетесь, милая барышня. Аня пишет не столько обо мне, сколько об абстрактном лирическом герое.
— А где можно увидеть ваши стихи? — не унималась Зиночка, кокетливо улыбаясь не столько поэту Гумилеву, сколько мужу самой Ахматовой.
Гумилев приосанился и не без гордости сообщил:
— Я выпустил несколько сборников. И издаюсь в журнале «Аполлон».
Он снова закурил, а на лице Бекетовой отразилась растерянность.
— Как жаль, не слышала о таком.
— Ничего удивительного, что не слышали. Мне Николай Степанович в прошлый раз говорил, что журнал его из декадентских, — снисходительно пояснила хозяйка дома.
Гумилев вдруг оставил папиросу в пепельнице, наклонился к Зиночке и с чувством проговорил, глядя ей прямо в глаза:
— Хотите, посвящу вам стихотворение?
Девушка вспыхнула, а поэт, не отрывая гипнотизирующего взгляда от ее лица, подхватил Зиночкину руку, порывисто сжав в ладонях, и Вилькин его окончательно возненавидел.
Красавица Бекетова покраснела от удовольствия и кокетливо обронила:
— Не скрою, господин Гумилев, я очень хочу, чтобы вы посвятили мне стихотворение.
— Дайте мне пару минут, — попросил поэт, продолжая пожирать собеседницу глазами. Немного помолчав, он принялся нараспев декламировать:
Уедем, бросим край докучный
И каменные города,
Где вам и холодно и скучно,
И даже страшно иногда…
Для экспромта стихотворение оказалось довольно-таки длинным, витиеватым, с ярко выраженным африканским колоритом и заканчивалось словами:
И, не тоскуя, не мечтая,
Пойдем в высокий Божий рай,
С улыбкой ясной узнавая
Повсюду нам знакомый край.
— Это вы прямо сейчас сочинили? — не поверила Зиночка.
— Прямо сейчас, — скромно потупился поэт.
— Потрясающе! — ошеломленно прошептала девушка. И тут же похвасталась: — А я картины пишу. Правда, пока еще не слишком хорошие. Хотите, покажу?
Зиночка проворно поднялась из-за стола, увлекая за собой поэта. Перед картинами уже топтался Сверчков, рассматривая кривобоких африканцев.
— Вполне в народном духе получилось, — оптимистично проговорил он, с обожанием глядя на начинающую художницу.
— Вам правда понравилось? — обрадовалась Зиночка.
Миловидное лицо ее озарила улыбка, обозначив ямочки на щеках. Коля-маленький радостно кивнул, и Зиночка обернулась к Гумилеву.
— А вам? — прищурилась она.
— И даже очень, — скупо обронил Гумилев без тени улыбки. И деловито добавил: — Знаете что? Подарите мне эту картину, — указал он на самое большое полотно. — В обмен на мое стихотворение, идет?
— Берите все! — расщедрилась художница.
Гумилев выглядел удивленным.
— Нет, в самом деле? — недоверчиво переспросил он. — Можно забрать? Вот спасибо! Вы даже не представляете, милая Зинаида Евсеевна, как мы с Колей рады вашему подарку!
— Не нужно никаких отчеств! Для друзей я просто Зиночка.
— С радостью буду вас так называть. — Гумилев кивнул племяннику, тут же принявшемуся сносить картины с веранды вниз и пристраивать в седельную сумку на спине мула. — В нашей этнографической коллекции они будут как нельзя кстати. Как говорят, каждое лыко в строку.
— Я к вашему отъезду еще нарисую! — вдохновенно обещала Зиночка. — Вы надолго здесь?
— Думаю завтра отправиться в Харрар, — важно сообщил поэт, продолжая снимать картины с подрамника и передавать Сверчкову.
Вилькин с возрастающим раздражением наблюдал за странной манерой Гумилева с невероятно значительным видом изрекать будничные фразы и, важничая, делать самые обычные дела.
— Это город древний, загадочный, — с апломбом вещал Гумилев. — В свои первые визиты мне не довелось наведаться в глубь страны, но теперь Академия наук снабдила нас верительной грамотой и некоторой суммой денег.
Вилькин перестал выстукивать по столешнице баркаролу, вскинул глаза на Гумилева и, подавив клокотавшее раздражение и все еще пытаясь казаться учтивым, любезно проговорил:
— Дело в том, Николай Степанович, что разрешение на путешествие в Харрар может дать только дэджазмач[14] провинции, рас Тэфэри Мэконнын. Я имею определенные связи в местных высокопоставленных кругах и, если хотите, замолвлю за вас словечко.
Подобная любезность грозила Вилькину разоблачением, но Семен все равно решил показать свою значимость и тем самым утереть заносчивому поэтишке нос, пусть даже ценою собственной свободы. Однако Гумилев не оценил проявленного великодушия. Передав последнюю картину Сверчкову, деревянными шагами вернулся за стол, рухнул в кресло и, чиркнув спичкой о коробок, закурил очередную извлеченную из портсигара папиросу, резко парировав:
— Благодарю, в протекциях не нуждаюсь. Здешние правила мне хорошо известны. Ящик коньяку открывает любые двери.
И, посчитав беседу законченной, Гумилев отвернулся от Вилькина к Зиночке. Улыбнулся бледными бесформенными губами, проговорив:
— Мадемуазель, вам очень идет этот наряд. Это из Константинополя?
— Николай Степанович, вы же не знаете! — задохнулась от волнения Сольская. — Наша Зиночка едва не стала в Константинополе наложницей! Страшно подумать, если бы не капитан корабля, как его? Кажется, Гавриков? Зиночка сейчас бы томилась в гареме. Зиночка, расскажите!
Девушка томно откинула со лба вьющуюся светлую прядь и, пригубив шампанское, манерно протянула: