– Ее ж Тамарой зовут, – недоуменно нахмурил брови Циркуль.
– Да ну тебя, – отмахнулась Манька. – Иди вон, Кеглю своего обихаживай. Упал на бочку. Хорошо, что головой, а то бы как Лизка хромал до сих пор. Аллергия, мать твою.
– Баба Тамара, – тем же днем допытывался Циркуль у Воробьихи, пытаясь разглядеть в оплывшем лице следы былой красоты. – А как так вышло, что Кегля лбом о бочку с маслом приложился?
– Так я его приложила, – проворчала Воробьиха, вытягивая из сумки масло. – Саданула пяткой в причинное место, он с сенника и свалился. Да на бочку. Или ты шрам не видел? Думала – убила. Испугалась, а он ничего. Оклемался… почти. Правда, был Иван Иванович, а стал Кеглей, ну да мне все едино.
– А зачем ты его пяткой? – прошептал Циркуль.
– А как еще? – не поняла Воробьиха. – Таких только пяткой. Или еще шваброй можно. Хотя какая в деревенской избе швабра… Лопатой!
– Каких таких? – все еще недоумевал Циркуль.
– Тех, которые отказа не знают, – отчеканила Воробьиха. – Всякий должен знать отказ! А если не знаешь, то… аномалия может случиться.
Сказала и заторопилась, тяжело поднялась с лавки, заспешила, зашаркала к выходу, переваливаясь с боку на бок, сгребая подолом пустые ведра с лавки да на ходу уже глотая масло из прихваченной с собой бутыли.
«Перекат!» – понял Циркуль, мигом бросился следом, подхватил загремевшие ведра, вылетел на крыльцо, поддержал бабку под руку, и уже за калиткой отнял бутыль, потому что бабка уже и не видела ничего, а только, расставив руки, кружилась пластилиновой оплывшей юлой посреди деревенского проселка, и масло клокотало у нее в горле, как полоскалка от глоточной болезни. Циркуль посмотрел на восток, откуда всегда начинались перекаты, и в самом деле различил темную полосу в небе.
«Воздухом, – подумал Циркуль. – Редко бывает воздухом. Но что уж, вот, бабка крутится, масло в глотке клокочет, значит, перетерпим. И Кегля на том конце деревни крутится. Это уж точно. А после переката он двинет к Лизке и без всяких сомнений выклянчит у нее бутыль табуретовки. Знает, на что надавить. И отказ теперь знает. И от бабки. Да и от той же Маньки».
Между тем тучи становились все ближе, и уже можно было различить отдельные их частицы в белых и черных пятнах, а вслед за этим и расслышать гул, издаваемый перекатом. На этот раз он был подобен длящейся букве «М».
В отдалении раздался топот, и мимо Воробьихи промчался ошалелый бык Борька с обрывком привязи на шее и кольцом в носу. Где-то на задах закудахтали куры, и Циркуль наконец разобрал отчетливое «Му-у-у-у!» и разглядел самое начало переката. Это были коровы.
Они летели сплошным фронтом, и хотя нижние едва-едва не задевали вымями огловок деревенской водокачки, верхние казались черно-белыми точками в вечернем небе. Ноги у коров были странно расставлены в стороны, и головы плавно разворачивались к копытам, окатывая мычанием то северную, то южную оконечность деревни. Вскоре огромное стадо перемахнуло через деревню, затемнило садящееся солнце и унеслось в направлении заречных луговин и болот.
– Вот оно, – сплюнула масло под ноги Воробьиха. – С околицы начали опорожняться. А могли бы и нам на головы. Кегля вроде тоже не сплоховал. Есть еще порох, есть. А ведь если б не аллергия на масло…
– В прошлом году коровы дважды были, – уставился на уходящий перекат Циркуль. – Но все ногами. По земле.
– Едва не затоптали, – кивнула Воробьиха. – И все лучше, чем крысы. А как-то, помню, был перекат из роялей. Вот тогда была польза. Так-то ничего нельзя брать из переката, ни мяса, ни птицы, толку не будет. Но роялей в нашем овраге много позастревало. Ну и как перекат кончился, их всех порубили. На дрова.
– Откуда они берутся? – спросил Циркуль.
– Говорено ж уже не раз, – раздраженно скривилась бабка. – Аномалия это.
– А то, что фотографий твоих нет, тоже аномалия? – обиделся Циркуль.
– Не хочу видеть то, чего не должна видеть, – прошипела в ответ бабка.
– А фотографии деда тоже не хочешь видеть? – не унимался Циркуль.
– Не было у тебя деда! – почти зарычала бабка.
– Ну как же… без деда? – не понял Циркуль.
– А вот так! – крикнула Воробьиха. – Не уследила. Аборт не успела сделать! Двадцать лет отслеживала – и не уследила! Оттого и красота моя стерлась, что жила от аборта до аборта, ясно?
– А дед как же? – растерянно прошептал Циркуль.
– А деда – не было, – развела руками Воробьиха. – Не хочешь – не верь. Хотя никто не верит.
На второй день после переката лопнула Лизка. Шла по улице, волокла за собой тачку с брюквой и мешок сахара, затем остановилась, завизжала, обхватила себя за плечи и лопнула, словно опохмельный черт. На визг высунула голову из лавки Манька, от увиденного сковырнулась с крыльца и едва не угодила в яму, что образовалась в пяти шагах, – потому и подхватила угасший было вместе с Лизкой визг. Так что Циркуль прискакал к лавке не по велению Воробьихи, а в ответ на акустический удар.
Манька уже хрипела, а яма у лавки ширилась. Циркуль осторожно подошел к краю и едва и сам не сковырнулся. Окаймленная черной каймой почвы и желтой полосой суглинка где-то внизу плыла другая деревня. Можно было различить путаницу улиц, красную крышу деревенской школы, пуговицу водокачки, овраг, речку, лавку Маньки и яму возле нее, в которую пялился кто-то крохотный. Циркуль вздрогнул, осторожно поднял голову и посмотрел наверх. Показалось или в белесом небе над головой точно блеснули его же глаза?
– Отойди! – заорала Манька. – Отойди от края, Циркуль, или как тебя там. А ну-ка беги к Кегле! Перекатывает нас, совсем перекатывает!
Яма между тем разбежалась в стороны от лавки уже шагов на пятьдесят. Циркуль вскочил на ноги, ринулся в обход, споткнулся о тачку Лизки, выскочил в придорожный бурьян и помчался к избе Кегли.
Тот лежал в сенях с деревянным ковшом в руке. Лицо его было перекошено, один глаз смотрел на Циркуля, а другой куда-то в сторону.
– Надо скорую вызвать! – закричал Циркуль. – Это же инсульт! Точно инсульт! Ты главное не двигайся, Ке… Иван Иваныч! Сейчас все…
– Стоять, – с трудом выговорил Кегля. – А то я не знаю, что инсульт. Или думаешь, нас в первый раз перекатывает?
– А как же Лизка? – развел руками Циркуль. – А яма, прореха у лавки? Там внизу, в прорехе, наша деревня! Точно-точно!
– Ремень возьми, – приказал Кегля половиной перекошенного лица. – Не понял, что ли? Ремень, говорю, возьми!
Циркуль растерянно опустился на колени, расстегнул ремень на впалом животе Кегли и вытянул его из-под отяжелевшего деда.
– А теперь застегни на себе, – приказал Кегля, задувая с помощью оттопыренной губы воздух себе на нос. – Застегнул? Туже, мать твою! Ну, пузат ты парень для своего возраста. Урезай рацион, урезай. А то вместо циркуля станешь пузырем на ходулях.
– Зачем это? – с недоумением прошептал Циркуль. – Даже если… ведь найдется другой держала? Мало ли отчего Лизка лопнула, вдруг она ненастоящая была?
– Тут все ненастоящие, – прошептал Кегля. – Почти все. Нет, настоящие, конечно, но не совсем. Сбой это, понимаешь? Понимаешь, мать твою?!
– Тебе нельзя кричать, – постарался успокоить деда Циркуль. – Сейчас я отнесу тебя в кровать…
– Отнеси, чего уж там, – скривил и вторую половину губы старик. – И чекушку мне налей. Вон, поллитровка у ножки стола.
– Тебе нельзя, – нахмурился Циркуль, сдерживая тошноту.
– Теперь мне все можно, – прохрипел Кегля. – Ты даже не представляешь себе, как мне теперь все можно. Да у меня этих инсультов… По молодости бабка твоя прибегала. А теперь вот… ты. Но теперь все будет не так.
– Только это не может быть сбоем, – прошептал Циркуль, опуская Кеглю на кровать и садясь рядом. – Это не игра. Есть доказательства, мы проходили в институте. Это все на самом деле. Это… аномалия. А никакой не разрыв… пространства.
– Вот, – тяжело поднял руку и ткнул в застарелый шрам Кегля. – Вот разрыв пространства. Развилка. Сдвоенность.
– Так там… – начал понимать Циркуль.
– Там все в порядке, – тяжело выдохнул Кегля. – Здесь не в порядке. Черти. Прорывы. Перекаты. И держалы, раздери их надвое. Да успокойся ты. И прорехи уже нет у лавки, и Лизка нарисовалась и катит свою тележку.
– Это еще почему? – не понял Циркуль.
– Потому что ты ремень на пузе затянул, – хмыкнул Кегля. – Да не боись, это не страшно. Это я лопнуть опасаюсь, потому как с головой не дружу, а тебе-то что? У тебя голова светлая. Почувствовал тошноту? Вот. А знаешь, сколько таких провалов было по всему шарику? А сколько Лизок или Дусек полопалось? То-то и оно. Побудь пока за меня. Ну хоть неделю. Ну, две. Ты можешь. Может, только ты и можешь.
– Ты чего? – вскочил на ноги и отступил на шаг Циркуль. – Ты чего, всю землю, что ли, держишь?
– Всю землю? – усмехнулся Кегля. – Бери выше. Ты можешь. Только ты и можешь.
– Ничего не понимаю, – замотал головой Циркуль. – Шестьдесят лет назад тебя саданула ногой моя бабка. Затем начались перекаты, всякая другая дребедень, появились держалы, все как-то успокоилось, но у тебя шрам на лбу, и бабка моя говорит, что «тебе отказу не было»? А теперь я в твоем ремне, и ты мне говоришь, что теперь все будет хорошо?
– Я тогда крепко приложился, – прошептал Кегля, ощупывая дрожащей рукой шрам. – Сознание потерял. На несколько дней. Вот все и раздвоилось. От удара. И я не тот стал, да и… Можно было склеить, и не такое склеивали, а что делать, если там Тамарка Воробьева обычная девка, а здесь красавица, что глаз не оторвать, да еще и беременная? А ведь при склейке чрезмерность во всякую пору в отсев идет. Ты хоть понимаешь, Димка, что это твоя мамка в отсев, ты сам – в отсев?
– Какой отсев? – закричал Циркуль. – Бабка говорит, что двадцать лет аборты делала! Ты же не двадцать лет без сознания лежал? И почему деда у меня нет?
– Можешь считать меня своим дедом, – хрипло цыкнул прорехой в зубах Кегля. – Хотя дело-то не кровное. Да и так ли это важно, если не сладилось у меня? Хотелось же по-людски, а вышло, как… по писанию. Двадцать лет абортов. Могла бы еще двадцать лет выскребаться. А колодец вычерпать она не пыталась?