Когда две большие черные коляски благополучно устраивались в узкой прихожей Элизабет Тирни, а ее младенцы – в самих колясках, Энни с дочкой покидали гостеприимный хаос ради мира и упорядоченности монастыря Малых сестер бедняков, где Энни дали работу в подвальной прачечной.
Все устроила сестра Сен-Савуар. Перед тем как старую монахиню окончательно сразил недуг, она положила записку в ноги Пречистой Деве (к ее статуе в монастырском садике) с просьбой изыскать достаточные средства, чтобы платить юной вдове зарплату: «Как-нибудь, дорогая Богородица». Дамы из комитета вспоможения монастырю нашли записку (они каждый день заглядывали под статую) и представили петицию совету. Комитет вспоможения при монастыре Малых сестер состоял по большей части из праздных католичек, имевших преуспевающих мужей. Как прекрасно понимала сестра Сен-Савуар, они питали особые симпатии – «на все Воля Божья» – к нуждающимся юным вдовам.
Из выделенных дамским советом средств монахини платили Энни восемнадцать долларов в неделю и кормили ее и ее дочь, когда малышку отняли от груди, во время завтрака и ланча. По всеобщему мнению, все сложилось наилучшим образом для вдовы с младенцем. Плетеную корзину оснастили полотенцами и подушкой, и младенец спал у ног матери, пока та стирала, штопала и помогала сестре Иллюминате с глажкой.
Когда девочка подросла, сестры отнесли в монастырь колыбельку, а позже персидский коврик (тоже подарок монастырю), чтобы прикрыть сырой пол подвала. Играть девочка могла с лоскутками и катушками от ниток, а сестра Иллюмината вырезала из туалетного мыла собачек и уточек – к вящему раздражению Энни, которой приходилось следить, чтобы дочка не сунула их в рот или в глаза. Но она никак не могла отказать монахине, учитывая, как сестра Иллюмината гордилась своими творениями и как радовалась дочка всякий раз, когда та доставала из складок одеяния новую фигурку.
Сама работа была бесконечной. Каждый день в монастырь приносили пожертвования – одежду, предназначенную для бедных, которую следовало рассортировать, постирать и починить. А еще было грязное постельное белье больных: простыни, одеяла и наволочки, подгузники, полотенца, носовые платки, – все сносилось из домов, где сестры ухаживали за недужными. В любую свободную минуту следовало резать на бинты и стерилизовать ветхие простыни, а потом скатывать и аккуратно укладывать их в саквояжи – ни одна сестра не отправлялась на служение без упакованного саквояжа.
Была и каждую неделю рутинная стирка и глажка монастырского постельного белья и облачения сестер – черных саржевых одеяний и коротких накидок, – а еще требовалось крахмалить и отглаживать их нагрудники, двурогие чепцы и платы. Любые проблемы, с какими сталкивались в своих повседневных трудах сестры, можно было отследить по пятнам на передниках и рукавах: запах рвоты на одеяниях, брызги крови на белых нагрудниках. Следы, которые неизбежно оставляли смертные тела сестер, были очевидны в нескончаемом потоке менструальных тряпок и исподнего, пожелтевшего в подмышках или в паху. По утрам первой задачей Энни было опустошить бак, в котором белье замачивали на ночь, – вода в нем становилась розовой от крови. Затем следовало подняться наверх в монастырскую кухню, чтобы вскипятить воды для первой стирки и, пока вода греется, выпить чашку чаю с булочкой за приятным разговором с миссис Одетт, монастырской поварихой, еще одной местной вдовой, или, если прийти пораньше, переброситься парой фраз и посмеяться с молочником – мистером Костелло.
В подвале тускло светила низкая лампочка, темные кирпичные стены были липкими на ощупь. Целый день напролет в подвале с плеском шумела вода, мучительно лязгал и скрипел катальный или сушильный станок, шипел и глухо стучал чугунный утюг сестры Иллюминаты. Зимой к этим звукам добавлялось уханье и стоны раскаленной топки. Летом через открытые окошки под потолком доносились считалки прыгающих через скакалку детей, завывания шарманки и крики мальчишек, играющих на улице в мяч.
В любое время года меняющийся свет дня пробирался в каждый закуток подвала. Иногда он бывал удручающе серым по утрам, но разливался живящей игрой желтого и золотого к тому времени, когда в три часа дня звонил колокол часовни. Порой подвал освещался лишь в самые ранние часы, а когда наступал вечер, к электрическим лампам льнула приглушенная чернота.
В зависимости от дня недели и времени суток пахло тут то влажной шерстью, то отбеливателем, уксусом, скипидаром, хвойным мылом или крахмалом.
В сырые дни одежду вешали на железные балки, поддерживающие свод подвала, или натягивали между ними веревки. В ясную погоду постиранное выносили во двор монастыря.
В конце каждого дня вновь и вновь водворялся неукоснительно соблюдаемый порядок: чистые простыни свернуты, пятна выведены, прорехи заштопаны.
Сестра Иллюмината творила чудеса с горячим утюгом и крахмалом, с железной мочалкой и отбеливателем. На четырех темных полках в углу своих подвальных владений она держала столько ценнейших веществ, что хватило бы на целую лабораторию. Тут были не только купленные в магазине бура, туалетное мыло и синька, но и составы, которые сестра смешивала сама: вода на отрубях с тальком – чтобы придать жесткости занавескам и чепцам, разведенные квасцы – чтобы муслиновые занавески и ночные рубашки не боялись огня, заваренный кофе – чтобы подкрашивать чулки и черные рясы сестер, бензин для выведения пятен, жавелевая вода[6] – для отбеливания и восстановления тканей. Сестра Иллюмината обладала энциклопедическими познаниями по части выведения пятен: от чая – бура и холодная вода, от чернил – молоко, соль и лимонный сок, от йода – хлороформ, от железной ржавчины – соляная кислота, от мокроты – аммиак и мыло, от кровавой мокроты (которую сестра всегда встречала крестным знамением) – соль и холодная вода.
В несгибаемом распорядке сестры Иллюминаты каждая вещь стиралась дважды: сначала наизнанку, потом с лицевой стороны. Затем ее следовало пропустить через катальный станок, снова постирать с мылом, прокипятить, еще раз прополоскать и опять поместить в катальный станок, чтобы отжать. Если одежде требовалась синька, то следовало ее лишний раз прополоскать в холодной воде, чтобы избежать ржавчины. Снова выжать, потом накрахмалить и повесить сушиться. Сестра Иллюмината не позволяла оставлять веревки во дворе на волю погоды: она натягивала их заново каждое утро и снимала в конце каждого ясного дня. Раз в месяц она мыла прищепки. С торжественностью священнодейства сестра Иллюмината продемонстрировала Энни, как правильно встряхивать и развешивать одежду (женское исподнее и мужские рубашки, держа за подол и полы, наволочки следовало вывернуть наизнанку и держать за шов; встряхивать всегда по ветру, ни в коем случае не против ветра). Она показала, как именно надо спрыскивать и скатывать только что высохшее белье и как отбивать свернутую ткань, чтобы распределить влагу.
Глажка была коньком сестры Иллюминаты. У нее имелось четыре утюга разного размера, их она время от времени мыла водой с мылом, потом терла пемзой и любовно полировала воском.
Требования сестры Иллюминаты были жесткими, а уклад не терпящим ни малейших изменений: все, что делала Энни на поприще стирки в первые ее недели у монахинь, отвергалось как сделанное «тяп-ляп – и готово». Сестра Иллюмината вообще никаких помощниц себе не просила.
Это была плотная, невзрачная, широкозадая женщина. Бледная кожа у нее на щеках, подбородке и лбу была тонкой, как папиросная бумага, и собиралась складками над высоким монашеским воротником. Руки у нее всегда были воспаленно-красными, на указательном пальце правой сиял овал незаживающего ожога от проб утюга. За исключением времени молитвы в часовне, сестра Иллюмината постоянно двигалась, ее рукава были вечно закатаны, плат отброшен за спину. Она вечно склонялась над тазом, или закладывала выстиранное в каток, или гладила. Глажка была величайшим ее умением: на утюг она налегала всем телом, в процессе участвовали ее локти, спина, даже бедра.
Сестра Иллюмината встряхивала мокрыми пальцами над тканью, точно окропляла грешника. Она с шумом ударяла чугунным утюгом по деревянной доске, ударяла и поднимала, ударяла и встряхивала в клубах поднимающегося пара, словно попавший ей в руки предмет требовал совершить подвиг решимости и силы, требовал борьбы не на жизнь, а на смерть. Ее локти вспархивали в широких рукавах, ноздри крючковатого носа раздувались. Она резко подзывала Энни: «Поди сюда и поучись кое-чему. Это прием моей мамы…» И проводила кончиком утюга: «Видишь? Вот так» – по идеальному шву. «Моя мама, – часто повторяла она, – была кудесница».
По словам сестры, ее мать была прачкой в Дублине. Эту профессию подыскали ей монахини конгрегации «Сестры милосердия», когда она совсем молоденькой только-только приехала в город. Она умерла от рака, когда сестре Иллюминате было всего двадцать лет. В последние месяцы мучительной болезни за ней ухаживали и ее утешали монахини конгрегации «Малые сестры бедняков». Год спустя сестра Иллюмината пришла к ним послушницей, а в тридцать лет эмигрировала в Штаты. Но ее трудам по уходу за больными положил конец туберкулез. Она восемь месяцев провела в санатории на севере штата, а по возвращении ее отправили заканчивать служение «здесь, внизу».
«Здесь, внизу», в подвале женского монастыря, где в сырости, среди клубов пара в колыбельке спал ребенок и на веревках сушились простыни и исподнее, сестра Иллюмината подзывала Энни: «Поди сюда и поучись». Она говорила: «Моя мама чудеса в глажке творила». Или: «У моей мамы был такой вот прием». Энни снова и снова слышала обрывки фраз о том, как та самая мама подворачивала воротник, штопала манжету, крахмалила простынь, отмеряла, вытягивала, отбеливала… мама делала это вот так… этому научила мама…
Шли недели и месяцы, из этих обрывков стали складываться разные истории. «…а потом моя мама бросила ферму и добралась в город, где ее под крыло взяли „Сестры милосердия“… это к моей маме они обратились, когда его светлость, которому самому надо было подлатать штаны… а потом моя мама осталась вдовой с маленьким ребенком, в точности как ты… а потом она взяла меня с собой в прачечную, в точности как ты сейчас берешь своего ребенка».