Оружие, подумал Ратислав. Конечно, саблю, шлем или лук он за выпивку не отдаст. Но на ножнах сабли есть фигурные медные накладки. За них, пожалуй, нальют полный кухоль.
Вернувшись домой, Ратислав запалил лучину и начал ножом отковыривать накладки с ножен. Одну он оторвал без труда, вторая сидела крепко, и Ратислав, пытаясь снять ее, порвал сафьян.
– Тьфу ты, бесовская немочь! – выругался он.
Ему вдруг стало стыдно за самого себя. Вспомнились слова, как-то сказанные отцом: пить с горя – последнее дело. Сам Юрята почти не пил, помнил о судьбе своего отца. Дядя Славко сказал как-то, что дед Ратислава выпивал крепко, от того и помер. Оторванные от ножен медные пластинки были украшены затейливой чеканкой – то была изящная работа половецкого или, что вернее, булгарского мастера. Отдать их за выпивку было непростительной глупостью. Но Ратислав принял решение. Сегодня он напьется – впервые в жизни.
Избушка – развалюха старухи Агапихи находилась в двух дворах от дома Ратислава. Юноша прошел дворами, чтобы не привлекать ненужного внимания. Сумерки уже сгустились, небо к ночи расчистилось и теперь быстро становилось из розового темно-лиловым. Ратислав долго стучал в ставень, прежде чем старуха открыла.
– Меду дай! – буркнул Ратислав, сунув старухе одну пластинку.
– Что за деньга-то у тебя? – Подслеповатая старуха пыталась разглядеть в свете лучины кусочек металла. – Не пойму что-то. За таку деньгу ничо не дам!
– Дай хоть полкухоля!
– Ты мне чего хорошее принеси. А за это не дам! – Ставень закрылся, и Ратислав напрасно колотил в него кулаком.
В Чудовом Бору чуть ли не в каждом дворе варили мед и брагу, но перед Ратиславом встала почти неразрешимая задача. Завтра все село будет знать, что он искал выпивку. Пойдут пересуды – а чего это юнак решил кровь медом разбавить? Глядишь, и Липку приплетут, которой и так после позавчерашнего нападения несладко. Так что ходить по дворам и требовать продать меду – мысль не самая лучшая. Разве вот только дядька Шолох выручит. Этот и без денег может налить, все ж когда-то был отцовым шабером,[52] всего три года как срубил на селе новый дом. Черт его дернул идти к старухе! Надо было сразу к Шолоху идти.
Повеселев, Ратислав надвинул шапку поглубже на лицо, чтобы узнать было труднее, и опять же дворами направился к избе Шолоха. Но едва он зашел за дровяной сарай Агапихи, как навстречу ему выскочил какой-то человек и полушепотом, но отчетливо произнес;
– Стой, паря!
Ратислав замер, больше от неожиданности, чем от испуга. Несмотря на темноту, он сразу определил, что остановивший его человек не местный. Рослый, крепкий, с седой бородой и вооруженный: на незнакомце была длинная кольчуга, а на поясе меч в ножнах.
– Стой! – повторил незнакомец уже громче. – Тутошний?
– Ага, – Ратислав с интересом посмотрел на чужака. – Чудовоборский.
– Дом твой далеко?
– Недалече. Минуты две ходьбы.
– Дома есть кто?
– Никого. Сирота я. А что?
– Ничего, – незнакомец, казалось, успокоился. – Чужие в селе есть, монголы?
– Монголы? Не. А ты, дяденька, кто будешь?
– Воин. Раненый у нас. К тебе в дом потащим. Показывай дорогу!
– Так вы из Торжка? – обрадовался Ратислав. – Чего же сразу не сказал? Идем, я дорогу покажу.
Воин шел за ним задними дворами до самого дома, потом, осмотревшись, велел ждать и исчез в темноте. Ратислав ждал долго. Потом в темноте послышался стук копыт и звяканье сбруи, а еще тихие приглушенные голоса. Ратислав всмотрелся в темноту, но не увидел ничего, кроме каких-то движущихся теней, – на дворе уже была ночь. Лишь когда гости подъехали к самому дому, Ратислав смог разглядеть, что их четверо, все верхами. Один из четырех комонников[53] был тот самый седобородый воин, что остановил его у сарая Агапихи.
– Ты бы посветил, – велел он Ратиславу. – Раненого, не ровен час, уроним.
Ратислав провозился с мазницей дольше обычного – пальцы, застывшие на улице, пока он колотил в окно Агапихи, не слушались. Наконец фитиль разгорелся. Ратислав светил и смотрел, как трое воинов осторожно сняли с коня четвертого, богато одетого молодого мужа, а после внесли его в дом.
– Сюда несите! – Ратислав показал на голбец,[54] на котором спал сам.
Раненый застонал, когда его опустили на полати, но в сознание не пришел. Ратислав заметил, что левая нога у него выше колена замотана тряпкой, и порты из хорошей ткани заскорузли от крови. Раненый был в кольчуге с квадратными железными пластинами на груди, в зеленых сафьяновых сапогах и в кольчужных рукавицах, но без шлема, щита и оружия.
– Постник, посмотри сено для лошадей! – распорядился седобородый. – Тебя как звать, паря?
– Ратиславом зовут. А тебя, дядя?
– Прокопом. У вас в селе бабка-травница али знахарь имеются?
– А как же. Есть знахарка, – Ратислав осекся, невольно вспомнив то, что случилось позавчера в доме Липки.
– Коли позвать ее, придет?
– Придет. А кто его так? – Ратислав показал на раненого.
– Монголы. Мы из города пробивались, да и в засаду попали. Здесь все, кто ушел. Ты не серчай, паря, – Прокоп порылся в калите у себя на поясе, протянул Ратиславу на ладони несколько медяков. – Чем богаты. Еды бы нам, меда. Коли есть, давай.
– Деньги не возьму! – замотал головой Ратислав. – Али мы не русские, не хрестьяне? Все вам будет, только срок дайте.
– Ты сперва знахарку-то приведи.
– Приведу. Тотчас же! – Ратислав выбежал из дома, не зная, чему больше радоваться – то ли возможности помочь своим воинам, попавшим в беду, то ли увидеть Липку.
– Как бы в переплет не попасть, – буркнул четвертый ратник, когда хозяин дома ушел.
– Мы, чаю, на своей земле, – ответил Прокоп Псковитянин. – И парень это наш. Все сделает, что обещал.
Ратники ели хлеб с салом, пшенную кашу и пили мед, а Липка тем временем осматривала Радима. Воевода был в сильном жару, бредил, стонал. Липка несколько раз промыла рану, сначала кипяченой водой, потом отваром арники, смазала ее выпаренной коровьей мочой и забинтовала чистой тряпицей. Хейдин наблюдал за ее работой из одного угла, Ратислав – из другого.
– Ну что, дочка? – спросил Липку Прокоп, увидев, что она заканчивает перевязку.
– Плохо дело. Кость цела, да и сухожилия тоже не задело, но стрела грязная была. Грязь попала в рану, теперь у него горячка. Как бы заражение не пошло.
– Дела! – Прокоп засопел. – Неужто так плох?
– Говорю, что есть. Я пойду, отвар приготовлю, будешь поить его каждые три часа до утра. Если утром от раны пойдет дурной запах, до Новгорода вы его не довезете.
– Ты бы, дочка, сама с ним посидела до утра.
– У меня братец дома больной, – сказала Липка, глянув на Хейдина. – Его нельзя оставлять. Но я буду заходить. Коли что, Ратислава пришлите.
Липка вернулась через час, неся горшочек с отваром. Раненый бредил, говорил о каких-то припасах, о воине по имени Яков, временами кашлял. Ратники, сытые и разомлевшие от тепла в хате, клевали носом на лавках, только Прокоп сидел подле раненого Радима.
– Он ведь еще от прежней хворобы не оправился, а тут такое, – сказал он Липке. – Только бы спасти его. Жалко будет, коли помрет, молодой еще. Жена-молодуха вдовой останется.
– Думай о хорошем, дядечка. Глядишь, он и поправится.
– Тебя как звать, хорошая?
– Липкой кличут.
– А этот с бородкой, с сединой в волосах – никак, отец твой?
– Муж.
– Муж? – Прокоп с удивлением посмотрел на девушку. – Что ж ты, девонька, ровню себе найти не могла?
– Отчего ж, могла. Вон и ухажер мой спит, – Липка показала на Ратислава, прикорнувшего на лавке. – Только сердцу не прикажешь, дядечка. Для меня мой муж – самый лучший.
– Оно верно, конечно. Дело твое, чего уж… Он что, не русский у тебя, не православный?
– А тебе-то что?
– Заметил я, что он вроде как при мече был. Меч-то не нашенский, таких на Руси не куют. Вроде, как латинский меч, я похожие у ливонцев видел. И по облику муж твой на воина похож.
– Воин и есть, – просто ответила Липка. – Пойду я, дядечка. Раненый ваш стонать перестал, похоже, боль у него прошла малость. Это хорошо. Я в отвар немного сонного молока добавила, чтобы он спал хорошо. Давай ему отвар, как я тебе сказала.
– Прокоп! – Молодой Постник, едва Липка ушла, подошел к псковитянину, наклонился к самому уху: – Ну-ка, ходи за мной!
Они подошли к печи. Постник с многозначительной миной одернул наброшенную на печь рогожку, и воевода увидел под рогожей два отличных лука, колчаны со стрелами, саблю и шлем.
– Ишь ты, прям застава богатырская! – усмехнулся Прокоп. – У смерда в избе оружия, что у боярина в гриднице! Лепо!
– Оружие-то знакомое, – шепнул Постник. – Саблю эту я у половца нашего Субара видел. Нечисто тут что-то, Прокоп. Надо парня спытать, расспросить, откуда у него оружие Субара.
– А и верно! – Прокоп схватил саблю, поднес к глазам. – Субара меч, как есть. Откуда она у него?
– Разбудим, спросим?
– Эй, соколик! – Прокоп подошел к спящему юноше, потряс Ратислава за плечо. – Вставай, свадьбу свою проспишь. Разговор есть.
– Какую свадьбу? – Ратислав не сразу сообразил, что происходит. – Чего вы?
– Сабельку мы у тебя на печке нашли, знакомая она нам больно, – сказал прокоп, присев на лавку рядом с юношей. – Эта сабля у одного нашего товарища была, да только сгинул он без вести где-то в ваших краях. Его это сабля, с другой не спутаешь. Откуда взял?
– Так она разбойничья, в бою взята, – ответил Ратислав.
Прокоп и Постник переглянулись.
– В каком еще бою? – спросил Прокоп.
– В обыкновенном. Третьего дня тут к нам тати заехали, тоже, как вы, с раненым. Остановились у Липки в доме. Мы с Хейдином и Зарятой в лесу были, из лука стреляли. А как домой возвращаться стали, так брех собачий услышали. Дядя Хейдин вперед пошел. Он их там, татей этих, и порубал. А я одного из них стрелой свалил за то, что Заряту хотел ножом порезать. Оружие ихнее мне дядя Хейдин отдал.