Государственные служащие от нового закона немало выиграли, получая жалование полновесной монетой, поэтому еще до конца претуры Гратидиана кое-где в Городе уже устанавливались его прижизненные памятники. Ростовщики бесились. Помимо эдикта о монете их благосостояние подкосил закон коллеги Цинны по консулату, Валерия Флакка, "простившего" толстосумам три четверти долгов всех граждан. Да и оставшуюся четверть позволялось уплатить не серебром, а медью. Это изрядно прибавило популярности марианцам, а тех из денежных мешков, кто еще колебался в своих политических пристрастиях, однозначно развернуло по направлению к Сулле. Тайно, разумеется.
Борьба с фальшивомонетчиками закипела с новой силой, превратилась в настоящую войну. Нырнув в работу, как в омут, Лидон ловил себе преступников и почти не обращал внимание на политическую обстановку в государстве, которое продолжало потряхивать мелкой дрожью от неразрешенных противоречий между группировками и страха, внушаемого вестями о победах Суллы на востоке.
"Что же будет, когда он вернется?"
Марианцы так и не завоевали достаточного авторитета в народе, а военные таланты их лидеров оставляли желать лучшего. Единственным достойным и опытным командиром в их лагере был Серторий. Он уверял, что сможет дать отпор Сулле и хотел для себя большей власти, за это его задвинули в тень, а потом и вовсе отправили наместником в Испанию.
Сулла, тем временем, победоносно завершил войну, заключил с понтийским царем мир, и вернулся в Италию, сразу дав понять, что намерен всем воздать сполна. С ним были проверенные в деле, набравшие огромный опыт легионы. Марианцы смогли собрать армию куда больше, чем у Суллы, но воевала она бестолково.
Гражданская война длилась почти год и завершилась в прошлые ноябрьские календы[10] напряженной и чрезвычайно кровавой битвой у Коллинских ворот Рима, в которой Сулла, не без труда одолел марианцев и их союзников, грозных самнитов, став единоличным правителем Республики.
Все вожди марианцев были уничтожены, за исключением Сертория, который, находясь в Испании, активно готовился к продолжению войны, искал союзников, набирал армию и строил флот.
Тем временем в Риме Сулла "наводил порядок". Его сторонники вырезали марианцев, где только могли до них дотянуться. Нередко убивали даже тех людей, кто никогда прежде не выступал против сулланцев. Просто появился удобный повод завладеть чужим имуществом. Дабы "упорядочить" террор, победитель издал проскрипционные списки, куда включил людей, которых требовалось предать смерти "для благополучия государства". Все эти несчастные были объявлены вне закона. Под страхом смерти никто не мог предоставлять им убежища. На Форуме опять, как в дни марианского террора выставляли отрезанные головы, а тела сбрасывали в Тибр.
Сертория тоже включили в проскрипции. Несмотря на удаленность Испании, никто не собирался оставлять проконсула в покое. Эта провинция была для Рима слишком важна. В конце зимы Пиренеи перешла двадцатитысячная армия, командовать которой Сулла поставил Гая Анния Луска. Ему было предписано изгнать Сертория и занять его место.
Тогда и произошли в жизни Лидона крупные изменения. Луск предложил своему клиенту последовать за ним в качестве корникулария. Лидон, человек невоенный, был нужен Гаю Аннию для присмотра за квестором, который ведал чеканкой монеты. Луск подозревал, что тот нечист на руку, а кто, как не Лидон мог бы преуспеть в разоблачении мошенника? Тиберий тут был почти в родной стихии. Опять же, он хорошо знал Сертория, что было для Луска неплохим подспорьем.
Однако вскоре Тиберий пожалел, что согласился на предложение патрона. Поначалу Луск долго топтался у подножия Пиреней, удобные проходы в которых успешно обороняли серторианцы. Ворота в Испанию для Гая Анния открыло предательство. Противник прекратил сопротивление и бежал. Лидон в военные дела не лез, он погрузился в непривычную для себя легионную канцелярскую рутину, которая невероятно его утомляла. Он жаждал какого-нибудь интересного дела, но все больше вникая в доставшееся хозяйство, понимал, что его засасывает папирусно-чернильное болото. Квестор с деньгами не мухлевал. Возможно, еще не набрался наглости. Тиберию было скучно, а потому загадка, привезенная Титом Варием, вышла для него глотком свежего воздуха.
Лагерь под Тарраконом был заполнен едва на четверть. Один легион в полном составе двигался на Новый Карфаген, когорты второго Луск разбросал по гарнизонам и флотским отрядам. Из начальников на месте было лишь двое трибунов, еще совсем мальчишек, неопытных в военном деле, а так же самый старший из центурионов – примипил[11]. Дециан имел ранг первого гастата[12] первой когорты, и до высшего солдатского звания ему оставалась пара шагов. Опытом он обладал большим, ему доверяли, и после краткого доклада примипилу, Тит Варий получил указание заниматься пленными лично до прибытия командующего.
Наутро он поинтересовался у Тиберия, кого следует привести на допрос первым.
– Афинянина? Или фракийца?
– Нет, – покачал головой Лидон, – ты их видел? Один будет упорно молчать, а другой нести всякую чушь. С ними позже, сначала побеседуем с мелочью.
Центурион кивнул и отправился к деревянной клетке, где сидели пленные. Второй такой в лагере пока не было и вожака с фракийцем, выполняя распоряжения Лидона, Тит Варий оставил снаружи. Квинту стянули веревкой ноги, а руки, заведя за спину, привязали к колесу обозной телеги, на которой перевозили инструменты и сопутствующий скарб для легионных оружейных мастерских. Аристида тоже привязали к колесу, только с другой стороны. Приставили часового, чтобы не позволял пленным разговаривать друг с другом.
Так оба и провели ночь, сидя на голой земле, стуча зубами, ибо, хотя ветер стих к наступлению темноты, но погода все равно стояла не летняя.
Подойдя к клетке, центурион осмотрел "подопечных" и выбрал.
– Этого.
Двое легионеров открыли засов и вошли внутрь, подхватив под руки одного из сидельцев, внешности непримечательной.
– А? Чего? – выпучил глаза пленник.
– Пошли-ка, – сказал центурион по-гречески.
Тот сразу заверещал:
– Нет, не меня! Я ничего не сделал! Отпустите! Не хочу, не хочу, нет!
Товарищи смотрели на него исподлобья, а он упирался изо всех сил, цеплялся за клетку.
– Отпустите!
– Да чего ты орешь? – рявкнул центурион, – тебя еще не вешают.
Тот дергался и все норовил оглянуться, вращая выпученными глазами.
– Гундосый, спаси меня!
– Щас, он тя спасет! – заржал один из легионеров.
У пирата подломились колени, он повис у солдат на руках и вдруг во все горло заорал песню, нещадно перевирая мотив:
– А-а кто тебя высек нещадна-а? И гола-а-ю выгнал из дома-а-а...
– Давай, шевели задницей! – хохотнул Дециан, отвесив пирату пинка.
–...а дверь запира-ай на засов, а чтоб не попасться опя-а-ать...
Когда пирата втащили в преторий, он перестал орать и только отбивал частую дробь зубами.
– Как зовут? – спросил его Лидон.
Он, как и Дециан, не стал проверять, знают ли пираты латынь, обратился на греческом.
– А? – чуть повернул голову тот, скосив глаза.
– Я неясно выразился?
– Ясно, ясно, – закивал пират, – все как есть скажу, только не убивайте. Все скажу.
– Как зовут? – повторил вопрос Лидон.
– А? – снова переспросил пират, подавшись вперед, – а! Да. Зовут. Зовут Койоном.
– Откуда родом?
– Не знаю, добрый господин. Отовсюду, помаленьку. Где солнышко светит, там и свой.
– Киликиец? Критянин?
– Да не, какой критянин? Из Киликии, да. То есть, нет. Сам-то буду с Эвбеи, но когда в первый раз в Милете очутился, там меня...
Лидон поморщился.
– Откуда и куда вы шли?
– Чего?
– Тит, – повернулся Лидон к центуриону, – сломай-ка ему палец, для начала.
– Я все скажу! – заорал пират, – все скажу... Мы из Массалии.
– Из Массилии?
Римляне произносили название этой древней эллинской колонии, основанной близ устья реки Родан, немного на свой лад.
– Да-да. Шли из Нового Карфагена домой. Везли свинец в слитках.
– Слышь, весло, ты ври, да не завирайся, – прогремел прямо в ухо Койону Дециан, – на вашем корыте не нашлось ничего ценного.
– Так в шторм попали, – заторопился тот, – качало, будь здоров. Думали, потонем. С перегрузом шли. А он же, свинец, то есть, страсть, какой тяжелый. Все за борт выкинули. Ужасть, какие убытки.
Звучало это правдоподобно. Под Новым Карфагеном действительно имелись рудники, где добывали серебро и свинец, а один маленький островок недалеко от города даже называли Плумбарией, "Островом свинца".
– Жадность, значит, едва не сгубила? А чего деру дали?
– Испугались. Думали – пираты...
– Ты что, дурень, римских кораблей никогда не видел в своей Массилии? – скептически хмыкнул Дециан.
– Да кто вас разберет? – заныл Койон, – такие времена, лучше перебдеть.
– Как купца вашего зовут? – задал следующий вопрос Лидон.
– Как зовут? – переспросил Койон.
– Ты что, забыл? – прищурился корникуларий.
– А, не... Не забыл, конечно. Эномай его зовут.
Тиберий посмотрел на Дециана. Тот поджал губы и дернул щекой.
– Догадываешься, что мы сейчас любого из твоих товарищей сюда выдернем и он нам другое скажет? За вранье, знаешь, что с тобой будет?
– Да как другое-то? – заскулил Койон, – как другое? То же самое скажет!
– Проверим. Теперь поведай-ка, что это за гемиолия держалась рядом с вами?
– Не знаю. Боги свидетели, понятия не имею.
Дециан кивнул легионерам, и те вытянули руку Койона вперед, заставив растопырить пальцы.
– Да не знаю я! Шторм был, в море отнесло, а как успокоилось, видим, еще судно рядом! Сначала пересрались, думаем, киликийцы это, хана нам. Но они не стали нападать. Тоже к берегу гребли. А-а! Пустите!