Там не было женщин. Они это знали. И однако все вокруг им хотелось называть женскими именами.
С тех пор как третья космическая скорость вырвала их из Солнечной системы, в черной щели раскрытого неба постоянно виднелось неподвижное серебро звезд. Они грезили о странной планете — если это была планета! — куда нацелен вектор движения, и о добавочной спирали Млечного Пути, которая стала вдруг отсюда видна, как дорога на Земле, скрытая раньше холмами. Бледный туман был неизмеримо далек, но хотелось думать, что созвездия невиданных рисунков уже приближаются и они вошли в новый рукав галактики.
Тогда-то и начинали пестреть женские имена; их произносили так, словно звали кого-то… А Зенит наносил названия на небесную карту.
Конечно, эта карта была фантастической. Как и многое из того, что он делал. Он слушал музыку и находил в ней не звуки, как большинство людей, а слова: "Кровь пролита, кровь пролита…" — твердила виолончель. "А ведь можно подняться выше… Ты знаешь, как хорошо в небе?!"
Однажды в детстве он увидел сон: мир стал синим. И в нем летали три синие птицы. Они были синие-синие. И больше ничего не было — ни земли, ни воды, ни огня. Только синяя мгла и три птицы…
Зенит не был светочем знаний и не обладал тонким аналитическим умом. Но его охотно взяли в эту сложнейшую экспедицию. Собственно, его участие было как бы предрешено: спор мог идти о командире, о пилоте-вычислителе, об энергетике. В конце разговора неизменно добавлялось: "Ну, и, конечно, Зенит". Они могли бы прямо начать с Зенита. У него было удивительное чувство космоса, чувство внеземной координации, ощущение приборов как своего тела, — и все это знали. На Земле он мог нервничать или попадать впросак, но стоило ракете оторваться, как все менялось. Нормальное владение собственным телом каким-то таинственным образом переходило у него в ощущение окружающего. У него была особая космическая интуиция, которая до времени таилась в генетическом коде нелетающих предков, мгновенная ориентировка. В этом заключался его дар, который так трудно угадать среди десяти миллиардов землян и почти невозможно воспитать, ибо опыт — это все-таки не то же самое, что талант.
Куда же они летели?
Уже полстолетия назад ученые нащупали в окрестностях Солнечной системы некое несветящееся тело — предположительно остывшую красную карликовую планету, которая тем не менее давала сильные излучения в неоптических диапазона. Была высчитана ее орбита, возможная масса. Находясь невдалеке от Солнца, она никак не была с ним связана гравитационно. И это было все, что пока знали.
Полет первой автоматической станции два года поддерживал нетерпеливый энтузиазм землян: радиосигналы шли сквозь космический вакуум равномерно и точно. Казалось, уже вот-вот можно праздновать победу, как вдруг передатчик замолчал. Это было на самых подступах к темному карлику. Второй разведчик спустя несколько лет онемел на той же дистанции. И затем это повторялось несколько раз с раздражающей регулярностью часового механизма.
Однако с тех пор, как завоевание космоса стало делом части человечества, его земным патриотизмом, никакая помеха не могла остановить надолго мысль и действие. Когда замолкают приборы, в космическую брешь бросается человек. Если существует только один вид разума, одинаковый для машины и для людей, — целеустремленный отбор информации, — то у человека он подкрепляется верой в Невозможное.
Машина свободна от власти чуда. По ней Вселенная вполне может оказаться замкнутой системой, где есть определенность и никаких неожиданностей, потому что возмущения приходят только извне. Но человек знал свое: не стоит отрицать чудеса мира — они существуют! Если объяснять шаровую молнию только электричеством, то это лишь значит на место одной загадки поставить несколько новых, ибо мы до сих пор не знаем, что такое электричество. А если и узнаем в скором будущем, то это будет лишь означать, что недоуменных вопросов станет больше.
Когда-то безмерно радовались: Гераклит сказал, что мир состоит из атомов! Но ведь это никак не упростило дела. Именно атомы увлекли нас в такие пучины домыслов, в такие сумрачные и пустынные пространства микромира, где от частицы до частицы расстояния те же, что и от звезды до звезды. С атомами мы начисто потеряли основную ориентировку человека: близко — далеко, много — мало.
…Если лететь так долго, тоже начинало казаться, что естественное состояние материи — это пустота и молчание Вселенной.
Но их было четверо, они ощущали себя четырьмя посланцами Земли и не собирались отступать. Кроме Зенита из тысяч добровольцев штурм темного карлика был доверен еще троим, их звали Янтарь, Июнь, Снег. Странные имена, не правда ли? Но ведь это предрассудок, будто имена собственные живучи. Едва переползая частоколы двух-трех веков, они неизбежно умирают вместе с прежними верованиями, со сменой наречий, с переселением народов. Где Добрыни, Несвяты? А ведь мы почти помним их в лицо.
Земля по-прежнему оставалась жемчужиной среди планет Солнечной системы, но на ней произошло столько перемен, что было бы утомительно даже перечислять их. Все стало другим. Кроме, разве, человеческого сердца.
Итак, поисковый корабль пронизывал таинственные космические пустоты, превратившись в небесный болид, до тех пор, пока невидимый, но ощущаемый приборами темный карлик не приблизился на расстояние вытянутой руки. О, разумеется, гиперболической руки! И все-таки они подошли к самому порогу тайны. Земля ответила на ликующий рапорт предостережением: приближался барьер, гасивший все прежние радиосигналы, если к теперь…
Больше они уже ничего не слышали. Они проскочили барьер и погрузились в молчание. Корабль был невредим. Он благополучно сменил третью космическую скорость на вторую и, не приближаясь к потухшему маленькому солнцу, стал описывать круги, пока экипаж собирался с мыслями.
Удивительно, что все оставалось в исправности! Осциллографы чертили успокаивающие зигзаги; выкинутые за борт антенны не могли нащупать ничего существенно нового. Кроме магнитного поля. Да, у карлика, как и у Земли, было магнитное поле. Первая ниточка родства.
Командир Янтарь принял решение оторваться от притяжения планеты и вернуться вновь в открытый космос. У них хватало горючего для любого маневра.
Корабль налился свинцом, меняя скорость, — и тотчас рация приняла взволнованный голос Земли: "Где вы? Где вы?"
"Где ты, сын неба?" — пробормотал про себя Зенит, любивший старинные книги.
Они перечислили показатели приборов до загадочного барьера и после него. Радиоволны летели долго. Радио — ненадежная связь на таких расстояниях. "Мы будем искать", — сказали они Земле. "Ищите", — ответили им наконец.
Потекли изнурительные часы и недели. Едва корабль пропарывал невидимую стену, как приборы поражала глухота. Возвращались на прежнюю дальнюю орбиту — слабый голос по-цыплячьи пищал в наушниках: Земля недоумевала, Земля не знала, что посоветовать.
Янтарь вновь бросал корабль на таран. Барьер беззвучно расступался перед твердым телом ракеты — будто свинец перед нейтрино, — но зато оказывался непроницаемым для бесплотных радиоколебаний. Какие пути избрать еще? Где искать ход? О, как нужен был сейчас в экипаже гений! Ведь гений — это, в конце концов, просто тот, чей мозг работает более интенсивно, пробует все новые комбинации, меняет между ними связь — пока внезапно не рождается отгадка.
Они ненавидели друг друга за то, что между ними не было гения! И особенным балластом им представлялся сейчас Зенит, человек без особых знаний. Где его хваленый дар? В чем этот дар заключается?
Зенит был измучен, раздражен не меньше остальных. И все-таки именно его осенила мысль, пугающая своей простотой: он предложил в одиночку спуститься в атмосферу карлика, и, если удастся, даже на его поверхность. Предполагая, конечно, что атмосфера и поверхность существуют.
— Наша Вселенная состоит из частиц, — сказал он. — Должно быть, в такой же мере дальний космос наполняют излучения и поля. Но пусть ими займутся другие. Нас послали разведать определенное небесное тело. Так узнаем, из чего оно состоит.
Четверка собралась на совет. Они жаждали открытий с такой страстью, что доводы благоразумия отступали. После долгого однообразия полета им надо было во что бы то ни стало вдохнуть глоток Небывалого.
Спор разгорелся лишь об одном: кому спускаться? Ни слова об опасностях; даже в обычном состоянии мужчины остерегаются унижать себя боязнью, а здесь, в герметически запаянном снаряде, по кругам Вселенной носилась четверка одержимых.
Они спорили яростно, даже кичились друг перед другом наградами: это подтверждало право каждого на риск. Зенит вновь оказался в последних. Он стал опасаться, что идея ускользнет из его рук. А ведь в воображении он уже совершал свой смертельный прыжок, ощущая его кожей, нервами, клетками мозга…
— Хорошо, — сказал командир, опомнившись первым. — Если мы не можем договориться, остается два выхода. Первый: выбрать арбитром Землю…
— Нет, нет! — дружно и испуганно закричали все. — А вдруг нам запретят? И потом это так долго!
— Тогда жребий.
Трое звездолетчиков потупились. В таком решении было что-то легковесное, игрушечное, недостойное разумных существ. Они смущенно усмехались. Оказалось, что ни шапки, ни монеты — никаких атрибутов, чтобы по-древнему вопросить судьбу. Пришлось угадывать те сотни километров, которые замедленно пролетал корабль за неравные промежутки времени, пока каждый по очереди сидел зажмурившись. И — ах! — как же они опростоволосились! Они — опытные, точные. Но что поделать: с ними был Зенит — тот самый, который, казалось, кочевал вместе с Землей четыре миллиарда лет по океану Вселенной, и космос стал продолжением его собственного тела.
— Будем справедливы, — сказали они, вздыхая. — Это идея его.
…Прыжок казался бесконечным. Вместо того чтобы убыстряться, он становился все медленнее.
Зенит не отрывал глаз от показателей приборов. Вскоре они дали отрадную картину атмосферы, насыщенной азотом и кислородом. Он посмотрел на показатели другого прибора и ахнул: воздух чист, как на полюсе. Температура? Она была приемлемой для теплокровного существа. Радиация, давление атмосфер? В норме. Может быть, вместо ада он попадет прямо в рай?