Толчок капсулы развеял еще одно сомнение: темный карлик был тверд, у него существовала почва! Зениту не терпелось выбраться наружу. В капсуле был крошечный промежуточный отсек, Зенит торопливо миновал его и безбоязненно отодвинул наружную дверь. "Великолепно, что я здесь один, — подумал он вскользь. — Замучили запретами!"
Он выпрыгнул. И замер, не сделав больше ни шага: его обступила плотная синяя мгла. Еудто очутился в детском сне. Но земные сны защищены явью, а Зенит чувствовал лишь ошеломление и обезоруженность. Ему хотелось протереть глаза. Задыхаясь, он отбросил скафандр, и тот, утеряв внутреннее давление, съежился и повис за плечами, как мешок.
Зенит быстро, коротко дышал. Воздух сумеречной планеты был похож на душную, сырую, безветренную ночь, но в то же время какие-то внезапные струйки свежести заставляли ежиться.
Он не мог придумать никакого эпитета тому, что видел вокруг. Необыкновенно? Удивительно? Чуждо. Только это слово и подходило. Сравнения являются тогда, когда есть аналоги. Но как было свыкнуться с призрачной темнотой? Он все время задирал голову, чтоб увидеть звездное небо — кусок отчизны.
Под ногами почва пружинила, и похоже, что от тяжести его тела на поверхность выступала влага. Он нагнулся, чтоб пощупать руками почву, как слепец. "Трясина?" — подумал он, хотя это было земное слово и оно не подходило.
Вокруг все колыхалось, как при головокружении. Ничего не видно, и все качается. Бездействие становилось невыносимым. Главный рычаг человеческой жизни — это энергия; лишиться энергии — все равно, что выпустить из самого себя дух, как из детского шара. Зенит рванул из-за пояса осветительную люминесцентную трубку. Прямой белый луч прорубил воздух.
Он увидел пепельно-синюю мочажину под подошвами, плотную, шевелящуюся, как ноздреватое тесто, а дальше внезапные пики кристаллов, нервно направленные остриями к звездам. Они были похожи на темные каменные стелы, выточенные людьми или природой. Луч прочертил по ним огненные знаки и снова вернулся к ноздреватому болоту: оно дышало и двигалось.
"Похоже, что я завяз", — подумал Зенит, подавляя ужас. Он резко обернулся и скользнул лучом по капсуле: так и есть! Основание ее всасывалось на глазах. Зенит с усилием сделал один неверный шаг, споткнулся обо что-то невидимое и упал.
"Я умираю, — пронеслось в меркнущем сознании. — Конец полету — и ничего не узнал. Как жалко!"
Но с его телом продолжало что-то происходить. Его приподняли. Под него подсунули нечто твердое и узкое и, как на салазках, поволокли.
На секунду он разомкнул веки, увидел успокоительные звезды, сонм ярких, трепещущих, несомненно существующих миров, и, спасаясь от обморока, крикнул (или прошептал?):
— Кто здесь? Здесь кто-нибудь есть?
— Здесь есть, — ответили ему.
Он не мог понять — было ли это голосом или слова просто родились в его сознании? Веки сомкнулись.
Когда он очнулся, то увидел, что лежит навзничь и над ним горят уже не звезды, а другие, более мелкие и теплые огни, рассеянные по высокому своду, который, однако, имеет конец и не может быть поэтому небом.
Опять его охватил животный страх перед непонятным, как маленькое ракообразное, привыкшее жить в полосе прибоя и вдруг очутившееся посреди пустынь… Когда человек отрывается от Земли, дело не столько в новизне, представшей его взору, сколько в том, за какое время он успевает вобрать эту новизну в себя, ассимилировать ее и, следовательно, какие ощущения и мысли возникнут у него тогда?
"Если дать захлестнуть себя бесконтрольным чувствам, — подумал Зенит, — я потеряю внутренний компас и тогда наверняка погибну. Нет, надо оставаться самим собой. Быть равнодушным ко всему. Впечатления должны лишь скользить по моей мозговой коре, а чему я дам доступ внутрь, это уж мое дело!"
Заключив такой странный договор с самим собой, Зенит проснулся окончательно и, приподнявшись на локте, осмотрелся.
Сумрак казался более прозрачным и светлым, чем в момент приземления капсулы, возможно, это было закрытое помещение. Он предположил так по спокойствию окружающего воздуха, а также потому, что надо же было что-нибудь предположить! Пещера? Праздничный зал? Тюремная камера? Гостиница?
Мелкие огни по своду едва ли служили светильниками: слишком тусклы, нерационально. "А если это решето? — снова прорвалась глупая смятенная мысль. — Обыкновенное решето, которым накрыли до поры до времени козявку, то есть меня? И сказка о Гулливере существует на самом деле здесь, в космосе? Прекратить! — прикрикнул сам на себя. — Гулливер был изрядным плутом и не дал бы застать себя врасплох".
Эта пустяковая мысль вернула ему самообладание. Зенит был молодым и, в общем, тщеславным человеком. Многие его поступки вертелись вокруг стержня самоутверждения. Более зрелый уравновешенный мужчина, — например, командир Янтарь или электронобиолог Снег, — возможно, подходил бы ко всему с иными мерками. Но бывает, что дерзость и неведение выигрывают там, где пасует опыт. Недаром легче всего к новизне привыкают дети: они легко переходят от предмета к предмету, ни на чем не задерживаясь, но словно впитывая их в себя.
Оставив до времени без разгадки слабо светящийся свод, Зенит принялся ощупывать свое ложе. Более всего оно походило на мыльный пузырь, наполненный теплым воздухом. Он надавил пальцем, потом кулаком — пленка оказалась эластичной, упругой, нервущейся. Он приподнялся, опустил ноги, нащупал твердое, поводил подошвой, выпрямился и, сделав шаг, радостно ощутил возвратившуюся бодрость мышц. Ради осторожности он не отдалился более чем на два шага, только протянул руку — и тотчас наткнулся на что-то невидимое, но, как ему показалось, шевелящееся.
С его губ сорвался крик невольного испуга. Одним прыжком Зенит отскочил назад, где было его ложе — единственно знакомое и безопасное местечко под этим тусклым куполом.
Но ложа не было. Оно исчезло.
— Спокойно, — вслух произнес Зенит, чувствуя, как по вискам потек холодный пот. — Пощупаю еще и найду. Просто здесь темно. Шаг вперед, шаг назад. Шаг влево и вправо.
Он производил свои манипуляции уже со сдержанной яростью, пытаясь унять дрожь в коленях.
— Дурацкая система, ни капли света, — бормотал он с вызовом. — Ага. Уже нечто.
Он опустился на корточки и нащупал груду сухих пленок. Они были еще теплыми.
— Похоже, что из моей постели выпустили воздух. Лежание по графику! Не очень гостеприимно.
Пустые пленки под его руками стали вновь пухнуть и наполняться теплым газом, пока не возникло что-то похожее па мягкий пень. Зенит поспешно сел на него. И в ту же секунду вокруг началась световая фантасмагория. В полутьме возникали блики разной яркости. Одни были дрожаще-синими, другие — черно-фиолетовыми, третьи — розовыми.
Сам не зная, почему, Зенит вслух называл цвета. Когда гасло, он кричал:
— Не вижу! — и топал ногами от нетерпения.
Если вспышки не имели к нему никакого отношения, он немногое терял. Но ему хотелось заявить о своем присутствии, и если это игра, то показать смышленость, с ходу включившись в нее. Ничему не удивляться — такую программу он себе задал и не намерен был отступать.
Вспышки остановились на ровном беловатом свете. Он медленно крепчал, освещая все большее пространство вокруг. Но Зенит не успел оглядеться. Нечто — сначала туманное, подобное дневной луне — стало явно материализоваться перед ним. Это был человек или что-то очень на него похожее. Зенит отказывался анализировать. Его захлестнула волна радости. Братья по разуму? Мыслящие существа? К черту! Просто живое, понимающее, с руками и ногами. Самый безысходный ужас, ужас полного одиночества, оставил его. Он вытер мокрые глаза. В его обрадованной улыбке самый придирчивый электронный мозг не мог бы найти ни малейшего намека на коварство.
Их было трое, и они подчинились щедрому жесту землянина, протянувшего к ним обе руки. Всему, что случилось в дальнейшем, он был обязан именно этим первым мгновениям, когда простосердечие разбило их настороженность.
Потом они сидели перед ним на таких же мыльных пеньках с пульсирующей внутри теплой жидкостью, и их голоса то ускользали от его слуха, потому что уходили за пределы частот, воспринимаемых барабанной перепонкой, то звучали ясно, со странными модуляциями, которые он, однако, схватывал и понимал на лету, как по наитию угадывают чужую мысль. Хотя, разумеется, это требовало большого напряжения. Впрочем, им тоже нужно было употребить усилие, чтобы вникнуть в смысл ответной речи…
— Как называешь ты свою, странствующую в космосе, несветящуюся планету? — спросили его.
— Земля, — ответил он с готовностью. — А ваша?
— Орра.
— Орра? — Зенит пытался точно повторить диковинное слово. — Почему Орра?
— А почему Земля? — резонно возразили ему.
Они приглядывались друг к другу с острым чувством интереса и взаимной опасности. Паузы между словами были столь длительны, что сердце Зенита могло бы наверняка лопнуть от напряжения, если б он позволил себе сейчас хоть чуточку пофантазировать. Ведь способность к вымыслу может удесятерить любое чувство. Именно воображение делает нас неистово счастливыми или глубоко несчастными, тогда как реальный повод бывает настолько незначителен, что другой человек ограничится при тех же обстоятельствах легкой досадой или улыбкой.
Но у Зенита великолепно работали внутренние тормоза. Он был полон физиологического оптимизма в каждой своей клеточке: все неведомое вокруг входило в его сознание прежде всего под знаком плюс.
Вскоре он заметил, что большинство вопросов задает один из троих, — и тотчас назвал его про себя Главным.
— Чего вы хотите добиться на Земле? — проговорил тот. — В чем главная работа и главная цель людей?
Зенит перебирал в уме все наиболее эффектное, поражающее воображение. Идеи последнего столетия — плодородие в колбах… энергия недр… связь генетики с магнитным полем… выход в дальний космос… Нет, это повседневные дела! Потрясти может только чудо. А Зениту надо было именно вызвать трепет перед дерзостью человеческого интеллекта. И он сказал, словно бросил игральную кость с самым крупным числом: