Страна Годд простиралась на длину трехдневного пути. Начало ее смыкалось с зубчатой стеной горного хребта, за которым лежал морской берег. Оттуда изредка набегали отряды воинов с острыми камышовыми копьями. Грудь они заслоняли плетеным щитом. Иногда ратники проходили мимо без вреда, требуя лишь пищи, но случалось, что угоняли окот и обижали женщин. После этого, однако, жизнь годдитов возвращалась в прежнюю колею, прибавляя им опыта и осторожности.
Конец долины упирался в холмы, за которыми простиралась пустыня. Из нее, будто надутые горячим ветром, возникали частые и более мирные гости: гонцы-скороходы, паломники, странствующие акробаты, купцы, проводники караванов. Они останавливались ненадолго, лишь перевьючить поклажу с верблюдов на ослов, чтобы легче было одолеть перевал.
Когда на рассвете перед ними открывался наконец неоглядный морской простор, они в восторге вскидывали ладони. Горы лежали в мягком сизом тумане. По подножию их отделяла от воды полоса песка, словно кто-то провел резкую меловую черту. Само море почти не колыхалось: сон еще не оставил его. Невидимое солнце слабо румянило облака. И так все было неясно, сонно, покойно, что путники искренне верили в этот миг: тяготы и беды их жизни остались позади! Жаль только, что опьянение красотой длится недолго и не разрешает ни одной из загадок бытия. Кто мы? Откуда и куда идем? Напрасно думать, что древние понимали это лучше нас, а затем люди просто утратили их знание.
Первейшим толстосумом в стране Годд слыл Нух, владетель тучной пашни и ростовщик. При встрече он осторожно прятал глаза, но лоб его, заклейменный шрамом, походил на крепкий лоб горного барана: Нух не сворачивал и не останавливался ни перед чем.
Кроме сыновей — рассудительного первенца Иссима, крепкого мышцами Кхама и насмешника Явета, — у него была дочь Сахарь.
По возрасту ей уже год назад следовало превратиться из невесты в жену юноши Иашулана, пастуха коз, сына соседа — виноградаря. Ведь Сахарь перестала быть ребенком и способна понести плод. Но чем дальше шло время, тем уклончивее становился Нух. На намеки отца Иашулана он отвечал не прямо, ссылаясь на свое вдовство, не позволявшее ему отпустить из дома единственную хозяйку.
Последние годы Нух так быстро и бессовестно богател, что голос отца Иашулана поневоле становится все слабее, а говорить он осмеливался все реже. С печалью наблюдал сосед, как его выросший сын томился по своей невесте. Да и смирная Сахарь ответно бледнела, встретив пылкий взгляд нареченного.
Страна Годд была жаркой страной, ее цветы распускались мгновенно.
Богач Нух между тем сожалел о слове, данном виноградарю в те годы, когда они могли еще считаться ровней. К нему все чаще наезжали таинственные вестники с туго набитой мошной. Он что-то передавал им, выменивал или покупал.
Пока во дворе у водопойной колоды толклись чужие ослы с поклажей, а то и два-три расседланных верблюда, выпятивших длинные губы, Сахарь, дочь Нуха, жарила, пекла и подносила яства. Под взглядами незнакомых мужчин она старалась ниже надвинуть на лоб синее покрывало. Но прелесть ее сказывалась в легком шорохе сандалий, которые шил для нее брат Явет, — они оставляли на песке такие узкие следы! В юной походке, похожей на колебание травы. В обнаженных запястьях, перехваченных двумя браслетами из розового дерева, — руки ее были еще так ребячески тонки, что и эти оковы, казалось, могли их отяготить. Напрасно щеки и брови она прикрывала, а глаза устремляла вниз; лицо, смугло-бледное, подобно зимней луне, поражало любой взор.
Так изо дня в день неслышно скользила Сахарь по дому и двору своего отца, доила коз, носила воду, ткала полотно. Потому что в те времена у годдитов не водилось еще ни рабов, ни наемных слуг. Привычки, даже таких богатеев, как Нойах, оставались простыми.
И это тяготило Ноя! Дом казался ему тесным, а власть недостаточной. Поздним вечером при огне масляного светильника он угрюмо слушал рассказы своих гостей — удачливых менял и торговцев. Про их странствия и плутни, и про битвы, которых они были свидетелями, подобно притаившимся шакалам. Горели далекие города, а вражеская конница копытами выбивала готовое к жатве поле. Кнут погонщика свистел не только над отарой овец или стадом быков, он впивался и в кожу пленников. Среди плача и гомона наступал час двуногих шакалов! За бесценок скупали они у победителей дорогую утварь, срывали с мертвых одежду, чтобы перепродать ее в соседних землях.
Захмелев, гости подтрунивали над Ноем: зачем он при таком достатке все еще живет по диким обычаям старины? Опаляли его воображение рассказами о чужеземных красотках, которых можно держать в доме и невозбранно делить с ними ложе. Тогда как по суровым законам страны Годд мужчина мог владеть только женой, иначе его побивали камнями.
Нух сидел неподвижно, скрывая внезапный румянец досады в зарослях рыжей бороды. Изо всех его детей только младший Явет унаследовал цвет волос отца, но зато ничем другим уже не походил на него. Да и что такое дети? Они выросли и, того гляди, набьют его дом, как гранатовыми зернами, женами и детьми, криком и беспокойством. Разве этого жаждал Ной, выращивая свой сад и возводя ограду? Он мечтал в прохладе листвы складывать слитки серебра в глиняные ларцы…
Схоронив жену, Ной не искал других. Они неизбежно принесут с собою стеснительные каноны. Опасался также сторговать на стороне двух-трех рабынь; на первой из них, что понесет от него во чреве, он обязан будет жениться.
А слушал он все жаднее, и желания его разгорались. Ему не было еще сорока лет. Тогдашний краткий век унизительно равнял человека с подъяремным скотом. Истинное долголетие пришло много позднее, вместе с умением врачевать.
Однажды в тихий вечерний час, когда алое солнце уже скрылось за гетрами, а на розовом небе засияла первая звезда, вся семья сидела под орехом, ожидая ужин. С недалекого горного пастбища неслось блеяние овец и басовое мычание буйволов; животные бросали друг другу клич в упругий воздух. Волны ароматов, четких, как сигнал, плыли с окрестных склонов в долину.
Сыновья Нуха только что вернулись с виноградника на холме и были одеты в простые рабочие передники. Отец успел натянуть на себя длинную рубаху, похожую на мешок, обращенный открытым концом вниз. Спереди рубаха была разрезана до подола, а для рук и головы в ней проделаны отверстия.
Сахарь, тоже по-домашнему, спустила для удобства одежду до пояса, прикрывая лишь голову и плечи. Она подбрасывала в очаг кленовые поленья, которые горят ровно и без искр, а иногда — сосновые сучья, чтобы дымом отогнать мошкару.
— Поспеши, сестренка. У твоих братьев подвело животы, — сказал Явет. — И не смотри с укоризной, что мы вернулись раньше времени. В таких глазах, как у тебя, можно слонов топить!
Он засмеялся, тряся рыжей гривой.
Иссим, такой же бледно-смуглый, как Сахарь, но с узким ртом, похожим на щель, и серыми безжизненными веками, метнул презрительный взгляд на брата и завистливый на сестру. Пожалеем уродство! Оно искренне страдает от соседства с красотой. Поймем угрюмцев: беззаботная шутка для них нестерпима.
Кхам либо ничего не слышал, либо не обратил на разговор никакого внимания. Подобно трудолюбивому волу, он медленно пережевывал пищу. Его натруженные мускулы блаженно остывали.
— Дай еще, — коротко бросил он сестре, протягивая пустую миску.
Сахарь вновь наполнила ее сладким рисом, сваренным на молоке и крахмале. Кхам надолго припал к краю, замычав, как довольный теленок. Ни одна рисинка не миновала его толстогубого рта.
Пока Явет балагурил, Иссим злобствовал, а Кхам насыщался, в калитку вошел бочком незнакомец, оставив своего осла за оградой. На нем была дорожная накидка, наброшенная через левое плечо на спину, и кожаные полусапожки, зашнурованные у лодыжек. Вертлявый, на коротких ногах, он источал благодушие, между тем как глубоко посаженные глаза с нависающими мягкими веками шныряли по сторонам, являя мышиное проворство.
— Как у солнца множество лучей, пусть дом твой станет обилен потомством! — учтиво сказал он Нуху, одновременно подмигивая, чтобы напомнить о давнем знакомстве. — Пусть не убывает твое богатство; что возьмешь сверху, то прибавится снизу.
— Скоро же ты воротился, — проворчал Нух, имея в виду, что принимал у себя пришельца года два или три назад.
— Земля домоседа лежит, а земля путника бежит, — отозвался тот, с удивлением разглядывая Сахарь, которую вовсе не запомнил с прошлого раза. Кто обращает внимание на зеленый бутон? Только раскрывшийся цветок привлекает взоры.
Нух проследил за его взглядом и нахмурился. Но гость уже ловко отвязывал от кушака ручные весы и, подобно фокуснику, доставал из складок плаща гирьки в виде фигурок львов разной величины с кольцами на спинах, чтобы уравновесить ими пурпурный порошок, который предлагал Нуху. Тот отвел проворную руку.
— Не хочешь ли сперва совершить омовение и вкусить соли за моей скатертью? Эй, Иссим, первенец! Услужи гостю, зачерпни воды. Кхам, освежуй козленка. Явет, принеси из давильни сусла. Сахарь, раздуй пожарче огонь в очаге.
"Ее зовут Сахарь, — заметил про себя гость. — Это значит Луна. Каждый был бы рад еженощно видеть на своем небосклоне подобную луну!"
Освежившись, гость надел поверх нижней рубашки другое платье с короткими рукавами, обшитыми по краям зубчатой бахромой. На его указательном пальце красовался медный перстень с головой быка. Оценивающий взгляд продолжал следовать за Сахарью.
Поднося яства на плетеных и глиняных тарелках, она, по обычаям своей страны склонившись в поклоне перед чужестранцем, прикрыла рукавом лицо до переносицы. Любопытному оставался для созерцания лоб с низко начесанными волосами да кончик уха.
С видом знатока гость задержался взглядом сперва на крохотном золотом колечке, вдетом в мочку, но более внимательно на самой мочке, рдеющей от смущения.
— О, нигде, кроме дома царя моего, я не ел пищи, приготовленной столь искусно! — вежливо восклицал он, беря горстью то с одной, то с другой тарелки. — Всего здесь положено как раз в меру. В рубленом мясе — сосновые семечки и зерна кардамона. В похлебке — мускатный орех и душистые травы. Я различаю вкус каждой из этих приправ, они нежно щекочут нёбо. А хлеб! Я не едал хлеба, столь белого и рыхлого…