Участники диалога
1. Марк Туллий Цицерон.
2. Квинт Туллий Цицерон, младший брат оратора, родился в 103 или 102 г. и воспитывался вместе со старшим братом, вместе с которым в молодости совершил поездку в Грецию, где они слушали философов и риторов. Он был эдилом в 65 г. и претором в 62 г., затем в течение трех лет пропретором в провинции Азии. В 56 г. Квинт Цицерон был легатом Помпея, ведавшего снабжением Италия хлебом, в 54 г. — легатом Цезаря и отличился в галльской войне; в 51 г. был легатом брата Марка во время его проконсульства в Киликии. Во время гражданской войны Квинт Цицерон, как и брат Марк, был на стороне сената, но после поражения Помпея под Фарсалом покорился Цезарю. После убийства Цезаря Квинт Цицерон встал на сторону сената и был убит в 43 г., по воле триумвиров. Квинт Цицерон был женат на Помпонии, сестре Тита Помпония Аттика.
До нас дошли письма Марка Цицерона к брату Квинту и большое письмо Квинта к Марку, известное под названием «Краткое наставление по соисканию консульства», написанное в 64 г., когда Марк Цицерон выставил свою кандидатуру в консулы; кроме того, до нас дошли фрагмент поэмы и две эпиграммы Квинта Цицерона.
3. Тит Помпоний Аттик (109—32), близкий друг Цицерона, богатый римский всадник, эпикуреец. Он не занимал магистратур и по многу лет жил вне Рима — в Афинах (в связи с этим он и получил прозвание «Аттик») и в своих поместьях в Эпире и в Италии. Аттик давал крупные денежные ссуды городским общинам Греции. Если судить по письмам Цицерона, советовавшегося с Аттиком во многих случаях, когда ему предстояло принять важное для него решение, то Аттик обладал большим политическим опытом, и пользовался влиянием.
Аттик интересовался литературой и искусством и устроил у себя «издательство»: многочисленные рабы переписывали и размножали (на продажу) сочинения античных авторов, в том числе и произведения Цицерона. До нас дошли 16 «книг» — писем Цицерона к Аттику, являющиеся весьма важным историческим источником и памятником эпистолярной литературы. Возможно, что Аттик принимал участие в подборе писем Цицерона для выпуска их в свет уже после смерти оратора. Письма Аттика к Цицерону до нас не дошли.
КНИГА I
(I, 1) АТТИК. — Вон ту рощу и этот вот арпинский дуб я узнаю; о роще я не раз читал в «Марии»[438]; если знаменитый дуб сохранился, то это он и есть; ведь он очень стар.
КВИНТ. — Да, дорогой Аттик, он сохранился и навсегда сохранится; ведь он был посажен воображением поэта. Ибо ни одному земледельцу, стараниями своими, не посадить дерева на такое долгое время, на какое это возможно сделать стихом.
АТТИК. — Каким же образом, Квинт? Вернее, что именно сеют поэты? Мне кажется, ты, хваля брата, за себя подаешь голос[439].
(2) КВИНТ. — Пожалуй, это верно; но все же, пока латинские письмена будут говорить, на этом месте всегда будет расти дуб, называемый «Мариевым», и, как говорит Сцевола в «Марии», написанном моим братом,
Много, много веков дуб сохранится седой[440], —
конечно, если твои любимые Афины в своей крепости могли навеки сохранить оливу[441], если на Делосе нам еще и теперь показывают ту же высокую и стройную пальму, которую гомеровский Улисс видел там своими глазами, как он говорит[442], и если многое другое, что мы видим во многих местах, благодаря преданию существует дольше, чем это возможно по законам природы. Итак, пусть теперь это и будет тот знаменитый, приносящий желуди дуб, с которого некогда слетел
Бурый, дивный на вид, Юпитером посланный вестник[443].
Но когда непогода и время уничтожат его, в этой местности все же останется дуб, который будут называть «Мариевым».
(3) АТТИК. — В этом я и не сомневаюсь, но спрашиваю уже не тебя. Квинт, а самого поэта: твои ли стихи посадили этот дуб или же ты, следуя преданию, только описал то, что произошло с Марием?
МАРК. — Конечно, я отвечу тебе, Аттик, но не раньше, чем ты сам ответишь мне. Правда ли, что Ромул, после своей кончины, бродя невдалеке от места, где теперь стоит твой дом, сказал Прокулу Юлию[444], что он бог, и повелел называть его Квирином и воздвигнуть ему храм на этом месте? И верно ли, что в Афинах, опять-таки невдалеке от твоего прежнего дома, Аквилон похитил Орифию?[445] Так ведь гласит предание.
(4) АТТИК. — К чему ты клонишь, вернее, зачем об этом спрашиваешь?
МАРК. — С единственной целью — чтобы ты не расспрашивал чересчур настойчиво о том, что до нас дошло благодаря преданиям.
АТТИК. — Но ведь в «Марии» многое вызывает вопрос, вымышлено ли оно или действительно произошло, а некоторые люди — так как это относится к недавнему прошлому и к уроженцу Арпина — хотят узнать правду именно от тебя.
МАРК. — Да и я, клянусь Геркулесом, не хочу прослыть лжецом. Однако кое-кто, мой дорогой Тит, поступает неразумно; это те, кто в том вопросе требует истины от меня не как от поэта, а как от свидетеля, и я не сомневаюсь, что эти же люди верят в то, что Нума беседовал с Эгерией[446], а орел надел на Тарквиния головной убор фламина[447].
(5) КВИНТ. — Как я вижу, брат мой, по твоему мнению, в историческом повествовании следует соблюдать одни законы, в поэзии — другие.
МАРК. — Разумеется, Квинт! Ведь в первом все направлено на то, чтобы сообщить правду, во второй большая часть — на то, чтобы доставить людям удовольствие. Впрочем, и Геродот, отец истории, и Феопомп[448] приводят бесчисленное множество сказаний.
(II) АТТИК. — Вот случай, какого я желал; не упущу его.
МАРК. — Какой случай, Тит?
АТТИК. — Тебя уже давно просят, вернее, от тебя требуют исторического повествования; ведь люди думают, что, если таким повествованием займешься ты, то мы также и в этом отношении нисколько не уступим Греции. А дабы ты знал мое личное мнение, я скажу, что это твой долг не только перед теми, кто занимается литературой и получает удовольствие от этого, но также и перед отечеством, чтобы оно, спасенное тобой[449], тобой же было и возвеличено. Ведь в нашей литературе нет исторических повествований, как я и сам знаю, и от тебя весьма часто слыхал. Ты же, конечно, можешь преуспеть в этом, так как (и ты сам склонен так думать) это труд, более всех других подходящий для оратора[450].
(6) Поэтому приступи, пожалуйста, к делу и выбери время для такого сочинения о событиях, доныне либо неизвестных нашим соотечественникам, либо оставленных ими без внимания. Ибо, если — после летописей верховных понтификов[451], самых приятных книг, какие только могут быть, — обратиться к Фабию[452], или к тому человеку, о котором ты всегда упоминаешь, — к Катону[453], или к Писону[454], или к Фаннию[455], или к Веннонию[456] (хотя среди них один отличается большей, другой — меньшей силой изложения), то кто может быть скучнее всех этих людей? Правда, Целий Антипатр[457], современник Фанния, писал немного живее; именно он, хотя и отличался грубой силой и необработанным языком и был лишен блеска и искусства, все же мог подвигнуть остальных на то, чтобы они писали тщательнее. Но вот ему на смену пришли Геллий[458], Клодий и Аселлион[459]; у них нет ничего общего с Целием, скорее есть нечто общее с бесцветностью изложения и неловкостью писателей старшего поколения. (7) Ибо зачем мне упоминать о Макре?[460] Он, при своей многоречивости, правда, отличается некоторым остроумием, но все же заимствует его не из ученого изобилия греков, а у жалких латинских переписчиков. Но его друг Сисенна[461], вводя в речах многое, вполне подходящее для латинского языка, несомненно, превзошел всех писателей, живших до нашего времени, — за исключением, пожалуй, тех, которые еще ничего не выпустили в свет; судить о них мы не можем[462]. Однако в вашем кругу Сисенну никогда не считали оратором, и историю свою он излагал как-то по-ребячески, так что он, из всех греческих писателей читавший, по-видимому, одного лишь Клитарха[463], а кроме него не читавший никого, одному ему и хочет подражать; однако, если бы он и смог с ним сравняться, ему все же было бы далеко до совершенства. Итак, вот твоя задача; она возложена на тебя, — конечно если Квинт не другого мнения.
(III, 8) КВИНТ. — Отнюдь нет, и мы уже не раз об этом говорили, но между нами существует небольшое разногласие.
АТТИК. — Какое же?
КВИНТ. — Насчет времени, с какого следует начать изложение. По моему мнению — с самых отдаленных времен, потому что они описаны так, что этого даже и прочесть нельзя; но Марк предпочитает рассказ о современных ему событиях, дабы иметь возможность охватить те из них, в каких он участвовал сам.