За это время возникло столько правовых и финансовых проблем, что вся затея превращалась в гордиев узел, а на попытки его распутать уходило много времени и усилий. Помимо этого затруднения были и с актерами. Я подобрал подходящих исполнителей, на тот момент очень популярных, и они дали согласие на съемки, но время шло, и они либо старели, либо становились уже не так популярны – а в некоторых случаях и то и другое. А это были актеры, которые гарантировали фильму определенное финансирование, и актеры, которые стремились в нем сыграть. Этот долгий процесс затянулся на целых девятнадцать лет, потому что нередко приходилось то прерываться, то начинать все сначала.
Пожалуй, можно сказать, что эта затянувшаяся подготовка стала для меня способом ужиться с этой историей и выстроить жизнь – мою жизнь – вокруг нее. Вокруг идей из романа. Эти идеи и заставили меня все чаще задумываться о вопросах веры. Вспоминая те годы, я вижу, что в моей памяти все это складывается в единую картину паломничества – коим оно и было. Удивительно, что в результате я все-таки сумел снять «Молчание» именно в этот период жизни. Не иначе как благословение.
– Как в тебе зародилось желание заняться этим фильмом? Была ли это просто идея на будущее или же твою работу в те годы вдохновляло желание снять именно это кино?
– Ну, как я и говорил, идея жила со мной, а я жил с ней. Поэтому, наверное, она и влияла на все, чем я занимался. На мои решения. На конкретные задумки и сцены из других фильмов, которые я снял за это время. Иными словами, с одной стороны, мной и правда двигало желание снять именно это конкретное кино, а с другой, роман Эндо и эта история подталкивали меня к размышлениям о вере, о жизни и о том, как я живу, о благословении и о том, как его добиться, а еще о том, что, по сути, жизнь и есть благословение… А это, в свою очередь, наверное, и придало мне больше сил и показало, как именно подступиться к фильму.
– Если я правильно понял, для тебя быть католиком и верить в Бога – две разные вещи. Что ты под этим подразумеваешь?
– Меня интересует, как люди воспринимают Бога или, скажем, как они воспринимают мир нематериального. Есть множество путей, и человек выбирает свой в зависимости от культуры, к которой принадлежит. Моим путем всегда было и остается католичество. За эти годы я размышлял о других вариантах, пробовал всякое разное и понял, что лучше всего чувствую себя католиком. Я верю в принципы католичества. Я не церковный учитель и не теолог, способный рассуждать о Троице. И уж точно меня не интересует церковная политика. А вот идея воскрешения, перевоплощения, мощного послания о сострадании и любви… Это и есть ключ. Если удастся испытать на себе разные таинства, вы сможете приблизиться к Богу.
Понимаю, что далее последует такой вопрос: а ты практикующий католик? Если под этим имеется в виду «Ты регулярно посещаешь церковь?», то нет. Еще с детства я убедился, что практика в данном случае не ограничена освященным зданием или конкретными обрядами, происходящими в определенное время дня. Практика всегда связана с тем, что происходит за пределами церкви. Практиковать католицизм – значит делать все то, что ты обычно делаешь, и хорошее, и плохое, а потом размышлять над содеянным. Такая вот нелегкая задача. Поэтому утешение и глубокое впечатление, которое на меня оказал католицизм еще в юные годы… Скажем так, он навсегда остался для меня эталоном.
– В твоем фильме «Молчание», снятом по одноименному роману, как будто бы сочетаются христианская духовность и католическая картина мира. Получилось что-то в духе Жоржа Бернаноса[13], тебе так не кажется?
– Насчет христианской духовности я согласен, а вот по поводу сравнения с Бернаносом не уверен. Для меня все сводится к вопросу о благословении. Оно приходит в течение жизни. Приходит, когда не ждешь. Конечно, я говорю с позиции человека, никогда не видевшего войну, мучения, оккупацию. Подобного опыта у меня нет. Некоторые же прошли через испытания, как, например, Жак Люссейран, слепой лидер французского Сопротивления. Его отправили в Бухенвальд, но даже там он не утратил стойкости и поддерживал ее дух в других узниках. Мы много лет пытались снять фильм на основе его дневника, изданного под названием «И был свет». А еще был Дитрих Бонхеффер[14]. А также Эли Визель[15] и Примо Леви[16], которые сумели помочь остальным. Я не говорю, что их пример способен дать конкретный ответ на вопрос о том, где был Бог, пока миллионы людей планомерно уничтожались. Но эти люди существовали, они проявили необычайное мужество и сострадание, став лучом света во мраке, – такими мы их и запомним.
Увидеть все это через чужой опыт не выйдет – только через свой. Именно поэтому, как бы парадоксально ни показалось, я сроднился с романом японца Эндо, чего у меня никогда не бывало с Бернаносом. В Бернаносе есть нечто такое жестко и беспощадно суровое. У Эндо, напротив, всегда присутствуют нежность и сострадание. Всегда. Даже когда его персонажи не испытывают никакой нежности и сострадания, мы все равно знаем, что они есть.
– Что есть Господь для тебя? Это источник наказаний и ужасов или же источник радости и гармонии? Папа Франциск называет Бога милосердным, пытаясь избавиться от образа Господа-мучителя… По-твоему, Бог способен быть истязателем?
– И вновь в голову приходит Бернанос, а именно режиссер Роберт Брессон и его киноадаптация «Дневника сельского священника». Впервые я увидел этот фильм в середине шестидесятых. Мне тогда только исполнилось двадцать лет, я рос и выходил за пределы идеи католичества, которой следовал с детства. Как и многих детей, меня угнетала и глубоко впечатляла суровая сторона Господа, какой нам ее описывали: что Бог наказывает за плохие поступки, что Бог способен метать громы и молнии. Как раз это и обрисовывает Джойс в романе «Портрет художника в юности», еще одном произведении той эпохи, сильно на меня повлиявшем.
Для страны это было драматичное время. Началась история с Вьетнамом, ее уже тогда стали называть «священной войной». Поэтому и я, и многие другие были сбиты с толку, мы пребывали в унынии и сомнениях, которые стали частью повседневной жизни. Примерно в те годы я и увидел картину Брессона «Дневник сельского священника», и она подарила мне надежду. В этом фильме страдают все, кроме, пожалуй, старого священника. Каждый персонаж чувствует себя наказанным, причем в основном герои наказывают друг друга. В какой-то момент священник говорит одной из прихожанок: «Бог не палач. Он хочет, чтобы мы сами себя пожалели». И для меня это стало своего рода открытием. Ключом ко всему. Ведь даже когда нам кажется, что Господь нас мучит и наказывает, если хорошенько поразмыслить, станет ясно, что мы сами себе палачи – и что сами над собой должны сжалиться. Однажды я встретил Брессона в Париже и рассказал ему, как много для меня значит эта его картина.
После «Бешеного быка» я осознал, что именно эту мысль и держал в уме во время съемок: она-то и стала основой для фильма. Мы намеренно не влезали в дебри, и тому имелось конкретное объяснение: мы взялись за историю о человеке, который живет привычной жизнью в привычном нам мире. Джейк наказывает всех вокруг, но по-настоящему он наказывает именно себя. Так что в конце, смотрясь в зеркало, он понимает, что должен себя пожалеть. Иными словами, он должен принять себя и ужиться с собой. И тогда, возможно, ему станет легче жить с другими людьми и воспринимать их доброту.
В детстве мне очень повезло, жизнь свела меня с выдающимся священником, падре Принчипе. Я многому у него научился, в том числе проявлять милосердие к самому себе и к другим. Конечно, временами он превращался в строгого учителя, однако его пример был совершенно необычайным. Этот человек был истинным наставником. Говорить мог сурово, но никогда ни к чему не принуждал. Только направлял, предостерегал и объяснял, проявляя удивительную любовь.
– Один критик писал в своей статье об «одержимости Скорсезе духовным». Ты действительно так увлечен духовной стороной жизни?
– В книге Absence of Mind Мэрилин Робинсон есть такой момент, который бьет в самое сердце этого вопроса: «Наша природа такова, что мы гениальны в своей созидательности и столь же гениальны в своей разрушительности, и с этим нужно просто смириться, даже если мы используем слово „приматы“ для исчерпывающего описания самих себя». И она права. Мысль о том, что у всего может быть научное объяснение, кажется мне не то чтобы нелепой, а скорее наивной. Когда мы задумываемся о великой и удивительной тайне собственного существования, о жизни и смерти, сама идея о том, чтобы во главе всего поставить науку, предстает несостоятельной. Именно об этом и пишет Робинсон в своих эссе и романах. И то, что она называет «разумом и душой», – это как раз в духе католицизма. Разум и душа действительно охватывают все наши действия, все наши добрые и злые поступки. Это своего рода проверка – с людьми в целом и в особенности с близкими. А конкретно моя задача в том, чтобы постараться выйти за пределы поглощающей меня работы, за рамки самопоглощения и быть рядом с теми, кого я люблю. На самом деле все это – все, что мы тут обсудили, – я выражаю посредством кино. Жить в мире славы, дурной и хорошей, в мире амбиций и конкуренции – еще одна задача для меня. Но действительно, если ты часть этого мира, а я, должен признаться, в определенной степени являюсь его частью, и на эту тему я тоже снял несколько фильмов, то в жизни всегда присутствует духовная составляющая – в твоем личном понимании. На дверном косяке своего дома в Швейцарии Карл Юнг повесил табличку с надписью на латыни: «VOCATUS ATQUE NON VOCATUS DEUS ADERIT», то есть «Зовешь ты Бога или нет, Он все равно придет». И этим все сказано.