– Хорошо, тогда такой вопрос: эти два желания – стать священником и стать режиссером, они связаны друг с другом?
– Чтобы ответить на этот вопрос, я прежде всего должен рассказать о самом первом великом изменении, случившемся в моей жизни, когда я был еще очень молод. Какое-то время мы жили в Квинсе – это очень светлый и зеленый район, там столько простора… Для меня это был своего рода рай. А потом – и на то имелись разные причины – мы переехали в Нижний Ист-Сайд на Манхэттене, в тот самый итало-американо-сицилийский район, известный как Маленькая Италия. Там мы жили с сороковых вплоть до шестидесятых. И, как знают все, кто смотрел мои фильмы, этот период сильно на меня повлиял. Впечатления остались очень сильные, и это еще мягко сказано.
Семьи и у папы, и у мамы были многочисленные: помимо бесконечных тетушек и дядюшек еще и куча братьев и сестер. Родились они все на Элизабет-стрит в период с 1912 по 1913 год. И на свет тогда дети появлялись не в больницах, а прямо в муниципальных домах. В этом новом мире они практически воссоздали свою прежнюю итальянскую жизнь. Так что в определенном смысле я вырос в Старом Свете – очень-очень старом. В мире деревушек за пределами Палермо. Родня матери была родом из Чиминны, а семья отца – из Полицци-Дженероза. Нашими соседями были сплошь сицилийцы и неаполитанцы. Иногда встречались выходцы из Калабрии, но в основном все же из Неаполя и Сицилии.
Район был непростой – очень-очень непростой. Одни уличные хулиганы – такой там был образ жизни. Это было время расцвета преступности среди молодежи, время стычек между бандами и так далее.
Строилось все внутри семьи. Людей объединяла семья, именно она помогала сохранять достоинство. Так складывалась жизнь и у моих родителей, и моих тетушек и дядюшек. Однако место, куда мы перебрались, было, скажем так, недостойным. Здесь заправляла организованная преступность – и затрагивала она всех. На улице Бауэри ютились бездомные – эти люди познали настоящий ужас, среди них было много алкоголиков, и все они в итоге умерли от голода: кое с кем из них мы были знакомы, но они всегда нас пугали. Нас, в общем-то, пугали все. Для меня жизнь в этом новом мире оказалась очень непростой. В возрасте трех лет у меня обнаружилась тяжелая астма. Вспоминая об этом, я прихожу к выводу, что болезнь стала своего рода поблажкой. Мне не требовалось доказывать свою мужественность, никто не говорил, что я должен строить из себя мачо. И все-таки чтобы выжить, надо было думать головой.
Прямо за углом нашего дома находился первый католический собор Нью-Йорка, собор Святого Патрика, сейчас это базилика. Построили его в 1809 году. Туда-то меня и отправили родители – посещать католическую школу. Так и сказали: «Иди за угол, там школа». Кажется, школой тогда руководили сестры милосердия.
В этом соборе я провел много времени. В те годы пастор и многие священники были из старшего поколения, почти все итальянцы. По-английски они говорили с трудом, так что между нами чувствовалась некая дистанция. И вот ближе к 1953 году появился молодой священник, его звали Франческо Принчипе, и это был его первый приход. Ему было двадцать три года, и он предложил неожиданно свежий взгляд на жизнь. Он ругался на меня за то, что я не занимаюсь спортом, и никак не мог понять, что спорт для меня под запретом – иначе опять начнутся приступы астмы и я не смогу дышать. В остальном же мышление падре Принчипе и его подход к жизни сильно отличались от того сурового окружения, к которому я привык. Он смотрел на нас и говорил, что мы не обязаны так жить. Дарил нам книги Грэма Грина[22]. Начали мы с «Силы и славы», а больше всего мне понравился роман «Суть дела». Он давал нам читать эссе Дуайта Макдональда[23], что в то время, в начале пятидесятых, было довольно… скажем так, необычно. Сильное впечатление на меня произвел Джеймс Джойс, сначала его роман «Дублинцы», а потом «Портрет художника в юности». Как раз набирало обороты движение за гражданские права, и я познакомился с творчеством Джеймса Болдуина[24]. В моем замкнутом мирке я тогда редко встречался с афроамериканцами, не считая пары человек с Бауэри.
Падре Принчипе открывал нам мир. Включал нам музыку, рекомендовал фильмы – кино он любил. Все это было разумно, особенно с точки зрения морали, ведь прежде нас учила только улица, к тому же по законам Старого Света, а эта культура их уравновешивала. Он вдохновил нас на новый образ мышления. На меня это тоже повлияло, и я понял, что не могу жить в таких условиях, в таком окружении. Не то чтобы у нас было много вариантов. Либо стать крутым парнем, либо преступником: уж эта дорога была открыта для всех. Правда, мне она не подходила. Некоторым моим друзьям – да, но не мне.
В подростковом возрасте противостоять этому миру вообще было крайне сложно, и только благодаря отцу Принчипе у меня наконец появилась некая ясность. А еще это был пример любви, которая совершенно отличалась от родительской. Очень мощный пример любви. Я хотел быть похожим на него, поэтому и решил стать священником. Я пошел учиться в колледж при соборе, где готовили к поступлению в семинарию, но уже через два месяца понял, что это не мое. Учебу я забросил и превратился в классного шута.
Я начал осознавать, что сам факт симпатии к человеку и желание быть на него похожим не выливаются в призвание. Призвание – дело серьезное. «Хочу быть как этот человек!» Нет, все не так просто. Падре Принчипе часто повторял: «Чтобы обрести призвание, нужно любить мессу». Я не понимал, что он имеет в виду. Будучи служкой, я нередко опаздывал, и он на меня сердился. Я и правда не осознавал важность такого рода вещей.
Так что первый серьезный урок я получил, когда стало ясно, что мое желание стать священником – это попытка спрятаться. Спрятаться от жизни и от страха, что мне будет больно или что я сделаю больно другим. А еще я думал, что, возможно, сумею сам себя направить в нужную сторону. Однако в действительности нужно просто открыться тому, что может вырасти в истинную и неизменную любовь, в понимание: речь идет о тайне божественной любви. Нужно ее исследовать, осознать – и принять тот факт, что это процесс бесконечный. Тайна остается в основе всего. Например, когда я снимаю фильм и люди говорят: «Ну вот, наконец-то ты закончил, все готово», а я отвечаю: «Нет, не совсем». Меня спрашивают, пересматриваю ли я свои фильмы. Нет. Я их снял. Я все еще их снимаю.
– Итак, в сценарий ты заложил свою идею фильма – фильма об Иисусе. Однако складываться в твоем уме эта идея начала еще с шестидесятых?
– Именно так! В тот период, когда я понял, что духовное призвание – это не мое, я также осознал, что речь тут идет не только о самом себе и собственном спасении, но и о том, чтобы просто быть рядом с другими. И как только я четко это осознал, сразу стало ясно, что во мне живет и другая страсть – страсть к кино. К историям в движущихся картинках. С детства меня часто водили в кино, и я привык чаще обращаться к картинкам, нежели к книгам, – в моей семье их никто не читал. Мама с папой оба работали в старом районе Нью-Йорка, где продавали одежду, и времени на чтение у них, наверное, просто не оставалось. Их вечно не было дома, так что мне приходилось управляться самому. Я должен был научиться читать, жить с книгой. Если в ней больше двухсот страниц, надо было набраться терпения. Вот так я и учился, я наблюдал и получал всесторонний опыт через жизнь улицы и уличных рассказчиков, а они были великолепны: суровые парни, которые стояли на углу и рассказывали свои истории, всегда приправленные юмором и самоиронией. Мама тоже была потрясающей рассказчицей, да и отец с дядюшками тоже. Я все это впитывал и думал, что самовыражаться смогу только через движущиеся картинки, через кино. Так я и рос, глядя на движущиеся картинки и росписи в церкви. И поэтому для меня стремление познать Иисуса не могло не воплотиться в кинематографе.
Фильм я решил снять черно-белым, на шестнадцатимиллиметровой пленке. Это был 1961 год, если не ошибаюсь. Я как раз учился в Вашингтонском колледже, сейчас это Университет Нью-Йорка, однако в те времена все было совсем по-другому. Так вот, я начал посещать кинематографические курсы, но тогда никто не учил, как по-настоящему делается фильм. Невозможно было ничему научиться на занятиях, которые были основаны исключительно на отношениях между преподавателем и студентом. И все же у нас был прекрасный армяно-американский профессор Хэйг Манукян[25]. Преподавал он с большим интересом и увидел во мне стремление к учебе, так что я следовал его указаниям. Он что-то во мне разглядел. В те годы я хотел снять историю об Иисусе, где действие происходит в наши дни в Нижнем Ист-Сайде, в муниципальных домах и на Бауэри, а закончилось бы все распятием на пирсах ближе к Вест-Сайд-Хайвей… которых больше нет в наши дни.
Потом, как я уже рассказывал, я посмотрел «Евангелие от Матфея» Пазолини и понял, что он осуществил мою задумку. Фильм Пазолини – великая поэзия. Снят он в стиле, типичном для конца пятидесятых – начала шестидесятых, в стиле французской, итальянской, британской новой волны, но прежде всего в стиле синема верите[26]. Нам показывали давние времена, однако смотрелось это абсолютно по-новому, как будто находишься прямо там, вместе с героями. Пазолини приблизил к нам Иисуса – Иисуса, который не изображался как кинозвезда. Да благослови Господь тех актеров, кому доводилось где-либо исполнять эту роль. Она далась очень тяжело и Джеффри Хантеру, и Максу фон Сюдову в пышных голливудских картинах, где на каждую роль приглашали кого-то из звезд. Я был в восторге от «Царя царей», мне многое понравилось в «Величайшей из когда-либо рассказанных историй»[27]