Дикие лебеди и другие сказки — страница 6 из 8

Тем временем работа приближались к концу, недоставало лишь одной кольчуги, но тут у Элизы опять не хватило волокна, нужно было в последний раз сходить на кладбище, чтобы добыть еще несколько пучков крапивы. Она с ужасом думала о пустынном кладбище и страшных ведьмах, но решимость ее спасти братьев была непоколебима.

И вот Элиза отправилась к путь. Король с архиепископом пошли за ней и заметили, что она скрылась за кладбищенской оградой. Подойдя к ограде, они увидели ведьм, сидевших на могильных плитах, как видела их и Элиза, и король в ужасе отвернулся: ведь среди этих ведьм находилась и та женщина, чья голова только что покоилась на его груди!

— Пусть ее судит народ! — сказал он.

И народ вынес приговор: сжечь Элизу на костре.

Из роскошных королевских чертогов Элизу перевели в мрачное сырое подземелье с железными решетками на окнах, в которые со свистом врывался ветер.



Вместо бархатного одеяла и шелковых простыней бедняжке дали постель из крапивы; изголовьем ей должна была служить охапка, набранные ею жесткие кольчуги — подстилкой и одеялом. Но для нее это был такой дорогой подарок, что дороже его и быть не могло, и она вновь принялась за работу. С улицы доносились песни мальчишек, высмеивающих «ведьму», ни одна душа не сказала ей слова утешения и сочувствия.



Вечером у решетки зашумели лебединые крылья: это младший брат нашел сестру.

Она громко зарыдала от радости, хоть и знала, что жить ей осталось всего лишь ночь. Зато работа ее подходила к концу, а брат был с нею.

Исполняя обещание, данное королю, архиепископ пришел провести с узницей ее последние часы, но она, покачав головой, знаками и взглядом попросила его уйти — ей необходимо было кончить свою работу в эту ночь, иначе все оказалось бы напрасным — все ее страдания, слезы и бессонные ночи! Архиепископ ушел, понося ее бранными словами, но бедняжка Элиза знала, что она невинна и продолжала работать.

Стараясь помочь ей хоть немножко, мышки, шмыгавшие по полу, стали подносить к ее ногам разбросанные стебли крапивы, а дрозд, сидевший за решетчатым окном, всю ночь распевал свои самые веселые песни, чтобы ее приободрить.

На рассвете, за час до восхода солнца, у дворцовых ворот появились все одиннадцать братьев Элизы и потребовали, чтобы их впустили к королю. Им ответили, что это невозможно: король еще спит, и никто не смеет его беспокоить. Они продолжали просить, потом стали угрожать. Явилась стража, а затем и сам король вышел узнать, что случилась.



Но в эту минуту взошло солнце, и братья исчезли, а над дворцом взвились одиннадцать диких лебедей.

Народ валом валил за город посмотреть, как будут сжигать ведьму. Жалкая кляча везла телегу, в которой сидела Элиза. На бедняжку накинули плащ из грубой мешковины, ее чудесные длинные волосы разметались по плечам, в лице не было ни кровинки, губы тихо шевелились, а пальцы плели крапивное волокно, даже перед казнью не выпускала она из рук начатой работы.

Десять кольчуг лежали у ее ног совсем готовые, одиннадцатую она плела.



Толпа глумилась над нею:

— Посмотрите на ведьму! Ишь бормочет. Небось, не молитвенник у нее в руках — нет, все возится со своими колдовскими штуками! Отнимем-ка их да разорвем в клочки!

И все теснились вокруг Элизы, грозя вырвать из ее рук работу. Вдруг прилетели одиннадцать белых лебедей, сели по краям телеги и, загородив сестру, шумно захлопали могучими крыльями. Испуганная толпа отступила.

— Это знамение небесное! Она невинна! — шептали многие, но громко сказать это боялись.

Палач хотел было уже схватить Элизу за руки, но она поспешно набросила на лебедей все одиннадцать кольчуг, и сейчас же перед нею предстали одиннадцать красавцев принцев, только у младшего вместо одной руки было лебединое крыло: Элиза не успела доплести последнюю кольчугу — в ней не хватало рукава.



— Теперь я могу говорить! — сказала она — Я невинна!

И народ, видевший все, что произошло, склонился перед нею, как перед святой, но она, лишившись чувств, упала в объятия братьев, сломленная долгим напряжением, страхом и страданием.

— Да, она невинна! — проговорил старший брат и рассказал обо всем, что с ними произошло. И пока он говорил, в воздухе распространилось благоухание, точно от множества роз: это все поленья в костре пустили корни и ростки, так что костер превратился в высокую благоухающую изгородь, всю усыпанную красными розами. Между ними сверкал, как звезда, ослепительно белый цветок. Король сорвал его, положил на грудь Элизы, и она очнулась, умиротворенная и счастливая.

Все церковные колокола зазвонили сами собой, птицы целыми стаями стали слетаться на звон, и ко дворцу потянулось такое пышное свадебное шествие, какого не видел еще ни один король!

ГАДКИЙ УТЕНОК

орошо было за городом! Стояло лето, рожь пожелтела, овсы зеленели, сено было сметано в стога; по зеленому лугу шагал аист на длинных красных ногах и болтал по-египетски, — этому языку его научила мать. За полями и лугами раскинулся большой лес, в чаще его таились глубокие озера. Да, хорошо было за городом! Солнце озаряло старинную усадьбу, окруженную глубокими канавами с водой; вся полоса земли между этими канавами и каменной оградой заросла лопухом, да таким высоким, что малые ребята могли стоять под самыми крупными его листьями выпрямившись во весь рост. В чаще лопуха было также глухо и дико, как в густом лесу, и вот там-то и сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и ей это порядком надоело, потому что навещали ее редко, другим уткам было скучно торчать в лопухе да крякать вместе с нею, им больше нравилось плавать по канавам.

Но вот, наконец, яичные скорлупки треснули. «Пи-и! Пи-и!» — послышалось из них. Это зародыши стали утятами и высунули головки из скорлупок.

— Скорей! Скорей! — закрякала утка.

И утята заторопились, кое-как выкарабкались на волю и стали осматриваться и разглядывать зеленые листья лопуха. Мать не мешала: зеленый свет полезен для глаз.

— Как велик мир! — закрякали утята.

Еще бы! Теперь им было куда просторнее, чем в скорлупе.

— Уж не думаете ли вы, что мир весь тут? — сказала мать. — Нет! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, к пасторскому полю, но там я никогда в жизни не бывала… Ну, вы все здесь? — И она встала. — Ах, нет, не все! Самое большое яйцо целехонько! Да когда же это кончится? Вот незадача! До чего мне это надоело!

И она опять уселась.

— Ну, как дела? — спросила, заглянув к ней, одна старая утка.

— Да вот еще яйцо осталось, — ответила молодая утка. — Сижу, сижу, а оно все не лопается! Но ты посмотри на деток — до чего хороши! Ужасно похожи на отца! А он, беспутный, и не навестил меня ни разу!

— Дай, я осмотрю яйцо, которое еще не треснуло, — сказала старая утка. — Наверное, индюшечье! Меня тоже надули раз. Ну и маялась же я, когда вывела индюшат! Они ведь страсть как боятся воды, уж я и крякала, и звала, и толкала их в воду— не идут, да и только! Дай же мне взглянуть на яйцо. Ну, так и есть! Индюшечье! Брось его; лучше учи своих утят плавать.

— Нет, пожалуй, все-таки посижу, — отозвалась молодая утка. — Столько просидела, что потерплю еще немножко.

— Ну, как знаешь, — сказала старая утка и ушла.

Наконец, треснула скорлупа самого большого яйца. «Пи-и! Пи-и!» — и вывалился огромный безобразный птенец.



Утка оглядела его.

— Вот так верзила! — крякнула она. — И ничуть не похож на остальных. Неужели это индюшонок? Ну, плавать он у меня все равно будет: заупрямится — столкну в воду.

На другой день погода выдалась чудесная, зеленый лопух был весь залит солнцем. Утка забрала всю свою семью и заковыляла к канаве. Бултых! — Утка шлепнулась в воду.

— За мной! Скорей! — крикнула она утятам, и те один за другим посыпались в воду.

Сначала они скрылись под водой, но тотчас вынырнули и весело поплыли, лапки у них усердно работали; и безобразный серый утенок не отставал от других.

— Какой же это индюшонок? — сказала утка. — Ишь как славно гребет лапками, как прямо держится! Нет, это мой родной сын!

И, право же, недурен собой, надо только присмотреться к нему. Ну, скорей, скорей за мной! Сейчас отправимся на птичий двор, я буду вводить вас в общество. Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь на вас не наступил, да остерегайтесь кошки.

Вскоре утка с утятами добралась до птичьего двора. Ну и шум тут стоял, ну и гам! Две семьи дрались из-за головки угря, но она в конце концов досталась кошке.

— Вот как бывает в жизни! — сказала утка и облизнула язычком клюв: ей тоже хотелось отведать рыбьей головки, — Ну ну, шевелите лапками! — приказала она утятам. Крякните и поклонитесь вон той старой утке. Она здесь самая знатная. Испанской породы, потому такая жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскуток? До чего красив? Это знак высшего отличия, какого только может удостоиться утка. Он означает, что хозяева не хотят с ней расставаться, по этому лоскутку ее узнают и люди, и животные. Ну, скорей! Да не держите лапки рядышком. Благовоспитанный утенок должен держать лапки врозь и вкось, как их держат ваши родители. Вот так! Кланяйтесь теперь и крякайте!

Утята поклонились и крякнули, но другие утки только оглядывали их и говорили громко:

— Ну вот, еще целая орава! Будто нас мало было! А один-то какой безобразный! Нет, этого мы не примем!

И одна утка мгновенно подскочила и клюнула утенка в затылок.

— Не трогайте его! — сказала утка-мать. — Что он вам сделал? Ведь он никому не мешает.

— Так-то так, но очень уж он велик, да и чудной какой-то! — заметила утка-забияка. — Надо ему задать хорошую трепку!

— Славные у тебя детки! — проговорила старая утка с красным лоскутком на лапке. — Все очень милы, кроме одного… Этот не удался! Хорошо бы его переделать.

— Никак нельзя, ваша милость! — возразила утка-мать — Правда, он некрасив, но сердце у него доброе, да и плавает он не хуже, пожалуй, даже лучше других. Может, он со временем похорошеет или хоть ростом поменьше станет. Залежался в скорлупе, оттого и не совсем удался. — И она провела носиком по перышкам большого утенка. — К тому же он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Вырастет — пробьет себе дорогу!