Бесполезно держать вас далее в этом ложном томлении: если я сегодня об этом вспоминаю, значит, мы все-таки спаслись. Но едва-едва. Мы не выдержали до самого конца; на последних метрах мы бросились бежать. Как и следовало ожидать, они кинулись на дичь. Они вскакивали на захлопнувшиеся дверцы машины, которая вихрем рванула с места.
7.
Еще одно фантазматическое видение внутреннего пространства: паук-птицеед, который сгорает, как спичка, на глазах у Соледад. Их убивают, опасаясь укусов. Их сжигают в спирте, чтобы отложенные яйца не развились в оставшемся трупе. И вот это черное тельце пылает бесконечно долго, выпростав лапки кверху, обугливается, не уменьшаясь в размерах, все никак не догорит… И мертвый он выглядит, как живой; настоящий образ ада: неустранимый.
Однако, как только извели паука, нас стала заедать мошкара, которой он питался.
Так учишься предпочитать пауков-птицеедов.
К тому же они не кусаются.
8.
Демоны внутреннего пространства… Бразилиа еще строился, когда шесть психоаналитиков уже открыли там свои кабинеты.
9.
Примерно это я и писал своему другу. Внутренние истории. Например, историю одного эфемерного поезда, который доставил в Амазонию все материалы, необходимые для постройки нового города лесорубов; целого города, с бассейном, полицейским отделением и посадочной полосой. Поезд продвигался по туннелю зеленых зарослей длиной в две тысячи километров; по мере его продвижения вперед северо-восточные рабочие прокладывали путь прямо перед локомотивом. Когда город был построен, поезд вернулся обратно тем же путем; рабочие демонтировали рельсы, нагружая ими вагоны, и лес замкнулся за тем, что даже не оставило воспоминания о себе как о железной дороге.
Может, это Гуван сделал этот снимок брошенного локомотива несколько недель спустя? Пырей затянул колеса, змеиный лишайник поднялся до самой кабины.
10.
Итак, я в ловушке в этом самолете, вчера — из-за страха, сегодня — из-за попытки вернуть воспоминания и подобрать нужные слова.
Во всяком случае именно в ту ночь я впервые услышал о Терезине. Слово упало из громкоговорителя, произнесенное голосом бортового командира, который объявлял о попытке приземления.
Терезина…
— Столица Пиауи, — заметил мне мой сосед-химик. — Сомневаюсь, чтобы местный аэродром смог принять такую махину, — прибавил он, прежде чем опять погрузиться в свою работу.
Молчание химика также входит в мою коллекцию: британская категория, подвид — хвастливое. Что же до молчания прочих пассажиров, это было молчание молитвы, кружащей вокруг себя самой. Предложения души всем божествам, которые только могут вас услышать. А их в этом самолете, должно быть, было предостаточно, с тех самых пор, как ангелы сертана свободно сношаются с духами Карибских островов с благословения Христа, Девы Марии и всех их святых. Сколько, верно, было дано обещаний совершить паломничество по святым местам во время нашего приземления в Терезине! И прочих вкладов в раскаяние! Как нам иногда приходится срочно требовать присутствия доктора в случае недомогания, точно так же я не удивился бы, если бы услышал в громкоговоритель просьбу к Святой Деве предсказать нам ближайшее будущее.
В подобных обстоятельствах не брезгуешь и суевериями. Вонзаешься в свое сиденье и пытаешься думать о том, о чем можешь. В падающем самолете прослойка между духом, мнящим себя свободным, и просто живым духом оказывается очень тонкой. Как первый, так и второй отказываются воспользоваться данным случаем, чтобы возвыситься. Они лишь хотели бы пожить еще немного: упасть на мягкое.
Возможно, я тогда же подумал о нашем друге Жеральдо Маркане, пока мы с Ирен пытались вместить все наши мистические представления в узенькую полоску ремня безопасности. Жеральдо не было тогда с нами в самолете, но он верил во все эти потусторонние вещи… Это была вера абсолютная, но — как бы это сказать — абсолютно легкомысленная. Миловидная милость… Именно от Жеральдо Маркана услышал я историю о профессоре, отправившемся к белой колдунье узнать, получит ли он кафедру религиозной антропологии в таком-то серьезном университете, а затем — прямиком — к черной, избавиться от своих конкурентов. Жеральдо рассказывал это с улыбкой, от которой топорщились его усы. То, что антрополог может предаваться подобным суевериям, которые он же призван исследовать, возмущало его не больше, чем обнаружение политических убеждений в голове у историка. Может быть, он полагал, что такая двойственность представляет собой единственный предмет, достойный изучения. Если бы он оказался тогда с нами в самолете, теряющем масло, и если бы мы воспользовались этим случаем, чтобы вызвать его на разговор о суевериях, он, вероятно, сказал бы:
— Здесь два варианта: либо мы разбиваемся, и дебаты о суевериях оказываются закрытыми, либо мы приземляемся, и лет через двадцать ты узнаешь, что президент-социалист, которого ты так желаешь для своей страны, тоже консультировался у вашей местной Маэ Бранки, чтобы подняться на этот светский трон.
Самолет приземлился, прошло двадцать три года, президент и правда был у власти и уже умер, и в этот самый момент, когда я пишу эти строки (а именно: 10 апреля 2001 года), астрологу, к которому он в самом деле обращался, только что присудили докторскую степень по социологии в Университете Сорбонны.
Вот так, ни больше ни меньше.
«Эпистемологическая ситуация в астрологии, рассматриваемая с двойственной позиции притяжение/отталкивание в обществах эпохи постмодерна…»
Кроме шуток.
Если бы тогда, в том самолете, меня это шокировало, Жеральдо, вероятно, заметил бы мне:
— А почему бы и нет? Аль Капоне, например, разве не находился в самом выгодном положении, чтобы защитить, скажем, диссертацию по социологии, посвященную крупному бандитизму, — «Миф и реальность в современной вражде племен»?
Затем Жеральдо достал бы гребешок из слоновой кости, с помощью которого приводил в порядок свои усы после этих небольших упражнений для ума.
11.
Естественно, я не думал о Жеральдо Маркане, сидя в самолете, который терял масло: но Ирен только что сообщила мне о его смерти. Мы отправились проститься с ним к нему домой, в Форталезу. Был ли это все еще тот старый дом, где у входа тихонько журчал фонтан?
Хотим мы того или нет, но мы представляем себе потусторонний мир на основе этого, пересмотренного и исправленного. Наш собственный рай населен теми, кто сделал наше существование здесь более или менее сносным. Выбранные нашим представлением о них, они царствуют там пока, в наше отсутствие, на протяжении всего того времени, которое еще остается нам на земле. (Разумеется, наполненного бесконечными проблемами, из необходимости контраста.) Вопрос о том, найдем ли мы их там, когда сами преставимся, представляет некий интерес лишь в споре с приятелем, желательно лежа в гамаке и желательно в интерьере, специально разработанном для Корто Мальтеза.
Такова, например, была ситуация в этот ноябрьский день 1980 года, года мы мирно болтали, Жеральдо Маркан и я, на веранде в Марапонге, каждый лежа в своем гамаке. (О чем мы тогда говорили? В моей памяти осталось лишь воспоминание о лице Жеральдо и его голосе, расслабленном течении его мысли, доброжелательности, которой светились его глаза, мудрости, сквозившей в каждой из его шуток, его улыбке, предупреждающей их появление; большинство же тем наших разговоров как-то затерялось во времени. Жеральдо оставил мне в наследство лишь музыку своего настроения.)
Нельзя не упомянуть, что в тот день, в Марапонге, наш разговор прервал какой-то пьянчужка, появившись под деревьями. Весь в лохмотьях, изможденный, в состоянии крайнего возбуждения, с глазами, выпученными от качасы[12], он стремительно двигался к нам, петляя между кокосовыми пальмами. При этом он орал в испуге, утверждая, что его преследует привидение. Ему абсолютно необходимы были двадцать крузейро[13] — поставить свечку святой Рите, чтобы она заставила этого духа «подняться» обратно. И если мы добрые христиане, мы…
Жеральдо раскошелился, не заставив себя упрашивать.
Удивленный, Качаса сразу прекратил горланить и принялся торговаться. С пятьюдесятью крузейро можно было бы поставить толстую свечу, и возвращение духа восвояси прошло бы быстрее.
Жеральдо отказался:
— Знаю я твоего духа, это был сосед, хороший парень, грешил мало, так что его душа не должна быть слишком тяжелой, двадцати крузейро святой Рите будет достаточно, чтобы отправить его обратно наверх.
Качаса на мгновение заколебался:
— Если ты его знаешь, отчего же сам не поставил свечу?
— Потому что я скуп. Если ты их сожжешь, эти двадцать крузейро, ты истратишь свои деньги.
Вот так. А потом — маленький гребешок для усов.
12.
Однажды утром, когда я писал своему другу (может быть, я как раз рассказывал ему историю с пьянчужкой), на веранде в Марапонге появилась молодая женщина. Я встал из-за стола, чтобы встретить ее. Она попросила разрешения переждать здесь, пока кончится дождь.
А дело все в том, что никакого дождя не было.
Небо было безоблачным.
Это была молодая женщина лет тридцати, с серыми глазами, в строгом платье, с убранными назад волосами и в туфлях без каблуков. Я никогда ее раньше не видел. Она явно пришла не из фавелы[14] и не из близлежащих домов. Соледад предложила ей чашку чаю. Она же предпочла кокосовую воду. Когда мы вернулись с расколотым кокосом, то обнаружили ее в гамаке, созерцающей небо.
Я вновь сел за письмо к другу, очарованный этим странным вторжением. Время от времени я бросал взгляд на нашу посетительницу сквозь решетчатые ставни, загораживавшие мой стол. И хотя Соледад заподозрила у нее