— на бис он исполнит Чакону…
… что бы это могло означать?..
и сейчас снова повторил,
— вот сейчас, сейчас, слушай, на бис он исполнит Чакону…
… у меня скоро отвалятся руки, не могу точно вспомнить, что это такое…
Бис!
Бис, и женщина рядом со мной встала, странный запах, это уже не просто свитер и дрова… томление какое-то…
— Изумительно, милый, просто изумительно… спасибо, что ты меня привел сюда, как хорошо, что твоя преподавательница отказалась… а скрипка, наверное, и в самом деле потрясающая, ты помнишь тот триллер? Мы вместе его смотрели, про скрипку… там еще мастер по лютням, у него жена умерла, во время родов, так он взял ее кровь, не мог пережить ее смерть, и сделал скрипку от любви…
— Я помню, выдумки какие-то… только не от любви… он сам ее убил, потому что она ему изменяла… и взял ее кровь…
— Ну, все равно — это тоже любовь… изумительно…
ЧАКОНА(тема с вариациями)
«После того, как душа возвращается в тело, если упоение было великим, оно пребывает на протяжении дня, двух или даже трех настолько истощенным или как бы завороженным, что будто оно не твое. Здесь испытываешь боль от необходимости жить снова. Здесь рождаются крылья для свободного полета. И из них уже выпало испорченное оперенье. <…> Душа смотрит на тех, кто внизу, как тот, кто находится в безопасности. Кто сверху — достигает многого. Душа уже не хочет хотеть и не хотела бы иметь собственную волю, и об этом молит Господа. Она дает ему ключи от своей воли».
Св. Тереза Авильская.
«Книга жизни её», гл. 20.
«Видела я ангела. В руках его — длинный золотой дротик и на острие железного наконечника как будто небольшое пламя. Он как будто иногда вонзал его в мое сердце, и тот доходил до самых моих внутренностей. Когда он вынимал его, они как будто выходили вместе с ним, и я оставалась целиком охваченной огнем великой любви к Господу. Боль была такой сильной, что вынуждала меня издавать стоны, и таким непомерным было упоение, которое мне приносила эта величайшая боль, что я не хотела, чтобы она прекращалась и чтобы душа довольствовалась чем-то меньшим, чем Господь. Это боль не физическая, а духовная, хотя не исключает также участия тела, и даже в большей степени»[2].
Св. Тереза Авильская.
«Книга жизни её», гл. 29.
Открыв глаза, сквозь неплотно задернутую штору она увидела завесу снежной пелены, которая спускалась с неба, и даже успела подумать: надо же, угадали, сказали, что целый день будет идти снег, и снова заснула; ей снился снег, который густо сыпался на землю и уже достиг подоконника, а ей, несмотря на это, непременно нужно было выйти из дома, и, открыв дверь, она попала в тот самый лабиринт дворца Шёнбрунн. Обычно зеленый, сейчас он был иссечен снежными тоннелями. Она снова открыла глаза.
Мне снилась Вена.
Месяц назад я была там на конкурсе, вместе с моим лучшим учеником, и непонятно почему влюбилась в этот город, ностальгически, мечтательно, хотя вообще-то не любила путешествовать и давно не впадала в восторг — везде одно и то же: барокко, рококо, сецессион, какой-нибудь случайно забытый семнадцатый век, парки, фонтаны и улицы, улицы со спешащими куда-то людьми… и музыка была все та же, потому что ее уши, после стольких лет общения с затвердевшими в своей точности звуками, уже достигли порога чувствительности и только что-то изумительное могло их привлечь. И тишина, в которой сыпется снег. Он будет идти целый день, идеальный день — а вечером концерт…
Мне снилась Вена.
Что-то в городе на этот раз ее смутило. Осталось в ней как тревожный, необычный вкус, странный запах или вид, который она не осознает… или те гвозди на подоконниках — от голубей, чтобы не садились на них и не гадили, нарушая степенную чистоту, или… нет, нет, не это, она видит это не впервые, гвозди посреди эклектичной красоты, которая проходит перед ее взором в размере три четверти, что-то постороннее, что просто соединяется с танцем этого города и вызывает тревогу с терпким вкусом влюбленности… наверное, я старею… приближается критический возраст… она осторожно отбросила одеяло, ожидая холода, но в комнате было тепло, окно лишь слегка запотело, так что снег снаружи был словно в двойной тканной пелене… нет, дело не в критическом возрасте, всё хуже… гораздо хуже… не Вена виновата в том, что уже каждое утро она, откинув одеяло, поднимает вверх ногу и рассматривает хлопчатобумажную пижаму, ногти, чуть заметные волоски на большом пальце, а потом снова прячет ногу под пуховое одеяло и решает, что ей некуда спешить, совсем бессмысленно, она вполне может полежать еще, потому что на улице идет снег или происходит нечто, что абсолютно оправдывает ее пребывание в постели и делает ненужной любую попытку включиться в какое-нибудь действие, кроме этого — бездействия, в котором ты пребываешь, вспоминая свой сон, Вену, лабиринт дворца Шёнбрунн в ледяных цветах, и ищешь причину той странной тревоги, червячка, который появляется то в сердце, то в животе или где-то на нёбе с вкусом торта… — да, Захер, этот странный вкус, неожиданный, тонкий, еле уловимый, вкус фразы Бернхарда… как странно, что мне снится Вена и Шёнбрунн…
Прекрасный колодец…
Нет, не странно. Только трудно признать, что вовсе не странно.
Прекрасный колодец, снова подумала Вирджиния, почувствовав, что уходит в своих мыслях все дальше и дальше, откуда все труднее возвращаться, потом решительно отбросила пуховое одеяло и, перекатившись в своей большой кровати, спустила ноги на пол, ступив в мягкий ковер, который создавал ей ощущение безопасности, она резко встала, но тут же села вновь, слегка притянув к себе одеяло, чтобы сделать переход в реальный мир более легким, хотя тепло в комнате было настроено благожелательно к ее телу, обволакивая его, словно пух, наверное, она встала слишком резко, потому что кровать на какое-то мгновение превратилась в лодку, легко покачивающуюся на морских волнах, голова закружилась, и Вирджиния придержала ее рукой, нет, только не это, я не вынесу, если этот меньер снова вернется, но мгновение прошло, мир стабилизировался в рисунке ковра, и ее тело на этот раз медленно и осторожно выпрямилось. Она сделала несколько шагов к окну и отдернула штору до упора, колесики прокатились по карнизу, расцарапывая тишину — в сплошной пелене за окном совсем отчетливо она увидела, что снег навязчиво повторяет ее сон — сегодня земля будет завалена ледяными цветами… и очертания лабиринта проступили в морозных узорах на стекле…
Прекрасный колодец, подумала Вирджиния, снова проваливаясь в свой сон, и на мгновение ей показалось, что ее затягивает вперед, туда, за окно, а мелькающий в глазах снег просто поглотит ее… нет, только не это, если снова… проклятый синдром убьет меня, я не выдержу… она повернулась спиной к окну, крепко ухватившись за ребро батареи, и прикрыла глаза, чтобы прогнать навязчивое повторение, в котором ее голова снова утратит свои ориентиры, а мир вокруг начнет кружиться, как сумасшедший… За дверью в прихожей раздался бой часов, и в густой тишине она внимательно отсчитала удары — раз, два, три… — с любопытством, потому что понятия не имела, который сейчас час, белая пелена за окном создавала ощущение абсолютного безвременья, бесконечного вытекания и накапливания в свете, совсем не связанном с временем…
Боже мой, десять…
Она была уверена — ей что-то нужно было сделать, она уже упустила что-то. Чувство тревоги охватило ее, будто засыпав снегом.
Вирджиния огляделась, да, я должна вспомнить, сегодня совсем обычный день, не суббота и не воскресенье, значит, день как день, но я просто не могу так… было неясно только, что именно она не может, впрочем, она не стала уточнять и вместо этого очень осторожно прошла к письменному столу в углу и включила компьютер, потому что светящийся экран и его едва уловимый гул вызывали у нее ощущение связи с реальностью, давали какую-то ниточку, ведущую к припоминанию, которая приведет ее туда, где пульсирует свет, абсолютно исчезнувший сейчас, утонувший в непробиваемой пелене навязчиво падающего снега, который она буквально слышала своими уставшими от звуков ушами, и пока ждала, когда весь этот мир вспыхнет на экране, — прошла мимо пианино, нажала пару клавиш, прислушалась на мгновение к их звучанию, успев даже подумать, что, вероятно, скоро придется вызывать настройщика, вслушалась в уже угасающий звук, чтобы убедиться в его легком диссонансе, совсем легком, который ее уши уловили и который как бы повис в воздухе на фоне невыносимой тишины за окном, тронула футляр скрипки, лежавший на старинной подставке слева от пианино, — компьютер, наконец, заработал, на экране появилась картина Шиле, в геометрическом порядке расположенные балконы и окна, друг на друге, в невозможно обостренных в своем ритме цветах… пора бы сменить эту картинку, слишком уж она депрессивная, можно поставить, например, лабиринт дворца Шёнбрунн,
как будто он не депрессивный,
кликнула на иконку в интернете, вот сейчас, сейчас, свет на экране вспыхнет, хлынет, как неоспоримая возможность, которая позволит ей абсолютно все, и рассеет этот глухой, безмолвный снег, рисующий ледяные цветы…
Вирджиния села за стол к компьютеру и открыла свою почту, ее руки машинально набрали имя и пароль — появилось какое-то письмо, отправленное буквально только что… Она сразу поняла, от кого оно, мышка в ее руке дрогнула, словно заколебалась, стоит ли открывать это письмо, а может быть, рука задрожала как раз от желания открыть его поскорее… В мгновения, предваряющие появление слов на экране, ее глаза снова обратились к окну и увидели снег, он медленно сыпался…
«Дорогая госпожа,
Оставленные для вас приглашения уже у меня, я взял их в кассе еще утром, сразу после открытия, как вы и советовали. Вы даже не представляете, как я вам благодарен, без вас я никогда бы не сумел заполучить билет, чтобы услышать эту Маджини — интересно, а она звучит так же, как ваша? — к тому же и сам концерт обещает быть исключительным. Пока я ждал у кассы, встретил знакомого оркестранта, и он мне сказал, что в заявке написано, будто на бис он исполнит Чакону. Представляете? После такой невероятно сложной программы — и Чакона! Неужели когда-нибудь и я смогу так?