allegro molto vivace успела подумать… сейчас мне нужно собраться, иначе я не справлюсь, это так трудно, и сосредоточилась взглядом на каком-то белом пятне в первом ряду… белое ведь не цвет, в нем сочетаются все цвета, это просто лабиринт пустоты…
… ну, пора… решилась Вирджиния, она поставила ноги пошире — для максимальной устойчивости, словно собиралась вот-вот начать играть, оперлась рукой о раковину и чуть привстала с крышки унитаза… движения должны быть плавными, совсем медленными, нужно идти так, будто и не идешь совсем, ничего резкого и никаких поворотов, просто ступни задают направление, и дальше потихоньку — шаг за шагом, а само тело должно быть неподвижным, как статуя… но самое главное — голова… и плоскость, на которую опираются руки, совсем идеальная поверхность, какой на самом деле не существует, но она должна себе внушать, что у нее есть эта крепкая опора, и упорно следовать этому внушению, словно сыпучих песков вовсе не существует… вот только именно они-то и существуют… и Вирджиния действительно выпрямилась, повинуясь волевому решению рационально идти вперед, которое сделает почти переносимой эту мрачную чувствительность к мягкости и изменчивости любой поверхности, с которой соприкасается ее непослушное тело… вот и первый шаг, потом второй — к приоткрытой двери, ей удалось ухватиться за ручку, вертикальная поверхность двери слегка утянула ее вперед, но другая рука по-прежнему держалась за раковину, и она, кажется, уловила ритм волны, которая раскачивала мир, всасывая его в себя, нет не в три четверти, это Вена была в три четверти, и не в шесть восьмых, ничего знакомого, какая-то совсем незнакомая неравнодольная комбинация…
… Шиле, ритмичные линии в неравнодольных цветах…
… и все же это — уже комбинация, значит, она могла бы вписаться в нее или хотя бы обмануть и как-то пробиться сквозь нее… ей удалось выйти в коридор, но этот успех не принес облегчения, потому что именно там ее стало мутить, морская болезнь, но я обязательно должна дойти до кухни, пробраться… надо только сосредоточиться…
… тогда она сосредоточилась и доиграла Мендельсона до конца — холодно, абсурдно, абсолютно точно и изысканно, совсем рационально поглощенная белым пятном в первом ряду, не понимая, что это, собственно, такое…
…но тогда это не был синдром меньера, другое: какое-то простое, примитивное отвращение, след внутри корпуса скрипки, в ее полости, совсем рядом с душкой, а меньер появился гораздо позже, он лишь симптом того, другого, о чем я не могу и не хочу говорить…
… а когда люстры в зале зажглись и она поклонилась — совсем машинально, с присущей ей элегантностью, с улыбкой на губах, — то почувствовала, что ее тошнит, показалось, что растущее в ней отвращение, холодное и точное, вот-вот выплеснется из щели ее ничего не выражающей улыбки, и замерла в поклоне слишком долго, упираясь взглядом в пол, чтобы прийти в себя, чтобы преодолеть тошноту, и действительно, ей стало легче, только ужасно захотелось исчезнуть со сцены, просто уйти… это невозможно в рутине знаков… в знаках рутины… а публика хотела получить свой бис…
тогда, выпрямившись, она поискала взглядом белое пятно в первом ряду, которое так долго помогало ей сосредоточиться — оказалось, оно было не совсем белым, а цветным, только темнота в зале и россыпь черных пятен мужских костюмов ввели ее в заблуждение — это был кремовый костюм. Он был совсем не к месту здесь, слишком светлый для строгого зала, поэтому и показался ей белым… но ведь белого, в сущности, нет… это лабиринт из возможных цветов… мужчина стоял вместе со всеми, но не аплодировал, глядя на нее в упор, сосредоточенно — как и она перед этим долго смотрела на него, не сознавая этого, и наверное поэтому выделенное ею в толпе его лицо показалось ей знакомым… я его где-то видела… вдруг он сложил руки рупором, поднес ко рту… и Вирджиния своими чуткими ушами услышала:
Чакона…
Чакона?..
… это исключено, он же не велел мне играть ее…
… а нужно…
… только Чакону не играй…
Почему мне снится Вена?
Потому что она не сыграла Чакону. Она исполнила что-то из Паганини, сыграла… и ушла со сцены, еще не зная, что это навсегда…
… а ведь был совсем легкий способ добраться до кухни, она воспользовалась им в самый первый раз, когда этот меньер только появился, инстинктивно, тогда она еще не понимала, что происходит с ее телом, а нужно было добраться до телефона, ей показалось тогда, что она умирает, и совсем естественно она опустилась на пол и поползла, постепенно нащупывая ритм движения — на четвереньках, головой вперед, как младенец или животное, мне показалось тогда, что у меня отрастает хвост, но это она подумала позже, когда сознание вернулось в свое обычное состояние контакта с миром, и больше никогда не повторила этого движения, оставив его в себе как пульсирующее воспоминание, и когда однажды врач сказал ей, ну вот, вы здоровы, я же обещал вам, что вы снова сможете играть, она только улыбнулась ничего не выражающей улыбкой, потому что после такого, пережитого однажды, не выздоравливают… но не произнесла этого вслух, разумеется, как не сказала месяц назад и про каплю крови,
… ведь ее засыпает ледяная крошка (она этого не сказала),
потом ее оголит ветер,
а потом — пласт за пластом (а уж это вообще было немыслимо даже произнести),
… вот здесь обе Вены слились воедино, они вгляделись друг в друга, увидели свое отражение, и Вирджиния, пытаясь опираться руками о стены, ощупью двинулась вперед, в сущности, какая разница — на двух ногах или на четырех… после того как пространство искривилось и вертикаль опустилась вниз к горизонтальному миру, а горизонт пополз вверх, все направления вполне могут поменяться местами, отказываясь идти своим путем… и ничто на свете не имеет значения, надо лишь добраться до кухни, протянуть руку к шкафчику с лекарствами, вынуть из маленькой баночки таблетку, суметь и это сделать, сначала одно, потом — другое, то есть дважды, а потом еще одно — принять хорошую дозу, чтоб уж наверняка, чтобы голова хоть ненадолго стабилизировала предметы, ее собственные руки и ноги, и уж тогда, с совсем ясным сознанием, тщательно и точно, как и следовало бы играть, как мы сыграли Чакону тогда, в номере отеля, она взглянет одним глазом на первую Вену, другим — на вторую, а потом оба глаза посмотрят друг на друга, одна Вена — на другую, глаза в глаза… это есть единственно и только в Чаконе… или у Шиле? разорванное пополам женское тело, половинки которого всматриваются друг в друга… один пол… и еще один… наверное, у меня бред…
Вирджиния сделала глубокий вдох, тошнота внутри вроде бы утихла, и она действительно начала передвигаться вперед по узкому коридорчику, обеими руками опираясь на ставшие вдруг мягкими стены, вот и прихожая, она такая широкая, почти как комната, и здесь обе ее руки, вцепившиеся в одну стену, следуют друг за другом, одна за другой, ладонь в ладонь, налево открытая дверь, видно окно с полностью раздвинутой портьерой, но зашторенное снежной пеленой, спустившейся с небес, надо же, угадали, сказали, что весь день будет идти снег, он и идет — снег идет и идет, мягко укутывая землю в своих объятьях, снег скапливается на подоконниках и ледяными цветами расползается по стеклу, разумеется, это вовсе не сон, просто я в том самом лабиринте Шёнбрунн, обычно зеленом, а сейчас иссеченном снежными тоннелями…
… прекрасный колодец…
а вот и дверь…
за ней — ее гримерная, нужно снять это дорогое концертное платье, которое так мягко и нежно облегает ее грудь, плечи, но открыто со спины, куда вполне могла бы упасть прядь волос, случайно выбившаяся из-под сеточки, стянувшей в пучок ее волосы сзади, и совсем неожиданно пощекотать ее, а все-таки интересно, зачем оно так открыто на спине, и только оркестранты могут видеть ее, их смычки повторяют изгибы ее спины, которую она сама не может увидеть… и почему оно так сшито… подумала Вирджиния и повернулась спиной к большому зеркалу с двумя боковыми крыльями, отражавшими ее профиль, изогнула шею, чтобы посмотреть на себя сзади, протянула руку и, легко нащупав замочек молнии где-то в середине позвоночника, дернула его вниз, платье упало на пол… потом стянула с головы сеточку, волосы, собранные в пучок, освободились, змеей опустившись к бикини, и превратились в конский хвост…
… в дверь тихо постучали, словно поцарапался кто-то…
Вирджиния слегка вздрогнула, босиком пробежала к шкафу, достала оттуда свои вещи и стала одеваться — чулки, лифчик, блузка, юбка… и кто это позволяет себе… потом вернулась обратно к зеркалу, протянула руку за косметическим молочком, чтобы смыть грим, но этот грим снимается с таким трудом, я сделаю это в отеле, все равно сейчас возвращаться, надо только отказаться от приглашения на ужин, придется как-то объяснить… возможно, стучали как раз по этому поводу — сказать, что ее ждут где-то, что бы такое придумать… и наконец надела жакет, тщательно застегнув все три пуговицы…
… у меня был тяжелый день, так что извините меня…
обулась, туфли почти без каблуков, на каблуках так трудно играть, при любом неосторожном движении можно потерять равновесие, она почувствовала, что ее руки немного дрожат и не могут нащупать дырочку в пряжке…
через два дня я уезжаю… давайте отложим на завтра…
наконец застегнула и снова выпрямилась перед зеркалом, снова придирчиво оглядела свое лицо, надела на правую руку кольцо, некоторые умудряются играть с кольцом, а она не может…
у меня был тяжелый день…
и ничего больше…
Ей показалось, что за дверью все еще кто-то стоит, она услышала чужое дыхание и совсем бесшумно подошла к двери, чтобы застать того, кто тайно подслушивает там, приоткрыла ее, никого… лишь в конце коридора дирижер и капельмейстер, уже переоделись, разговаривают, улыбаясь, и ждут ее,